День для Пузырькова не задался с самого утра, погода навевала грусть и тоску. Небо заволокло серостью. Мелкий моросящий дождь, который вовсе нельзя было назвать дождём, скорее мрачной моросью, сыпавшейся с неба мелкими, холодными каплями; беспросветным настроением для Ивана Ивановича. Всё для него было негодно и омерзительно.

Был он не первой молодости, пред пенсионного возраста. Не выразительной внешности, с сединой на висках, редкие усики, из-под носа картошкой, свисали над полными губами. Зелёные глаза, с потухшим взглядом, смотрели с растерянностью и определённой грустью. Был скромен. Где бы он ни появлялся, всегда держался в сторонке, и это приводило лишь к тому, что его присутствие было незамеченным. До тех пор, пока он, прикрыв ладошкой рот, прокашлявшись, пытался вступить в разговор. Что приводило людей в некоторое недоумение и неловкость. Выслушав его полушёпот, кивали головой в согласии, и тут же продолжали беседу, игнорируя его. Мужчину огорчало такое отношение к себе безмерно и навивало мысль о ненужности, никчёмности, лишним в этой жизни и обществе. Видя и ощущая беспросветность и равнодушие, он замкнулся в себе.

Одетый в брезентовый плащ, капюшон которого нависал над бровями, прикрывая лицо от неприятной мороси. Присел на скамейку, стоявшую возле подъезда; обнял сучковатую палку метлы, уставился на кучу собранных им только что листьев, вспоминал то, что произошло в его жизни и изменило её.

После сокращения персонала, произошедшего в конторе, в которой проработал двадцать лет, оказался на улице. Неожиданно для него стал ненужным и обречённым на не востребованность в его услугах. Именно в услугах, как выразился главбух Филипп Филимонович. Вспоминал то что произошло и до сих пор угнетало:

Как в то роковое утро, переступил порог конторы, его встретила секретарша Настя, прижимая стопку бумаг к груди и с сочувствием глядя ему в глаза, сообщила пренеприятнейшую, для него весть, о том, что его ждёт Негодуев. К которому он незамедлительно и прошёл.

– Здравствуйте, Филипп Филимонович.

В нерешительности прикрыл дверь, сам же остался стоять возле неё, в ожидании, что на него обратят внимание и, в конце концов, пригласят пройти.

– Здравствуйте, Пузырьков, – и не глядя на него, перекладывая бумаги с места на место, сообщил:

– Иван Иванович, хочу вас уведомить, что наша контора не нуждается в ваших услугах.

– Но, как же, Фил…

– Прошу вас пройти в отдел кадров, приказ об увольнении уже там…

После двухнедельной отработки, оказался за воротами некой конторы. После продолжительных поисков нового места среди таких как он бухгалтеров, и не найдя желаемого, отчаялся.

На помощь пришёл сосед, работающий в ЖЕУ слесарем. Зашёл как-то к нему починить кран. Разговорились. Оказалось, есть вакансия – дворника…

А ведь он был неплохим бухгалтером, но, по его мнению, никто этого не ценил, хотя поручали самые сложные операции в бух учёте.

Как каждое утро, появляясь в конторе и идя по коридору, встречаясь с Негодуевым, за что ему было неловко, чуть ли не кланялся тому в приветствии. Пытаясь с ним поздороваться, но, как всегда, волнение сыграло с ним плохую шутку. Горло пересыхало. И приходилось прокашляться, прежде чем сказать хоть одно слово. Но Филиппу Филимоновичу было на это наплевать и он, не взглянув на него, уходил к себе в кабинет. Но, всё же, иногда главбух снисходил до своего подчинённого. Приветствовал, одаривал невидящим взглядом или смотрел в сторону, чуть выше его уха, пренебрежительно махнув головой и в тот же миг, отвернувшись, уходил. Но и этому Иван Иванович был рад.

