Как ты смеешь

Посвящается моим родителям,

которые научили меня быть амбициозной

Настигло выскочку проклятье ада.

Последний сердца стук, и взор поник,

И капитан на землю тихо падал,

И закружили коршуны над ним.

Джон Кроу Рэнсом

Пролог

– Что-то случилось, Эдди. Тебе лучше приехать.

Воздух тяжелый, туманный, густой. Уже почти два часа ночи; я на верхней ступени, жму на серебристую кнопку: 27-Г.

– Скорее, прошу.

Жужжит домофон, дверь щелкает и открывается, я внутри.

Иду по коридору, домофон продолжает жужжать, дребезжат стеклянные стены.

И я вспоминаю, как в начальной школе нас однажды собрали по учебной тревоге: тренировка на случай торнадо. Мы с Бет бок о бок сидели в подвале, и мое колено, обтянутое джинсами, касалось ее коленки. Слышны были лишь наши вдохи и выдохи. Это было до того, как мы поверили – нам ничто не может навредить. Уж точно не торнадо.

– Не могу смотреть. Прошу, не заставляй меня смотреть.

В лифте, по пути наверх, у меня начинают дрожать ноги. Вспыхивают номера этажей: 1—2—3—4.

В квартире темно – единственная напольная лампа в дальнем углу отбрасывает круг галогенового света.

– Сними обувь, – еле слышно говорит она. Тонкие руки безвольно повисли.

Мы стоим в прихожей; ближайшая дверь ведет в столовую, где лужицей пролитых чернил блестит лакированный стол.

Дальше – гостиная с кожаными диванами; кажется, что армада черной мебели угрожающе надвигается на меня.

Она бледна, волосы намокли. Стоит и вертит головой по сторонам, отводит взгляд, словно не хочет, чтобы я смотрела ей в глаза.

Я и сама не хочу смотреть.

– Кое-что произошло, Эдди. Что-то плохое.

– Что там? – наконец спрашиваю я, не в силах оторвать взгляд от дивана: мне кажется, что он живой, что его черная кожа сейчас лопнет и раскроется, как надкрылья у насекомого.

– Что там? – спрашиваю я, повысив голос. – Там, за диваном, что-то есть?

Она не смотрит на меня, и я понимаю: есть.

Сначала мой взгляд падает на пол, и я вижу блестящую прядь волос, словно вплетенную в ворс ковра.

Потом делаю шаг и вижу остальное.

– Эдди, – шепчет она, – Эдди… все, как я думала?

Глава 1

Четыре месяца назад

После матча нужно стоять под душем не меньше получаса, чтобы смыть весь лак. Отодрать блестки. Выудить все впившиеся в голову невидимки.

Бывает, стоишь под горячими струями долго-долго и смотришь на себя. Пересчитываешь синяки. Трогаешь ссадины. Наблюдаешь, как вода вперемешку с блестками закручивается водоворотом и уходит в слив. Чувствуешь себя русалкой, сбрасывающей рыбью чешую.

А на самом деле просто хочешь, чтобы сердце не колотилось так быстро.

Думаешь: это мое тело, и сколько всего оно умеет! Я могу заставить его вертеться колесом, кувыркаться, летать.

А потом встаешь перед запотевшим зеркалом – уже без малиновых прядей в волосах, без накладных ресниц с блестками. И видишь, что это просто ты – ты, не похожая ни на кого другого.

Незнакомая ты.

Поначалу чирлидинг был для меня способом заполнить бесконечно тянущиеся дни – каждый из этих долгих дней.

Когда тебе четырнадцать, пятнадцать, семнадцать, нужно что-то делать, чтобы убить все это время, это бесконечное зудящее ожидание, когда каждый час, каждый день ждешь чего-то – чего угодно – лишь бы это поскорее случилось.

«Нет никого опаснее скучающих девочек-подростков», – сказала тренер когда-то давно, осенним днем, когда ветер кружил сухие листья у наших ног.

Но она сказала это не как мама, или училка, или директор, или, чего хуже, школьный психолог. Она знала, каково это. Она все понимала.

