Достойный друг. Жизнь Лукреции Мотт

Переводчик Наталия Наказнюк

Редактор Сергей Грушко

© Маргарет Хоуп Бейкон, 2019

© Наталия Наказнюк, перевод, 2019

ISBN 978-5-4496-0873-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Valiant Friend. The Life of Lucretia Mott, by Margaret Hope Bacon.

Переведено при поддержке благотворительного фонда The Joseph Rowntree Charitable Trust.

На обложке портрет Лукреции Мотт 1841 г. Художник Джозеф Кайл.

В память о Луизе Пейдж

О книге

«Достойный Друг» – биография Лукреции Мотт, известной участницы реформаторского движения в Америке XIX века, написанная автором многочисленных книг, статей и рассказов об истории квакерства – Маргарет Хоуп Бейкон. Повествование выходит далеко за рамки одной конкретной жизни и представляет широкий срез американской действительности конца XVIII – XIX веков. На страницах книги мы встречаем имена и события, связанные с возникновением и развитием движения аболиционистов и борцов за права женщин. И если русскоязычному читателю более-менее знакома история борьбы против рабства, то борьба за равноправие мужчин и женщин освещена гораздо слабее, а тем более роль квакеров в этих движениях.

Произведение Маргарет Хоуп Бейкон восполняет этот пробел. Несомненным достоинством книги является внимание к милым, иногда забавным черточкам характеров, к деталям. Быт, семья, любовь и дружба не теряют своего значения на фоне событий, сыгравших значительную роль в развитии современной цивилизации.

Наталия Наказнюк, переводчик

Надпись на рисунке гласит: «Разве не Женщина Я, не Сестра?» Рисунок представляет собой еще более радикальную копию знаменитого аболиционистского рисунка. Здесь мужская фигура заменена на женскую, таким образом напоминая нам, что никто не будет в действительности свободным, пока не свободны все. На столе в гостиной Лукреции Мотт хранилась печатка с этой эмблемой. (С любезного разрешения Исторической библиотеки Друзей, Свортморский колледж)

ГЛАВА 1. «Истинность и справедливость нашего Дела»

На протяжении всего лета 1853 года толпы посетителей первой международной выставки заполонили Нью-Йорк. Хрустальный Дворец – строение из стекла и стали, созданный по образцу лондонского оригинала, занимал целый квартал между 41-й и 42-й улицами к востоку от Шестой авеню, в Брайант-парке. Внутри располагались промышленные выставки со всего мира, включая такие курьезные экспонаты, как новая ножная швейная машинка. Рядом с Дворцом возвышалась цилиндрическая стеклянная башня, служившая обсерваторией, куда посетителей возносил к небу лифт, приводимый в действие паром. С башни можно было увидеть весь огромный город, простирающийся к северу до 50-й улицы, а к югу – до Касл-Гарден в Бэттери. Приезжие выстраивались в терпеливые очереди, чтобы попасть в это неземное блаженство. Коренные жители Нью-Йорка, уже отсмотрев шоу, устав от многолюдных улиц и от того, что невозможно было найти спокойное местечко, чтобы поесть, начали тосковать – поскорее бы эта выставка закончилась…

И вот, на первой неделе сентября, как раз когда на город обрушилась сильная жара и запасы терпения истощились, город подвергся свежему нашествию визитеров, беспокойства от которых оказалось больше, чем от остальных. Группа за группой в город для проведения своих съездов прибывали радикальные реформаторы. Так, к примеру, проходили два конкурирующих собрания сторонников трезвенности, но на одно из них делегаты-женщины допускались, а на другое – нет. Был запланирован съезд аболиционистов, который наверняка мог послужить источником неприятностей в городе под управлением Таммани Холла и демократов, выступающих за сохранение рабства. И в довершение всего, намечалась встреча радикалов, посвященная правам женщин. «Грандиозное сборище Блумерсов»¹, – как саркастически заявил Джеймс Гордон Беннет в «Нью-Йорк Геральд». Были и другие подобные статьи: «Речи Блумерсов мужского и женского рода», «Эмансипированные женщины воспряли духом», и т. п.