Но больше всего его огорчала то, что сослуживицы, сидящие с ним в одном кабинете, друг к другу лицом и при этом умудрялись не замечать его присутствия. В один момент он решил показать, что и он чего-то стоит в обществе. «Они ещё пожалеют, – думал мужчина: – что не замечают: его уникальности и прелестной внешности.

*Вспомнив эту историю, Иван Иванович тяжело вздохнул. Ещё больше сгорбился, лбом упёрся в палку метлы. Не замечая, что рядом с ним на скамейке уселся соседский кот, прижавшись к нему бочком. Погрузился в воспоминания:

В выходной день, посетив местный вещевой рынок, обойдя ряды несколько раз он, в конце концов, нашёл то, что искал. Подойдя к прилавку, он долго смотрел на «Косуху» чёрного цвета с металлическими заклёпками и замками. Продавщица, видя его нерешительность, спросила:

– Мужчина, вам подать курточку? Или вы ещё не определились. Какую желаете примерить?

На что он ответил, прокашлявшись в кулак, гордо вскинув вверх подбородок, указал в сторону куртки пальцем:

– Мне вот эту покажите…

Продавщица, удивлённо взглянув на посетителя и переведя взгляд накуртку, удивлённо вскинув тонкие бровки, промолчала, но в ту же минуту, полкой с крючком на конце, сняла «Косуху», бросила на прилавок.

– Эту что ли? – в её голосе слышалось недоумение. Видя, как засуетился мужчина: – не торопитесь, вон в рукаве рука застряла. Вам помочь?

– Нет! – Дрожащими руками скинул с себя скромную, неопределённого цвета куртку, тут же влез в «Косуху». – Ну, как? – не глядя на продавщицу, – зеркало можно?

– Молодой человек, вы точно хотите эту куртку?

– Да! – «И, что она так удивляется? … могу себе позволить… в молодости не носил…» – подумал он тогда. И тут же добавил: – Зеркало будет или нет?

– Пренепременно, – пробурчала девица, ставя перед ним зеркало. – Брать будете?

Как же ему тогда нравился скрип застёгивающегося замочка на куртке. Музыка… – улыбнулся Иван Иванович.

– Заверните. Нет. В ней пойду. Сколько с меня?

– Три тысячи…

– Что? Три ты… – услышав о цене куртки, сердце мужчины тревожно забилось, – достав кошелёк и пересчитав деньги, он понял, что у него после покупки куртки, хватит до аванса с натяжкой и затягиванием ремня, на брюках, потуже. Но взглянув на продавщицу, почувствовал неловкость и стыд. – А, была не была. – Махнув рукой и отсчитав нужную сумму, бросил деньги на прилавок, удалился. И тут услышал вдогонку:

– Во, даёт мужик… И на кой ему такая нужна? …брюки к ней надо другие… «Косуха» всё ж!

«Дура баба! Ничего не понимает…»

Как ни странно, остался равнодушным к её словам. И был в довольстве от покупки, которую он считал, по-своему опять же уразумению, приятственной и подходящей под «не для чмошников˝. Засунув руки в карманы, он с гордым видом шёл по рынку. Как же ему нравилось, что наконец-то на него обратили внимание…

Дальнейшее его просто возмутило, мужчина вскочил со скамейки. Выругался:

– Стервы… бездушные…

В понедельник, придя в контору и, к своему сожалению, никого не встретив в коридоре, в нерешительности замер возле двери своего кабинета. Но понимал, что долго так продолжаться не может. Пригладив редеющую шевелюру, помусляков палец, провёл им по усикам и в следующий миг решительно распахнул дверь.

В кабинете, как всегда, женщины прихорашивались. Наводили красоту. На чуть примятых лицах сияло выражение-сама серьёзность. Как будто они выполняли особо важное, государственное дело. Но при этом хвастались, как провели время в выходные. Не обращая внимание на него – стоявшего в дверях.

Видя такое равнодушие и безразличие к своей персоне, почувствовал не то что раздражённость или обиду – он был в панике. Неожиданно за ним захлопнулась дверь с таким грохотом, что все присутствующие вздрогнули.