Все стереотипы о распущенных чирлидершах, резвящихся в раздевалках и прикрывающих помпонами упругие голые груди, все эти бесконечные фантазии и непристойные мальчишеские грезы – все это в некотором роде правда.

В раздевалке действительно шумно и влажно, но девичьи тела в синяках и ссадинах; ноги болят от прыжков, локти разодраны в кровь – зрелище не для слабонервных.

Но это и прекрасно: в тесном, душном пространстве ничто нам не угрожает.

Чем больше я занималась, тем сильнее втягивалась. Благодаря команде поддержки все обрело смысл. У моей беспозвоночной жизни появился хребет, на нем выросли ребра, ключицы; я стала высоко держать голову.

Все благодаря тренеру. Без нее ничего и никогда бы не получилось.

Она открыла нам все тайные чудеса жизни – реальной жизни, той, которую я прежде видела лишь мельком, краем глаза. Умела ли я чувствовать раньше, до того, как она показала мне, что это значит? Орудуя стиснутыми кулаками и вырываясь из оков своего тесного мира, она научила меня жить.

Я хотела сохранить то, что имела. Так можно ли винить меня в этом? В том, что я боролась до самого конца?

Не надо говорить, что это было зря.

Взгляните на меня – Эдди Хэнлон, шестнадцать лет, длинные волосы цвета карамели, кожа упругая, как резиновый мяч. Я в спортивном зале, рядом – моя лучшая подруга Бет; губы-вишенки растянуты в улыбке, ноги намазаны автозагаром, хвостики подпрыгивают в такт.

Взгляните, как часто я моргаю, словно окружающий мир слепит мне глаза.

Я никогда не была одной из тех, кто носит на лице маску вечного недовольства, непрерывно жует резинку, закатывает глаза и протяжно вздыхает. Не была я такой. Но я знала таких девчонок. И когда появилась она, все их маски тотчас потрескались и облезли, как шелушащаяся кожа.

Под маской мы все одинаковые, правда? Хотим чего-то, а чего – не знаем. Не можем даже сформулировать, что нам на самом деле нужно. Но это чувство снедает нас; оно как игла в сердце.

Взгляните на меня – вот я в раздевалке перед матчем.

Сдуваю пыль с ослепительно-белых теннисных туфель. Я сама их отбеливаю, надев резиновые перчатки и заткнув нос: они так пахнут хлоркой, что кружится голова. Обожаю эти туфли. В них я чувствую себя сильной. Я купила их в тот день, когда была принята в команду.

Глава 2

Футбольный сезон

Ее первый день. Мы, склонив головы набок, внимательно ее рассматриваем. Кое-кто, возможно, даже я, стоит, скрестив руки на груди.

Новый тренер.

Сколько всего в ней нужно принять во внимание, узнать, оценить и взвесить. А наше неодобрение часто перевешивает. Рост не выше ста шестидесяти; стопы развернуты внутрь, как у балерины; тело крепкое, как туго натянутый барабан; загорелые ключицы вздымаются; высокий лоб.

Волосы подстрижены безупречно ровно – если присмотреться, можно увидеть даже след от ножниц (Неужели подстриглась сегодня утром, перед школой? Наверное, очень хотела произвести впечатление.) А как высоко она держит подбородок! И использует его как указку – поворачивает влево и вправо, смотрит на нас. А главное – как она поразительно красива: красотой чистой, звенящей, как колокольчик. Этот звон почти оглушает нас. Но мы не позволим ему сбить себя с ног.

Мы стоим, развалившись, сутулясь; в карманах и в руках чирикают телефоны – сколько ей может быть лет? Глянь-ка на свисток, это что еще за новости? Сообщения летают туда-сюда; мобильники вибрируют. Мы изредка бросаем на нее равнодушные взгляды – головы опущены: телефоны важнее.

Как ей, должно быть, нелегко сейчас.

Но она стоит с прямой спиной, как сержант на плацу, и выдерживает самые дерзкие взгляды.