Вечером 6 сентября банда от Таммани Холла разогнала заседание по правам женщин, которое проводилось в бродвейском Доме молитвенных собраний недалеко от Ворт-стрит. Утром следующего дня женщины, по двое, по трое, начали собираться. Кое-кто облачился в новомодный наряд с блумерсами, представлявший собой своего рода тунику поверх турецких шаровар, но большинство предпочли спокойные закрытые платья с широкими юбками, согласно моде того времени. У многих на лице было написано беспокойство. По пути к Бродвею они заметили группки хулиганов Таммани Холла. Их легко было узнать по белым панамам, тяжелым золотым цепям, панталонам в обтяжку и начищенным сапогам. В большинстве своем они состояли членами спортивного клуба под управлением капитана Исайи Райндерса, бывшего речного бродяги, а ныне, за услуги, оказанные Таммани Холлу, назначенного на должность весовщика Нью-Йоркской таможни. Не нападут ли бандиты Райндерса сегодня снова? Женщины тревожно озирались в сумеречном пространстве огромного Дома молитвенных собраний. Ровно в 10 часов утра невысокая женщина в квакерском сером одеянии вышла на подиум и объявила второй день работы Нью-Йоркского съезда по правам женщин открытым. Ее голос звучал мелодично и уверенно, осанка была прямой, а спокойное лицо было похоже на камею. Она была не просто президентом съезда, все ее уважали, как мудрую старейшину, политического лидера вновь образованного движения за права женщин. Когда Лукреция Мотт начала говорить, по залу пронесся тихий вздох, исполненный облегчения и удовлетворения.

«Беспорядки и суматоха, сопровождавшие завершение нашего вчерашнего заседания, хотя и заслуживают величайшего сожаления, поскольку демонстрируют неразумное и ничем не обоснованное стремление некоторых лиц не слышать голос истины или же, точнее, заглушить этот голос вульгарными воплями, тем не менее если взглянуть на произошедшее с правильной точки зрения, то окажется, что некоторые аспекты произошедшего заслуживают похвалы», – так начала она свою речь. За всю свою жизнь она не попадала в ситуации, подобные той, что случилась вчера, и тем не менее она заметила, что ни одна из женщин не закричала и не выказала признаков испуга, заметила она. А их отвага – разве не превратилась она в довод в пользу тех самых требований, поборниками которых они выступали? «Я полагаю, что спокойствие, которое женщины сохраняли во время вчерашних волнений, являло собой воистину прекрасное зрелище, а их самообладание, я считаю, заслуживает восхищения… Предположим, здесь собралась бы группа женщин, привыкших полагаться на кого-то другого. Несомненно, они тут же разразились бы криками, призывая своих „защитников“. Но мы, безусловно, можем поздравить себя с тем, что продемонстрировали уверенность в собственных силах, берущую начало в осознании истинности и справедливости нашего Дела».

Многие из присутствовавших считали прекрасным зрелищем самообладание самой Лукреции Мотт, поскольку, если бы нападавшей на них шайке поручили избрать одну-единственную мишень для своей ярости, они конечно сосредоточились бы на маленькой фигурке в сером. Лукрецию Мотт называли «Богиней чернокожих» за ее роль первопроходца в аболиционистском движении. Зачастую на нее нападали за веротерпимость, за еретические взгляды, поскольку она была противницей субботничества, а иногда даже называли социалисткой. Она являлась самым настоящим символом реформаторов, «сующих нос не в свои дела», «неистовых, мужеподобных женщин», против которых «Геральд» метал громы и молнии, и кому банда Райндерса собиралась заткнуть рот. Она не хотела председательствовать на этом съезде. Среди собравшихся были женщины помоложе, им следовало бы быть на ее месте. Но доводы участниц были ей прекрасно знакомы. Ни у кого не было умения владеть собой и авторитета, достаточных для поддержания порядка и для того, чтобы повести за собой перепуганных женщин через такие серьезные испытания. Более того, она ощущала непреодолимую внутреннюю тягу к тому, чтобы исполнить свой очевидный долг. Она прошла весь утомительный путь, «идя в Свете», веруя в то, что послушание придаст ей силы вынести любое испытание.