Женщины с возмущением смотрели, в ожидании оправданий за столь не обдуманный поступок, который нарушил их идиллию.

– Приветствую, милые дамы…, – выкрикнул он, не обращая внимания на их совсем недобрые взгляды, видя, что дамы вовсе не рады ему и не собираются здороваться, всё так, же смотрят на него и уже начинают поджимать губки. Добавил: – Ну не сердитесь… сквозняк…

– Что ж вы так кричите, Иван Иванович… – сказала Вера Николаевна. В её глазах появилось удивление, – О-о, да вы, как я погляжу, сегодня в обновке…

– И правда, – проговорила Зинаида Григорьевна, положив зеркальце в косметичку, которую незамедлительно спрятала в сумочку. – Прелестная курточка, Иван Иванович. Но я уже где-то видела точь-в-точь такую…

– Это «Косуха»… – почуяв, что его заметили, обратили внимание, решился на продолжение разговора. Он даже почувствовал некую радость от того, что с ним заговорили и не только по бух учёту. Три тысяч отдал… – слова его ушли в пустоту и радость была не продолжительна. Можно сказать – мимолётна. Дальнейшее его очень огорчило.

Глянув единожды на куртку и при этом не обратив никакого внимания на того, кто в ней, Зинаида Григорьевна смотрела только на Веру Николаевну, которая так же как она не обращала внимание на него. Иван Иванович был для них пустым местом, он всегда задавался вопросом: почему к нему так относятся люди и не получал ответа. Женщины обсуждали, где могли видеть такую же куртку и где можно её приобрести, для своих сыновей, по более низкой цене…

*Иван Иванович вздохнул от таких нерадостных воспоминаний. Уселся на скамейку.

– Пузырьков, – вдруг услышал он, – не забудь убрать мусор в мешки и сложи на площадке возле мусорных ящиков. Скоро будет машина…

– Хорошо, Валентина Александровна, – равнодушно ответил он.

– Пузырьков, не заболел ли ты? – женщина склонилась над мужчиной.

– Все хорошо, не беспокойтесь. Я всё успею…

– Ну, хорошо.

– Заботливая, – глядя вслед уходящей женщины, прошептал он и тут же вновь погрузился в воспоминания о прошедшей жизни.

И в детстве он был незаметным, тихим мальчиком, как во дворе своего дома, так и в садике. В то время, когда сверстники бегали, играли, дрались, рыдали, от обиды, размазывали по щекам катившиеся слёзы, вперемешку с соплями, он сидел в песочнице, катал машинку или рисовал на асфальте разноцветными мелками, в полном одиночестве. А, если кто-то вдруг присоединялся к нему, то вскорости убегал, ища более весёлое занятие. Или компанию с кем можно было не только поиграть, но и подраться, в конце концов, что они и делали.

Воспитательница Ирина Николаевна и вовсе не раз забывала поднять его после дневного сна. Только нянечка Мария Константиновна накрыв стол к полднику и усадив деток кушать, проходила в спальню. Где и обнаруживала в кровати, мирно посапывающего, Ванечку. Охая и ахая, будила его. Погладив по головке, торопливо одевала и тут же отправляла в туалет, проследив, чтобы он умылся, сопровождала к столу, где дети с удовольствием уплетали булки с кефиром…

Пузырьков встал со скамейки и стал собирать мусор, вперемешку с листвой в мешки. Но память рисовала картинки из прошлого.

Как в школе он был продолжением садиковского пребывания. Где его вновь и вновь игнорировали. Сидя на задней парте, за широкой спиной Вадьки Великанова, закрывающего его от глаз учительницы, он был часто ею незамеченным. Что приводило иногда её в волнение.

– А, где у нас Пузырьков?

Он тут же вскакивал.

– Надо тебя пересадить… – говорила она каждый раз, но всё оставалось по-прежнему.