Оглядывая наш расхлябанный строй, она оценивает нас. Оценивает каждую. Чувствую, как ее глаза впиваются в меня и разбирают по частям: кривоватые ноги; выбившиеся из прически волосы, прилипшие к шее; плохо сидящий лифчик; то, как я верчусь и дергаюсь, и не могу стоять спокойно, как мне на самом деле хотелось бы. Так, как стоит она.

– Рыбина б ее целиком проглотила, – бормочет Бет. – Рыбина бы двоих таких проглотила.

Рыбиной мы прозвали нашу бывшую тренершу, мисс Темплтон. Ей было далеко за сорок: крепкое, массивное тело вальяжной тюленихи, круглое и гладкое; золотые сережки-гвоздики, рубашка-поло с мягким воротником, неказистые кроссовки на толстой подошве. Она не расставалась со своим потрепанным блокнотом на спирали, где мелким почерком были расписаны все упражнения. Блокнот служил ей верой и правдой с тех пор, когда чирлидерши только и умели, что махать помпонами да вскидывать ноги, как в канкане. И кричать «сис-бум-ба»^[1].

Рыбина сжимала свисток безвольными губами и большую часть рабочего дня проводила за столом, раскладывая пасьянс. Сквозь жалюзи на окне ее кабинета мы видели, как она переворачивала карты. Мне было почти жаль ее.

Рыбина давно на все забила. Ей было все равно, что каждый новый класс все развязнее, наглее, языкастее, высокомернее предыдущего.

Мы, девчонки, ею помыкали. Особенно Бет. Наш капитан Бет Кэссиди.

С девяти лет, еще с младшей чирлидерской группы, я числилась при ней преданным лейтенантом. Ее правой рукой, верным Ахатом^[2]. Она меня так и называла. Все поклонялись Бет, а, следовательно, и мне.

А Бет делала все, что ей заблагорассудится.

Никакой тренер нам был, по сути, не нужен.

А теперь эта. Эта.

Рыбина ни с того ни с сего укатила в болота Флориды – помогать внучке-малолетке ухаживать за неожиданно возникшим младенцем. А к нам приставили эту.

Новенькую.

Свисток покачивается в ее руке, как защитный амулет. С этой придется считаться.

Одного взгляда на нее достаточно, чтобы это понять.

– Здравствуйте, – произносит она тихо, но твердо. Повышать голос нет смысла. Все поворачиваются и прислушиваются. – Я – тренер Френч.

«А вы мои сучки», – вспыхивает спрятанный в моей ладони экран телефона. Бет.

– Вижу, нам есть над чем поработать, – продолжает она, сверля меня взглядом, мой телефон для нее – центр мишени, яблочко. Он жужжит в моей ладони, но я не смотрю на него.

Перед ней стоит пластиковый ящик с инвентарем. Она поднимает изящную ножку и одним пинком переворачивает его; хоккейные мячи гулко скачут по полу.

– Сюда, – велит она, подталкивая ящик ближе к нам.

Мы смотрим на ящик.

– Вряд ли мы все туда поместимся, – бросает Бет.

Тренер поворачивается к ней; лицо абсолютно ничего не выражает. Оно непроницаемо, как баскетбольный щит за ее спиной.

Мгновение затягивается. Бет с треском захлопывает серебристую крышку телефона.

Тренер даже не моргает.

Телефоны летят в ящик. Рири, Эмили, Бринни Кокс, все остальные, одна за другой бросают яркие игрушки в ящик. Бет сдается последней. Клик, клак, бряц; на смену какофонии колокольчиков, птичьих трелей, диско-ритмов наконец приходит тишина.

Надо видеть выражение лица Бет после тренировки. Уже тогда я понимаю, как ей будет нелегко.

– Колетт Френч, – фыркает она. – Имечко прямо как у порнозвезды.

– Мне про нее рассказывали, – встревает Эмили. Она еще не отдышалась после заключительной серии упражнений. У всей команды трясутся ноги. – Под ее руководством группа из Фол-Вуд попала в полуфинал соревнований штата.