Лукреция Мотт представила ораторов: Чарльз Берлей, журналист и аболиционист, прославившийся своими длинными рыжими кудрями и эпатажными речами; темноволосая Эрнестина Роуз, урожденная польская еврейка, знаменитая своими взглядами агностика, реформатор и феминистка; круглолицая Люси Стоун и Сьюзен Энтони с резкими чертами лица, работающие вместе с Лукрецией в движении за права женщин; тонкий, лысеющий, кроткий с виду Уильям Ллойд Гаррисон, издатель «Либерейтора» – его чучело болталось на виселицах повсюду на Юге. Время шло, постепенно зал заполняли буяны и скандалисты, их свист и насмешки прерывали речи ораторов. Лукреция поддерживала порядок, сохраняя внешнее самообладание, хотя внутри у нее все сжималось и кипело.

Ее нисколько не удивляло то, что ораторов то и дело прерывали выкриками. Накануне она предупредила сестер-делегаток, что теперь, когда стало очевидным – женщины требуют безусловного полного равенства, им нечего ожидать, кроме роста враждебности. Сопротивление любой значительной перемене ожидаемо, поскольку такая перемена сотрясает самые основы существующих привилегий, напомнила она.

У нее ушло двадцать лет горького опыта на то, чтобы усвоить этот урок. И хотя добрые жители Нью-Йорка осуждали бесчинства банды Райндерса, они мало что делали для того, чтобы пресечь насилие. Конечно же, шайку Райндерса необходимо осудить, но чего же еще следовало ожидать, спрашивали друг друга благовоспитанные нью-йоркцы. Если бы радикалы добились своего, Нью-Йорк мог потерять гораздо больше, нежели только спокойствие. Город зависел от Юга в торговле, а ирландских рабочих-иммигрантов, служивших движителем бурно процветающей индустрии алкоголя, научили опасаться конкуренции со стороны освобожденных чернокожих.

Аболиционистам мало было угрожать экономическим основам общества, они открыто объявили о своей оппозиции церкви и государству, поддерживавшим рабство. И сейчас, со своими разговорами о правах женщин, они нападали на последнюю цитадель мужчины – на незыблемость и нерушимость его дома.

Нью-Йорк в целом выражал отношение всего урбанистического Севера. Большая часть тех, кто придерживался умеренных взглядов, вздохнули с облегчением, когда Компромисс 1850 года, разработанный Кэлхуном и Уэбстером, навсегда уладил мучительную проблему рабства на новых территориях и спас Соединенные Штаты от катастрофы гражданской войны. Но теперь радикальные аболиционисты со дня на день угрожали нарушить деликатное равновесие своими требованиями расторжения договора, и отказом выполнять его. И нападение Райндерса было попросту выражением того гнева, который пылал в сердцах многих добропорядочных граждан.

К вечеру галереи были заполнены до отказа. Уже утомленная Лукреция представила Соджорнер Трут, высокую чернокожую женщину, бывшую рабыню, которая зажгла аудиторию прошлогоднего съезда по правам женщин в Эйкроне, Огайо, своей речью, начинавшейся следующими словами: «Вот тот мужчина говорит, что женщинам надо помогать садиться в карету и переносить их через канавы, а еще им нужно везде уступать лучшие места. Мне никто и никогда не помогал садиться в карету и перебираться через грязные лужи, да и места никто мне не уступал. Но разве я не женщина?» На все возрастающий беспорядок в нью-йоркском зале она отреагировала, просто зеркально отобразив чувства аудитории: «Да уж, знаю я, что вам не по нраву видеть цветную женщину, которая стоит перед вами и чего-то вам тут рассказывает, да еще и про права женщин, вас это конечно раздражает и освистать меня хочется. Нас всех низвергли так низко, что никто и подумать не мог, что мы поднимемся снова, но слишком долго мы были внизу, и мы восстанем снова, и вот мы здесь».