Да и привык он уже быть незаметным и радовался тому, что всё остаётся только на словах. Как же он гордился, что наконец-то окончил школу. Физкультура подвела. Троечка была выставлена и то по просьбе классного руководителя. Физрук категорически был против ставить четвёрку.

– Какая четвёрка, Валентина Петровна, у него двойка… Тройка и точка.

Это его радовало, ибо не хотел опозориться перед Катькой, к которой у него появилось волнующее чувство – любовь. Но, как ни старался расположить её к себе, ничего не получилось. Девочка к нему относилась пренебрежительно. Лишь однажды она всё же обратила на него внимание и то тогда, когда он оказался лежащим перед ней. Сколько он тогда испытал неприятных чувств. И виной тому был всё тот же Вадька Великанов.

Это случилось в классе шестом. Был он тогда мал ростом, непослушные волосы неопределённого цвета, из-под которых торчали чуть заострённые уши, за которые его, иногда, называли Эльфом. Что его вовсе и не обижало. Зелёные, будто выгоревшие на солнышке, глаза смотрели на всех удивлённо и безразлично. Не понимая: «… почему к нему так все относятся?» И это его волновало всю жизнь.

Только тогда в его взгляде появлялся таинственный огонёк, когда он видел Катьку. Была она, по его мнению, самой красивой девчонкой. Чего стоили ямочки на розовых щеках, когда она улыбалась или заразительно хохотала, при этом реснички, словно крылышки бабочки порхали над василькового цвета глазами. При встрече с ней он просто не мог отвести от неё взгляда. Так и случилось по этой причине неловкое положение, в котором он оказался…

В тот день, когда засмотревшись на Катю, он не заметил, как Вадька, хитро улыбаясь, подставил ему подножку. Он упал к ногам девочки. Тишину тут же нарушил хохот. Ему тогда и так было неловко, стыдно, больно… оказаться лежащим на полу, перед всеми… перед Катей… его любимой…, подняв глаза на стоящую над ним девочку, он увидел, к своему ужасу, как она смеётся вместе со всеми. Вскочил. Убежал…

После этого случая он сторонился не только мальчишек, но и девчонок.

*Иван Иванович сложив мусор в мешки, сел на скамейку. Задумчиво смотрел на росшие, в палисаднике, Ирисы.

В институте он был не самым отстающим студентом. Можно сказать, шёл по успеваемости в середнячках. Учился старательно бухгалтерскому делу. Ну, уж бухгалтером он станет и всем докажет свою уникальность и профессионализм.

«Они ещё побегают… большинство не пришло на лекцию» – думал он тогда, склонившись над тетрадкой, о сокурсниках.

И они бегали за ним. Выпрашивали списать конспекты, которые он вёл безотрывно и старательно. И он, конечно, давал. Чувствуя при этом свою значимость, которая заканчивалась, как только ему возвращали тетрадь. Сказав ему:

– Мерси.

Тут же забывали о нём. Подшучивали. Но по большему счёту обходили стороной и в свою компанию не брали. Девчонки и вовсе шептались, глядя на него:

– …кому такой нужен. Ни кожи, ни рожи…

Но самое обидное было для него то, что сказала мать. И это он пронёс через всю жизнь.

– … Это у него от нерешительности, – говорила мать отцу, как-то вечером сидя в кресле и с сожалением глядя на Ваню, – хорошо, что не идиот. Хотя, иногда, мне кажется…, – но увидев, как он в тот момент побледнел, замолчала…

*—Да, – прошептал Иван Иванович: – жизнь мимо прошла. А была ли? Может, существование…

Неожиданно острая боль пронзила грудь. Скрутила. Бросила на скамейку. Где он и ушёл незаметно из жизни, маленьким, ничем неприметным человеком.

Истории рассказанные Сидрычем

Рассказ первый.

Пятница тринадцатое. Замечательный день. Любимый и неожиданный. Первое что приключилось, смех и грех. Заварил в чайнике чай. Скажете:

– Что такого? Все заваривают чай.