– Полуфинал. Гребаный полуфинал. Да на фиг он мне, – цедит Бет.

Эмили сникает.

Никто из нас не занимается в группе поддержки ради славы, призов и соревнований. Никто из нас на самом деле не знает, зачем мы вообще это делаем. Мы лишь знаем, что эти тренировки – стена, отгораживающая нас от тягостного ада школьных будней. Форменные куртки, короткие юбки в день матча – они как доспехи. Кто может нам навредить? Никто.

Мне вот что интересно.

Новый тренер. Сумела ли она, изучая нас в ту первую неделю, разглядеть что-то за блестящими волосами и загорелыми ногами, перламутровыми тенями и напускной дерзостью? Увидела ли то, что скрывается внутри – наши несчастья, то, как мы ненавидим друг друга, и еще больше презираем всех остальных? И смогла ли под этим, промежуточным слоем, разглядеть другой, скрытый глубже, трепещущий и реальный – нашу истинную сущность, которая так и жаждала, чтобы кто-то взялся за нее, преобразил, придал ей форму? Поняла ли она уже тогда, что может создать – продраться голыми руками сквозь наши глянцевые фасады, залезть в самое нутро и вылепить из нас великолепных юных гладиаторов?

Глава 3

Первая неделя

Все происходит не сразу. Никаких внезапных перемен.

Но, что удивительно, в ту первую неделю тренеру удается завладеть нашим вниманием. А это уже подвиг.

Мы разрешаем ей тренировать нас. Показываем все наши акробатические номера, звонко делаем клэпы^[3], стараемся четко выполнять перевороты.

Потом демонстрируем наш самый знаменитый трюк, тот, которым закончился прошлый баскетбольный сезон: каскад кувырков и сальто, той-тачи^[4] и грандиозная завершающая фигура: мы держим Бет, она сидит на шпагате, раскинув руки.

Тренерша, кажется, даже не смотрит в нашу сторону: стоит, опираясь ногой на пульсирующий бумбокс.

А потом спрашивает, чего мы еще умеем.

– Но этот номер всем так понравился, – щебечет Бринни Кокс. – Нас даже попросили повторить его на выпускной!

«Заткнись, Бринни», – думаем мы в унисон.

В ту же неделю мы понимаем, что тренер тверже и сметливее, чем мы ожидали. Она стоит перед нами, ее фигурка кажется легкой, но несгибаемой.

Мы не можем выбить ее из колеи, и мы удивлены.

Мы же кого угодно из колеи выбьем – не только Рыбину, но и учителей на замену, этих наивных дурачков; математиков в припорошенных перхотью пиджаках, школьных психологов с сухой пергаментной кожей. Сколько их было, несчастных – всех и не упомнишь.

Скажем прямо: мы – единственное, что есть живого в этой могиле с подвесными потолками и стеклянными стенами. Мы – единственное, что здесь движется, дышит, бьется.

И мы это знаем. И все остальные, глядя на нас, знают, что мы знаем.

«Вы только посмотрите на них», – вот что говорят о нас. В день матча мы рыщем по коридорам, как стая: колышем юбками, взмахиваем хвостами.

Кем они себя возомнили?

Но мы-то знаем, кем себя возомнили.

А тренерша, похоже, знает, кем возомнила себя. Ее невозмутимость и уверенность – как удар хлыста. Ее не тревожат наши выходки. Ей просто скучно на них смотреть. А мы понимаем, что такое скука.

Она не напрашивается и не заискивает, не пытается нас очаровать и – может быть, именно поэтому – ей так скоро удается завоевать нас. Мы вовсе не кажемся ей скучными, мы просто не нашли, чем ее заинтересовать.

Пока не нашли.

На второй день она щиплет Эмили за складку жира на животе.

Большеглазая и грудастая Эмили лениво потягивается и широко зевает. О, нам знакома эта ее привычка – она выводит из себя миссис Дитерли, а мистера Кэллахана заставляет краснеть и спешно закидывать ногу на ногу.