Но ни красноречие Соджорнер, ни внушающее уважение присутствие Лукреции уже не могли обуздать настроение толпы, усиленной вновь прибывшим подкреплением из местных баров. «Заткнись!», «Лучше хряпни стаканчик!», «Вали домой!», – издевательски кричали они ораторам.

Кое-кто из женщин запаниковал – одна схватила Лукрецию за руку, когда та, призывая к порядку, начала стучать председательским молоточком. Может, ей следовало вызвать полицию? Но это пошло бы вразрез с ее принципом непротивления. Тогда, может быть, передать слово Эрнестине Роуз, официальному представителю съезда, без малейших колебаний готовой прибегнуть к применению силы? Лукреция быстро согласилась на компромисс и уступила место председателя. Эрнестина собралась объявить заседание оконченным, но стук молоточка потонул в общем шуме. В зале вспыхнули беспорядки.

Хулиганы набросились на мужчин – Гаррисона, Берлея и чернокожего священника Генри Хайланда Гарнета. Женщин грубо отталкивали и отшвыривали в сторону. Снаружи целая группа хулиганов поджидала появления выступавших с явным намерением побить их. Даже те женщины, чьей храбростью Лукреция восхищалась утром, побаивались выйти из здания. Увидев их замешательство, Лукреция попросила своего сопровождающего вывести нескольких женщин в безопасное место.

– Но кто же позаботится о Вас? – спросил он.

– Мне поможет вот этот мужчина, – сказала Лукреция, беря под руку ближайшего дебошира.

Кое-кто утверждает, что это был сам капитан Райндерс. Он обычно держался в стороне от таких столкновений, но на сей раз явился, поскольку нескольким парням из его группы грозил арест, и он хотел лично разобраться в этом деле. Друзей Лукреции охватила тревога. Приятели Райндерса наблюдали за происходящим, выжидая, как он себя поведет. Сам он явно был захвачен врасплох, но после короткой паузы и взгляда на точеное миниатюрное лицо вежливость взяла верх. С очень серьезным лицом он провел маленькую женщину через зал, превращенный в поле битвы его же собственными усилиями. Было слишком шумно, и они не могли обменяться ни словом, пока не вышли наружу. Тогда Лукреция торопливо поблагодарила его и присоединилась к своим друзьям.

Это могло бы послужить окончанием удивительной встречи, если бы Лукреция не увидела его на следующий день в нью-йоркском ресторане. Извинившись перед друзьями, она подошла и села за его стол. При дневном свете он не мог не видеть, что вчерашняя красавица оказалась хорошо сохранившейся шестидесятилетней женщиной. Они поговорили несколько минут, она вновь поблагодарила его за любезность и распрощалась.

Как только Мотт отошла, Райндерс поинтересовался, как ее зовут. Ему сказали, что это и есть Лукреция Мотт.

«Лукреция Мотт? – удивился он. – Эта добрейшая бабушка – скандально известная Лукреция Мотт? Что ж, она показалась мне доброй и разумной женщиной».

Здравомыслящая бабушка, радикальный реформатор, кроткая сторонница непротивления, воинствующая поборница прав женщин, Лукреция Мотт была ведущей фигурой Америки девятнадцатого века. Ее долгая жизнь, охватывавшая практически целое столетие, одновременно и отражала, и сама влияла на развитие американской мысли по мере того, как страна продвигалась от нации мелких торговцев и фермеров к вступлению в Индустриальную эпоху. Ее неистовое отождествление себя с обездоленными, а вместе с тем типичный талант янки найти практическое решение сложных проблем, сделали Лукрецию созидающей силой в области социальных реформ. Многие из ее идей опережали свое время по меньшей мере на целое столетие.