Есть здесь такое, что не все могут сделать. Я сделал.

Начну с описания заварного чайника. Стеклянный, маленький – на пол литра, круглый с носиком, как у слона хобот, когда он тянется за бананом, изгибаясь, то есть буквой «г». Нет, он не такой большой. Ах, забыл сказать, что крышка пластмассовая, да и чайник не железный и не фарфоровый, стеклянный облегчённый. Прикупил я его на местном рыночке за четыреста рубликов. Внутри чайника был когда-то, дня три назад, маленький стаканчик-ситечко, для заварки, так вы поняли, что он был три дня назад, а сегодня его уже нет. Старый стал. Отдельно не продается, а ситечко на носик чайника, не купил. Вот не купил и все. Что и привело сегодня к происшествию.

Так вот: засыпал заварку, залил кипятком, прикрыл крышкой. Заварка в носик поднялась. Ну не хотелось в кружку её заливать. Дальше был кошмарррр. Взял в руки чайник, носиком к губам поднёс. Ну, вы наверно догадались для чего? Если нет. Расскажу. Только не смейтесь над моей глупостью и безрассудством. И никогда, слышите, никогда такое не делайте! Ну, вот значит: к губам носик поднёс и дунул, заварку вниз опустить решил таким способом. Ну, вы наверно догадались что произошло? Крышка приподнялась, и кипяток брызнул на губы и грудь… я, конечно, не растерялся, холодненькой водичкой примочил. Потом солью присыпал. Жгло. Но ничего этим все и обошлось. Волдырей не было. Губа, конечно, припухла, на груди красное пятно красуется. Я перед зеркалом верчусь, то на губу любуюсь, то на грудь…

– Ну, – думаю: – Все! На улицу ни ногой!

Нет же – вышел. А тут из-под машины кошачий вопль. Наклонился. А там – кот соседский. Черный как смоль на меня смотрит и орёт. Я на него крикнул, чтобы ушёл из-под машины. Долго мы с ним переговаривались. Да только надоело это мне. Пошел сосиску вынес – этим только и выманил его. Вроде ничего плохого не произошло, сам прикормил. Но никогда он не был таким агрессивным в требовании еды. Раньше только под ноги кидался, терся. Сегодня же совсем иную тактику применил… Вернулся я домой. От греха подальше.

Рассказ второй.

Беда не приходит одна. В пятницу тринадцатого, как вы помните, я в чайничек заварной дунул, губу обжог. Поделился с другом о том происшествии. Так он гад немного поржал. А потом вдруг стал серьёзным. На меня смотрит. Глаз не сводит. Вдруг ресничками хлоп, бровки домиком выстроил и говорит:

– Сидрыч, ты это того… – от волнения ручки его затряслись.

– Пантилеич, ты чего это вдруг затрясся то? Чего удумал?

– Сидрыч, – вскочил друг со стула, – ты хоть понимаешь, что ты гений. Дайка я на тебя гляну, – подбежал рассматривает меня, лыбится, губки расплылись, зубки поблёскивают коронками.

Я его таким ещё не видел.

– Ты че сдурел что ли! – Оттолкнул я его, у самого мысль: «Все пить больше не будет… не наливать… никак белочка припрыгала». Пантелеич, ты меня пугаешь, ненароком свихнулся! – крикнул я, отбирая у него из рук рюмку и бутылку, из которой он хотел себе налить водочки.

– Сидрыч, ты чего? Не хило! Надо за изобретение-то выпить…

Началась борьба меж нами за бутылку. Да только была тут ничья. Бутылка выскользнула из наших четырёх и хрясть на пол.

– Ну ты гад, Пантилеич, мало того, что дурь в голову ударила, так ещё и водки лишил…

Упал я на стул в огорчении, да раздражении.

– Ну, прости ты меня дурака, Сидрыч. Ведь я чё удумал. Ведь ты должен запатентовать свое изобретение!