А тренер вдруг протягивает руку к полоске кожи под задравшейся майкой. Ухватив складку детского жирка, она крутит ее в пальцах. Сильно крутит. Так, что Эмили ойкает. Пищит, как резиновая игрушка.

– Убрать, – приказывает тренерша, поднимает голову и смотрит в изумленные глаза Эмили.

Убрать. И все.

«Убрать? Убрать?» – всхлипывает Эмили в раздевалке после тренировки. Бет закатывает глаза и в раздражении хрустит шейными позвонками.

– Ей же нельзя такое говорить, – воет Эмили.

Эмили, чьи буфера и крутые бедра – отрада для глаз парней, что с отвисшей челюстью провожают ее взглядом, когда она идет по коридору, и лезут отовсюду, лишь бы посмотреть, как подпрыгивает ее юбчонка.

Да и как же все то, чему нас учат постеры, социальная реклама, уроки «позитивного отношения к телу», лекции о том, как лопаются капилляры на лице и рвется пищевод у тех несчастных и внушаемых, кто, не в силах отказаться от пирожных, набивает желудок каждый вечер, зная, что потом можно просто сунуть два пальца в рот?

Из-за этого всего тренеру, конечно же, нельзя говорить ученицам – чувствительным к критике, неуверенным в себе и своем теле девочкам-подросткам – что нужно взять и убрать складочку детского жирка на талии. Или можно?

Оказывается, можно.

Тренеру можно все.

И вот после занятий Эмили склоняется над унитазом и умоляет меня пнуть ее в живот, чтобы выблевать все, что еще не вышло. Меня мутит от запаха чипсов и теста. Эмили состоит из пончиков, сырного порошка и мармеладок.

И да, я пинаю ее.

Она бы сделала для меня то же самое.

В среду Бринни Кокс заявляет, что хочет уйти из команды.

– Не могу я так, – скулит она перед нами с Бет. – Слышали, как я ударилась головой о мат, когда выполняла спуск^[5]? Мне кажется, Минди нарочно меня сбросила. Базе^[6] это раз плюнуть! У нее тело словно резиновое. Мы не готовились к стантам^[7]!

– Именно поэтому мы готовимся к ним сейчас, – отвечаю я. Дай Бринни волю, и она бы только и делала, что махала помпонами, терлась попой о попу и звонко хлопала себя по ягодицам в перерыве между таймами, а может, и все оставшееся время.

Мы с Бет всегда загоняли Бринни больше других, потому что она нас бесила.

– Не нравятся мне ее лошадиные зубы и куриные ножки, – говорила Бет. – Глаза б мои ее не видели.

Как-то раз мы с Бет тренировали «двойной крючок»^[8] и громко, на весь зал, обсуждали сестрицу Бринни. Та была слаба на передок – ее застукали с помощником завхоза. Бринни разрыдалась и убежала в душевую.

– Ну не знаю, – шепелявит Бринни, – у меня голова раскалывается.

– Если лопнул кровеносный сосуд, – отвечает Бет, – может случиться внутричерепное кровотечение.

– Мозг у тебя и так уже поврежден, – добавляю я, пристально глядя на нее. – Прости, но это так.

– А в данный момент кровь заполняет твою черепную коробку и сдавливает мозг, – продолжает Бет, – рано или поздно ты умрешь.

Бринни таращит глаза, они наливаются слезами, и я понимаю, что мы добились, чего хотели.

В пятницу тренер собирает специальное собрание.

Мы обмениваемся встревоженными сообщениями и перезваниваемся. Ходят слухи, что она хочет выгнать кого-то из команды; интересно, кого?

Но она просто объявляет:

– У вас больше не будет капитана.

Все смотрят на Бет.

Я знаю Бет со второго класса – с тех пор, как мы ночевали рядом в спальниках в летнем лагере для девочек; с тех пор, как побратались кровью. Я знаю Бет и могу понять, что кроется за каждым взмахом ее ресниц, за движениями ее пальцев. Есть вещи, которые она презирает – алгебру, пропуски на выход^[9], свою мать, знаки «стоп». Это ледяное презрение – ее сила.