Викторианцы превратили Лукрецию Мотт в живую легенду, особо выделяя ее кротость и спокойствие и уводя в тень ее напористость и решительность. Последовавшие позднее биографы придерживались того же образа. Безусловно, она была добросердечной и любящей женщиной и прекрасно умела держать себя в руках. Однако ей были свойственны и многие человеческие слабости. Она была вспыльчивой, острой на язык, часто упрямой. Самолюбивая и даже тщеславная больше обычного, она наслаждалась высоким мнением других о себе. Временами она принимала себя слишком всерьез, но своеобразное чувство юмора спасало ее от напыщенности. Она любила жизнь здоровой любовью, которая иногда казалась чересчур приземленной ее более изысканным дочерям.

В те дни, когда женщинам не полагалось выказывать свое раздражение, Лукреция годами изо всех сил старалась его скрывать, и в результате страдала от расстройства пищеварения. В зрелом возрасте, однако, она научилась преобразовывать свое негодование в гнев праведный и использовать эту энергию в своих крестовых походах. Спасти желудок было уже поздно, но, по мере того, как она научалась признавать и выражать свое негодование, Лукреция становилась более открытой для любви и духовных порывов. Освобождаясь от внутренних ограничений, она тем самым обретала новые источники энергии, дававшие силы должным образом отвечать на всё возраставшие запросы, поступающие со всех сторон. Шли годы, проходили десятилетия, но она по-прежнему была готова к новому росту, и, наконец, состарившись, стала человеком, полностью раскрывшим свои возможности.

ГЛАВА 2. Родом с Нантакета

Лукреция Мотт частенько заявляла, что она родом с острова Нантакет, и это не было простой констатацией факта, это было утверждением ее самобытности. История, география и обычаи родного острова сформировали ее личность и подарили ей то самоощущение, которое она пронесла через всю жизнь. Хотя ей и пришлось уехать с острова в возрасте одиннадцати лет, в сердце своем она оставалась тамошней жительницей. Лукреция постоянно приезжала на остров, привозила с собой детей, потом внуков и правнуков – пока ей не исполнилось восемьдесят три года. И до последнего вздоха она любила цитировать высказывания нантакетцев и упоминать их обычаи.

Нантакет, расположенный в тридцати милях от побережья Кейп-Кода, представляет собой серповидную песчаную косу длиной в одиннадцать миль, окруженную предательскими мелями. Деревья были срублены на дрова давным-давно, и большая часть острова лишена растительности, за исключением болот, заросших вереском, раскидистым кустарником морской сливы и дикой клюквы. Когда туман рассеивается, резкий ослепительный свет, оставляющий четко очерченные тени, заливает остров. Кажется, что домики, крытые дранкой, прижимаются к земле, и стены их отсвечивают серебром от постоянного воздействия ветра и соли. Летом розы оплетают дома и заборы, а болота становятся похожими на лоскутные одеяла, собранные из зеленых и лавандово-лиловых лоскутков. Зимой на острове царят черные, серые и белые оттенки, некоторым такой пейзаж кажется пустынным и безотрадным, но тем, кто научился любить его, он кажется прекрасным. И неизменен шум прибоя и крики чаек.

Основанный в 1659 году десятью «владельцами», Нантакет рос и развивался довольно медленно до начала расцвета китобойного промысла. С 1700 по 1850 год остров был центром китобойной промышленности Соединенных Штатов, мужчины острова Нантакет уходили в море и добирались до Китая в поисках китового жира и ворвани. А их женщины в это время работали на фермах и в лавках и руководили жизнью острова. Результатом такого положения дел стало появление стойких и отважных мужчин и женщин, полагающихся на собственные силы, славящихся острым умом, расчетливостью в торговле и яростной независимостью.