– Какое такое изобретение?! – удивился я. – «Явно белочка уже мозги Пантелеича в оборот взяла». Но, то, что он мне предложил меня заинтересовало.

– Ты губы – то обжог? – спрашивает меня, сам загадочно улыбается.

– Ну?

– Бабы губы надувают всякой гадостью?

– Ну?!

– Что ну? Так они, какие деньжата платят всяким там хирургам пластическим. Вот как нашему Горымычу в прошлом…

– Причём тут Горымыч? Ничего не могу понять! Объясни!

Тут в дверь звонок. Открыл я, а там Горымыч:

– Легок на помине. Только о тебе вспоминали…

– Что это вы обо мне вспоминали? Спиртик наверно желаете господа-товарищи?!

Пожав нам руки в приветствии, от него уже спиртным пахнуло, из-за пазухи достал бутылочку – грамм под двести, на стол поставил.

– Ну, так, что вам от меня треба?

Пантелеич тут же к делу приступил:

– Ты ж знаешь, что тринадцатого в пятницу произошло с Сидрычем? Губу свою обжог она и вздулась. Так я к нему с предложением: кинуть на хрен хирургов на бабки! Девкам губы подправлять будем… дешевле, правда. Куда нам до специалистов.

Тут наш Горымыч взъярился:

– Что? Вы, что тут одурели? Чего опились? – сам наклонился над осколками бутылки, принюхался: – вроде водка, а несете – черт знает, что! Как это меня бросить на бабки?! – Выпрямился, на Пантелеича кинулся с кулаками. – Я тебе предложу сейчас провести фейсовую операцию!

Да с этими словами, как вдарит тому в нос. Пантелеич отлетел к стене. Видит ярость в глазах друга-хирурга, притворился беспамятным.

Горымыч ко мне обернулся, грозно смотрит. Буравит взглядом, того гляди: дым из ушей повалит да из ноздрей, покраснел лицом.

– И ты с этим согласен?

Сам брови сдвинул. Бутылочку в карман положил. Кулаки сжал, на меня пошел.

Ну, что мне оставалось делать? Тем более я и не понял совсем Пантелеича. Вот притворщик. Лежит. Заварил кашу, сам убег в бессознательное состояние.

– Ну, что ты, Горымыч, – виновато глянул я на него, – я ж ни сном, ни духом, о чем он там спьяну говорил. Хотя только по одной выпили, а его вон сразу прихватило. Белочка видно его в оборот взяла, слава богу, ты пришел. А то совсем ему кердык был бы. Ишь чего удумал бабам кипятком губки подправлять.

– Что?! – Горымыч, аж рот от удивления открыл, – так этим он хотел меня на бабки кинуть…

И вдруг расхохотался. Я на него смотрел в ожидании. Знаю его нрав: вот смеется, а тут вдруг психанет. Смотрю, пронесло. Присоединился к его веселью. Глядь Пантелеич зашевелился. Сел и давай ржать, как в ничём ни бывало.

Мы в удивлении на него смотрим. Не поймем, и такой страх за него случился, не белочка ли его ржать заставляет. Подошли к нему наклонились. Горымыч лоб его потрогал, к глазам руку протянул, Пантелеич оттолкнул. Сам остановиться не может, хохочет.

И вдруг проговорил:

– Пусть бабы бабки готовят… губы поправлять у хирургов… Не повезло тебе, Сидрыч, – друг у тебя хирург…

Ну, после этого мы дружненько к столу прошли, за мировую выпили, и пошла у нас веселая беседа, правда уже об изобретении ни-ни…

Рассказ третий.

Иван Сидорович вел беседу, играя в домино со своим приятеле Николаем Константиновичем. Потягивая из бутылки пивко. Николай Константинович изредка бросал взгляд на друга, отвлекаясь от своих доминушек, заполнивших ладонь до отказа, зажатых пальцами, чтобы не дай Бог не рассыпались. Почти не слушал. Был увлечен игрой.