Однажды она окунула зубную щетку матери в унитаз; она называет отца «кротом», хотя никто не помнит, откуда взялось это прозвище; а еще она как-то раз назвала учительницу физкультуры «сукой», и когда та пожаловалась, никто не решился подтвердить, что все так и было.

Но есть кое-что, что о ней знают далеко не все.

Она любит ездить верхом, у нее есть тайная библиотека эротической литературы; ростом она от силы полтора метра, но таких сильных ног, как у нее, я больше ни у кого не видела.

А еще я знаю, что в восьмом классе… нет, летом после восьмого класса, на пьяной вечеринке, сложенные в неизменную капризную усмешку губки Бет ублажали Бена Траммела. Я видела. Бен лыбился, вцепившись ей в волосы, будто голыми руками поймал жирную форель. Позже об этом узнали все, но проболталась не я. В школе до сих пор об этом болтают. Я никогда не участвую в этих разговорах.

Я так и не узнала, зачем она это сделала или зачем делала потом, еще много раз. Я никогда ее не расспрашивала. У нас так не принято.

Мы не судим.

Главным и неизменным было то, что Бет всегда была нашим капитаном, моим капитаном: в подготовительной группе, в средней школе, на первом и втором курсах^[10] и, наконец, сейчас, в Большой Лиге.

Бет всегда была капитаном, а я – ее дерзким лейтенантом. С того самого дня, как мы вместе пришли в команду, а до этого три недели тренировались делать кувырки у нее на заднем дворе.

Бет была прирожденным капитаном, и мы никогда не думали, что может быть по-другому.

Иногда мне кажется, что лишь ради этого Бет ходила в школу, общалась с нами, общалась с миром вообще.

– Не вижу необходимости в капитане. Вам это не слишком помогло, – чеканит тренер, бросая на Бет короткий взгляд. – Но все равно, спасибо за работу, Кэссиди.

Сдай значок и пистолет.

Все вдруг озаботились тем, надежно ли держатся в кроссовках антимозольные подушечки, а Рири прямо изогнулась вся, таращится на Бет, чтобы видеть ее реакцию.

Но Бет не реагирует.

Ей как будто все равно.

Она не удосуживается даже зевнуть.

– А я думала, жди беды, – шепчет мне на ухо Эмили, приседая и подпрыгивая в раздевалке после тренировки. – Как в тот раз. Когда она рассердилась на парня, который заменял у нас математика, и поцарапала ему машину ключами.

Зная Бет, могу предположить, что ее истинную реакцию мы увидим не сразу.

– И как же мы теперь будем выступать? – недоумевает Эмили, тяжело дыша. Она делает выпады, приводя свое тело в нужную форму, убирая жирок. – Что это такое вообще – команда поддержки без капитана?

Скоро мы узнаем, что это такое. По сути, это означает, что нам больше не придется тратить время на болтовню о лимонадных диетах и о том, кто сделал аборт на летних каникулах.

Новый тренер не намерена это терпеть. Она велит нам собраться.

К концу первой недели ее правления мы понимаем, что наши ноги болтаются, как макаронины, мышцы вялы, движения небрежны. Тренерша сравнивает нас с гигантскими надувными фигурами, которые запускают над городом на парадах. И она права.

Она отправляет нас бегать по трибунам.

Знали бы вы, какой это ад! Топать вверх и вниз по ступеням под трели ее беспощадного свистка. Двадцать одна высокая ступенька и сорок три поменьше. И еще раз. И еще раз. И еще.

На следующий день наши лодыжки стонут.

Стонут наши спины.

Стонет все.

Мы называем трибуны «лестницей в ад». А Бет говорит, что ни к чему так драматизировать.

Однако к субботней тренировке мы – по крайней мере, некоторые – начинаем с предвкушением ждать этой боли, ведь она кажется такой настоящей.

И мы знаем, что это не смертельно, что скоро станет лучше, ведь мы тертые калачи.