Лукреция Мотт была истинной дочерью своего острова, потомком сразу двух семейств первых поселенцев, Тристрама Коффина и Питера Фольгера. Поскольку Бенджамин Франклин был внуком Питера Фольгера, он и Лукреция были дальними родственниками. Оба были борцами и новаторами, но, поскольку Лукреция была женщиной, перспективы, открывавшиеся перед ней, были весьма ограничены, и ее талантам пришлось искать иных применений. Если бы она росла в любом другом месте, а не на Нантакете, она могла бы так и остаться незамеченной. Но жизнь на острове, наделявшая женщин большой долей ответственности, плюс религия, доминантной чертой которой является вера в равенство мужчин и женщин, создали атмосферу, в которой женщина могла обрести свою стезю. Великой Женщиной называли Мэри Старбак, предка Лукреции по боковой линии, за ее роль в управлении островом в ранние годы существования колонии. Мария Митчелл, кузина, была первой женщиной-астрономом в стране.

Отцом Лукреции был Томас Коффин-младший, морской капитан, проводивший большую часть времени в море, охотясь за кашалотами. Ее мать, Анна Фольгер Коффин, была женщиной дружелюбной, сильной, с хорошим чувством юмора. Она держала лавку и тем самым обеспечивала себя и детей, пока муж был в море. Они поженились в январе 1790 года и обосновались в небольшом домике на Фэир-стрит, проходившей по-над величественной гаванью. Здесь 13 октября 1790 года родилась их первая дочь Сара, а 3 января 1793 года – вторая дочь, Лукреция.

Девочки родились в захватывающее время. В 1788 году была ратифицирована Конституция Соединенных Штатов, содержавшая в себе компромисс по рабству. В 1789 году разразилась Французская революция, принесшая с собой взрыв новых представлений о равенстве всех людей. Достопочтенный Бенджамин Франклин в 1790 году возглавил в Конгрессе США масштабное движение против работорговли. Мэри Уолстонкрафт, англичанка, жившая во Франции, в 1792 году опубликовала новый труд, озаглавленный «Борьба за равноправие женщин». Эпоха Просвещения подходила к концу. Начиналась эпоха романтизма.

Сам Нантакет только-только начал оживать после долгого периода суровых лишений во время Войны за независимость. Благодаря своему квакерству Нантакет занимал позицию нейтралитета, вследствие чего его корабли захватывали и британцы, и американские патриоты. В итоге от флота в 150 судов осталось только 12. Поставки с «материка», в которых отчаянно нуждались жители острова, были отрезаны, и большие банды лоялистов², спасавшиеся бегством, высаживались на остров и грабили то немногое, что было у островитян.

Кое у кого еще оставались небольшие лодки, и моряки ухитрялись по ночам доставлять на остров самое необходимое, иначе островитянам пришлось бы голодать и дрожать от холода.

В конце войны нантакетцам пришлось приступить к медленному и тяжкому труду по восстановлению китобойной промышленности.

Когда Лукреция была еще совсем ребенком, морские вояжи ее отца были успешными. В 1797 году, когда ей было уже почти пять лет, он купил землю на углу улиц Фэир и Скул, пониже его первого маленького домика, и там построил большой, красивый жилой дом, который стоит и сейчас. Дом был по-настоящему солидный и основательный, с каминами, обрамленными в каждой комнате сосновыми панелями, широкой лестницей с изогнутыми перилами и огромной кухней, в которой могла собираться вся семья. На Скул-стрит выходило узкое помещение, где располагалась лавка, которой Анна Коффин управляла, пока Томас был в море. Возвращаясь домой из школы, Лукреция всегда знала по открытым ставням в лавке, дома ли мать. И там ее всегда ждали теплый прием, чашка чаю, а возможно и ломоть маисового хлеба.