– Рыба! – вскрикнул неожиданно Иван Сидорович.

– Гадство! – недовольство Николая Константиновича выразилось стуком по столу доминушками. В раздражении стал собирать их в коробочку. – О чём ты там говорил? Слышал я, что ты только вчера возвернулся из Стукалушкина? Как там? Что нового?

Иван Сидорович, помогая собирать доминушки, радостно сообщил:

– Хочу жениться…

– Как это? Ты ж зарёкся, что больше в семейность ни ногой! После твоей Лариски сухостойки… как ты с ней жил? Столько в ней агрессии, что не только на тебя хватало, но и нам перепадало…

– Так это совсем другое, дорогой мой друг! – хлебнув пивка и чистя хвост воблы, довольно улыбнулся Иван Сидорович.

– Ну, тогда делись радостью. Моя вон дома ждёт… пилить будет… хочется знать: какая тебя поразила красотой и прелестью… это должно быть что-то: «Ох, держите меня!» – рассмеялся Николай Константинович.

– Слушай тогда, Константиныч. Не перебивай. Ты же знаешь мои предпочтения в женской красоте, но тут в разы все пошло не так как мечталось. Такое Могло случиться только в мечтах. В сновиденных грёзах. И никак я не мог такое представить. И если бы мне сказали, что я на такое поведусь, я бы спорил до умопомрачения. И могло дойти до применения моего кулака, выскочившего неожиданно для моего оппонента, посмевшего утверждать неприемлемое для меня. Моего любвеобильного сердца и открытой для принятия, этой самой любови душой. Как большинство и противоположного большинства я предпочитал дам с узкой талией, бедрами пышности умеренной, чтобы в брючках смотрелась, и желалось по ней хлопнуть, или снять где ни будь в потаенном местечке, а грудки – чтобы насладиться их прелестью, губки алые, мягкие да податливые, в общем, не мечтать, а в реальности такую обнять да ласку подарить и самому принять. Так нет, видно я для таких женщин не принц на белом коне и даже не на кляче худосочной, еле ноги передвигающей… ну подумаешь нос картошкой, худой, но ведь это не недостаток, зато ростом удался… чего ещё надо бабам? Глаза красивые, зеленые, скуластенький… ну так вот… с чего я начал, Коля? Слушай: я у на пути в Стукалушкино. Красота неописуемая. Три км шёл пешком, от райцентра. Лесом, по тропинке, свежим воздухом наслаждался. В руках авоська с гостинцами. Сам знаешь: с пустыми руками в гости не ходят. Вот и я не пошёл. Иду веточкой мошку отгоняю, посвистываю. Как говорится, наслаждаюсь природой и воздухом чистым, аж голова закружилась. Видно все вредное из меня поперло. А тут вдруг в голове моей просветлело, глаза открылись, дышать стало легко, на душе легко. А тут вдруг слышу, кто-то стонет. Да так жалобно. Я и остановился. Оглянулся. Вижу: из кустов что-то округлое торчит, в синем. Шевелится, а стоны все сильнее и сильнее. Сначала меня оторопь взяла. Стою, как истукан. А тут мысль промелькнула: «Может человеку плохо, помощь нужна».

Подошел я, ветки над округлостью раздвинул, глядь – баба. И надо было мне на нее опереться. Сколько шуму было. Боже мой. Упала она. Я на нее. И вдруг тишина. Испугался я, что убил женщину. Кое-как встал. Сам понимаешь – нелегко. Надо было осторожно, чтобы не нанести увечья. Встал. Наклонился над дамочкой. Она вниз лицом лежит, стонет тихонечко. Помог я ей. Перевернул. Глядь. А это Клавка. Помнишь её. Толстухой обзывали в детстве. Глаза закрыты, грудь из-под кофточки видна, поднимается, опускается, да так заманчиво. Рука сама потянулась, чтобы остановить волнение. Да только слышу:

– Ванька, ты чего удумал. Моей беспомощностью решил воспользоваться.