В этом большом доме на Фэир-стрит проходило детство Лукреции. Там она выметала золу из камина, мыла посуду, качала колыбель, ведь в семье Коффинов на острове Нантакет родились еще четыре ее сестры и брат. Всех своих дочерей Анна учила шить и вязать, а особенное внимание уделялось умению готовить нантакетские блюда, рецепты которых передавались из поколения в поколение – к примеру, треску с луком по-фольгеровски, особый рецепт приготовления телятины или свинины с мясным соусом, пудинг с ежевикой. И хотя Лукреция всегда оставалась маленькой и хрупкой, она отличалась здоровым аппетитом. На всю жизнь у нее осталась особая любовь к еде, приготовленной по-нантакетски.

Сразу у подножия холма раскинулась просторная гавань и большой Прямой Причал, где вставали на якорь самые большие суда. Команды, являвшие собой весьма пестрый состав моряков – были там и янки, и индейцы, и чернокожие с Кабо-Верде, и португальцы – грузили тюки и кипы. Тут же громоздились ящики с чаем и шелком из далекого Китая. Близ причала другие матросы готовили котлы для вытапливания китового жира, из него производили ворвань. Там же располагались и мастерские, обслуживающие китобойный промысел – такелажная, где вили канаты; бондарные, где делали бочарную клепку; кузница, где ковали гарпуны и свайки. Пока корабль готовился к отплытию, моряки, громко переругиваясь, сновали из одной мастерской в другую. У причальной стенки, ожидая погрузки, хрюкали свиньи и кудахтали куры, Наконец, отдавались швартовы, часть парусов убиралась, и судно готовилось медленно и осторожно прокрасться через узкий выход из бухты.

На окраине города, вдоль тенистых мощеных улиц построили свои особняки из беленого кирпича с обязательным изящным веерообразным окном над дверью самые богатые морские купцы. Некоторые богатые нантакетцы не были квакерами, а принадлежали к так называемым мирянам. Если задержаться около их домов, можно было увидеть женщину в ярких одеждах или даже мужчину в парике. Во время одной из таких прогулок в центре города Лукреция Коффин стала свидетелем сцены, оставшейся в ее памяти на долгие годы. Толпа собралась на городской площади, чтобы посмотреть, как женщину наказывают кнутом у позорного столба. Маленькая девочка не знала, в чем состоит ее преступление, но в душе вспыхнуло негодование, и она запомнила увиденное. Семьдесят пять лет спустя Лукреция привела своих внуков и правнуков к месту, где стоял позорный столб, и дрожащим голосом поведала детям, как она была тогда разгневана.

В 1686 году один из предков Лукреции Мотт построил этот дом на ферме в качестве свадебного подарка своему сыну и невестке. Сегодня этот дом выглядит во многом так же, как он выглядел бы при Лукреции Мотт. (С любезного разрешения Нантакетского исторического общества)

За городом раскинулись фермерские земли, там паслись овцы и коровы, а под летним солнцем вызревал урожай. Фольгеры, дедушка и бабушка Лукреции, были фермерами, и ей нравилось навещать их, смотреть, как стригут овец, или ехать вместе с дедом на тряской, пропахшей ароматным сеном телеге. Каждую весну отмечали праздник телятины. Свежее мясо считалось на острове роскошью, и день, когда забивали теленка, становился традиционным праздничным днем, днем сбора всей семьи. Согласно нантакетскому обычаю, в первый день праздника телятины приглашались все родственники мужа, а на второй день – родственники жены. Но поскольку все на острове так или иначе приходились друг другу родственниками, на семейных встречах собиралось огромное количество людей, отчего дети пребывали в крайнем возбуждении.

Однако бабушка Лукреции была строга, и когда девочка приезжала к Фольгерам, ее загружали домашней работой. Иной раз, когда бабушке случалось делать замечание, озорной характер девочки брал верх, и она дерзила в ответ. Как-то раз в самом конце тамошнего пребывания бабушка сказала, что хотела разрешить Лукреции поехать с дедушкой в поле на возу с сеном. Но, поскольку Лукреция плохо себя вела, поездка отменяется. «Ну и зачем, – думала Лукреция, – надо было вообще мне об этом говорить?» Потом она вспоминала: «Я забыла о том, что натворила, а вот ее бессердечие отпечаталось в памяти навсегда».

Старшую дочь Коффинов, Сару, окружает ореол таинственности. Вероятно, она была инвалидом. Пока она была ребенком, ей никогда ничего не поручали делать, и она никогда не ходила в школу. В возрасте тридцати четырех лет она упала в доме своей матери и вскоре после этого умерла. Кроме того, о ней нет никаких упоминаний в семейной переписке. Спустя много лет после ее смерти, племянница мимоходом упомянула, что та «была не в себе». Но точная природа ее инвалидности так и остается тайной, покрытой мраком времени.

Из-за проблем с Сарой Лукреция фактически стала старшей дочерью. Она была главной помощницей Анны Коффин, служила у нее на посылках и присматривала за младшими детьми. Когда отец на долгое время уходил в море, она оказывалась у матери основной компаньонкой, и даже вела домашнее хозяйство под бдительным присмотром тетушек, когда мать отправлялась «на материк» за товаром для своей лавки. Благодаря такой близости, у Лукреции возникла глубокая любовь к матери и стремление отождествлять себя с нею, сохранившиеся на всю жизнь. До пятидесяти одного года Лукреция жила вместе с матерью или неподалеку от нее, обращаясь к ней за советом и поддержкой. После кончины Анны Фольгер Коффин Лукреция хранила память о ней, опираясь на материнскую систему ценностей и по-прежнему считая ее своей внутренней судьей. «Так говорила моя мама» и «Так делала моя мама» – эти выражения оставались частью жизни Лукреции до самой старости. И хотя она вышла далеко за пределы круга деятельности старшей женщины, теплота их отношений оставалась источником ее силы.

Ее отношения с отцом менее прозрачны. Поскольку, когда Лукреция была еще ребенком, он часто и подолгу отсутствовал, то и образ его казался расплывчатым – конечно, любимым и уважаемым, но он никогда не был по-настоящему близок с дочерью. Когда его рискованные спекуляции, морские походы и коммерческие предприятия не приносили успеха, а наоборот, создавали трудности для Анны, Лукреция всегда была на стороне матери. Но именно от Томаса Коффина она унаследовала колоссальную физическую энергию и склонность к риску, ставшие неотъемлемыми чертами ее развивающегося характера.

Ее положение старшего ребенка способствовало укреплению уверенности в себе и обостренного чувства собственного «я». Ее сестра Элиза, родившаяся в декабре 1794 года, стала подругой Лукреции на протяжении всей жизни, всегда играя роль добродушной и послушной младшей сестры. В 1797 году у Коффинов умерла новорожденная дочь, а в 1798 году родился их единственный сын Томас Мейхью. Позже появились на свет еще три сестры: Мэри в 1800 году, Лидия в 1804 (умерла в младенчестве) и в 1806 году – Марта. По отношению к брату и всем сестрам Лукреция Коффин демонстрировала собственническое, слегка властное отношение. Она никогда не стеснялась указывать им, как себя вести. И в детские годы она была остра на язык, вспыльчива и остро ощущала несправедливость. Но в то же время отличалась особой теплотой, веселостью и живостью, что привлекало к ней других детей.

С четырех лет она проводила в школе каждый божий день по пять часов. Несмотря на вечную нехватку времени, Анна Коффин все-таки ухитрилась научить ее буквам и цифрам дома, а в школе Лукрецию учили читать, писать красивым разборчивым почерком, считать и заучивать наизусть. Школу, в которую она ходила, построили нантакетские квакеры в 1797 году, и расположена она была поблизости от дома собраний. Мальчики там корпели над уроками под руководством учителя, а девочки – учительницы, пока не наступала их очередь отвечать.