Ну, я растерялся, конечно, но глаз от груди не мог отвести. Она мне:

– Отведи зенки—то, бесстыдник.

Глянул на нее. Боже мой, Константиныч. Румянец во всю щеку, носик маленький, аккуратненький, средь пухленьких щечек, не жирных, пухленьких; губки – словно малиной прикрашены, и такой аромат от неё шел, тут уж не от воздуха дыханье перекрыло, от чувств. Руки сами к ней потянулись, схватил я её, да приподнять хотел. Блин, спину сорвал. Опять на ней оказался. Не поверишь, и вставать не хотелось, покидать такую роскошь…

Иван Сидорович мечтательно закатил глаза, вспоминая какое блаженство он испытал.

– Иван, ты чего? Говори, что дальше то было. Не уж-то там все и случилось?

– Что случилось? Ты, о чём это? – Возмутился Иван Сидорович, – она женщина порядочная. Зачем сразу—то? Потом… Ну ладно. Слушай дальше. Кое-как мы с ней разошлись по сторонам, лежим рядышком. Чую еще немного может случиться то – о чём я мечтаю. Но сдержался, хотя чувствовал, что и она на это готова… в детстве любила меня. Видел я это. Только не нравилась она мне. А тут… Вскочил, значит, я. Ей помог встать. Отряхнул от травинок.

– Спасибо, Вань, – улыбается она мне, – а то так и пришлось бы мне тут торчать долго…

Я тогда не принял во внимание её слова. Но сейчас все знаю. Ну, стоим на тропинке, друг от друга глаз отвести не можем. Меж нами словно стрела была пущена, и обоих задела. А тут Кузьмич с пасеки возвращался. Вот мы с ним, на его телеге, и добрались до «Стукалушкина». Как же мне было жаль расставаться. А тут Клавочка мне медком моё огорчение присластила:

– Вань, приходи вечером на чаек. Посидим. Вспомним детство. Расскажешь, про жизнь свою.

– Клавочка, жди, – обрадовался, – буду вечерочком.

Тут и расстались в радости и согласии. Не буду тебе рассказывать, как прошёл день на сенокосе, да в улыбке при воспоминании о произошедшем, и в волнении от предстоявшего свидания.

Наконец возвернулись с поля. В баньке помылся. Принарядился и к Клавочке пошёл. Боже мой. Как стал к её дому подходить, сердце так сильно забилось, что мне пришлось глубоко дышать, да руку к груди приложить. Не решился сразу зайти, в окошко заглянул. Сидела моя Клавочка за столом, прекрасная моя, царица. Стол сладостями уставлен, самовар сверкал зеркальностью, в которой я и объявился. Клавочку увидела, да обернулась ко мне.

– Не стесняйся, – говорит, – заходи!

Вот и случилась у нас с ней встреча, после которой я не мог уже оторваться от любушки моей. Сколько ласки да любви я тогда познал. За всю жизнь такого не было… Клавочка меня всю жизнь любила. Ждала.

– Ванечка, – сказала она мне тогда, – долго ты шёл ко мне. Не отдам тебя никому. Мой.

Да так обняла, что я почувствовал тогда такое, аж дух захватило.

И я уже не мог стерпеть радость и счастье, что тут же пообещал вернуться к ней.

Расставание было тяжелое. Плакала Клавочка. Да и у меня слеза скатилась, когда сидя в автобусе, видел, как она слезы платочком промакивала. Вот такая история, Константиныч! Скоро я от вас уеду. А, забыл сказать. Призналась она, как оказалась на моём пути. Я ведь письмо брату за неделю прислал, что билет уже купил и буду в такой-то день и в такой-то час к ним. Клавочка, все просчитала. Какая женщина!

– Счастливый ты, Иван Сидорович…

– Да повезло мне…

Не дай Бог кто на дороге приставать начнёт