Власть лабиринта

© Лидия Бормотова, 2023

ISBN 978-5-0056-2610-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЦИКЛ

Где дали безбрежные…

______________________________

Где дали безбрежные…

Фокус зеркала

Бездна

______________________________

ХРОНИКИ ЦИКЛА

Власть лабиринта

Степной принц. Книга 1. Горечь победы

Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Власть лабиринта
роман

Ты была словно ветер южный,

Опахнувший стылую душу.

Если буду тебе я нужен,

Позови меня! Я услышу…

Я услышу тебя, моя горлинка,

Даже если не вымолвишь слова,

Даже если на дне буду моря я,

Я прорвусь сквозь любые оковы.

Но судьба рассудила подлее:

Коль со мной совладать нету силы…

То ударила там, где больнее,

Отняла всё, что было мне мило.

И для нас уж теперь не сбудутся

Грозы вешние, птичьи трели.

Звон клинков и бои позабудутся,

Но останется боль потери.

Закружится позёмка злая,

В лабиринтах во тьме дорог,

И завоет тоска такая,

Что снести бы никто не смог.

Ты взмахни белоснежными крыльями,

Воспари в небесах, ангел света,

Всё, что было, нас делает сильными,

Не сгорает пусть пламя это.

Глава 1
Перепутье

Он слышал сквозь сон, как скрипела телега, останавливаясь, как фыркал молодой мерин, недовольно взбрыкивая стреноженными ногами, как хрустели сухие ветки, крошась в крепких руках, а потом потрескивали в дорожном костерке. Вкусный тёплый дымок без спросу заполз под разлапистые ветви громадной ели, приютившей на ночь одинокого странника, которого усталость заманила свернуть с пути и укутала сладкой спасительной дрёмой. Сквозь накатывающие волны сна он успел подумать, что надо бы выйти к костру, поздороваться с мужиками, которых, видать, в дороге застала ночь. Не гоже лежать тайком под елью да слушать чужой разговор, но мысли поплыли, расталкивая друг друга и путаясь, глухим туманом занавешивая сознание. Очнувшись ото сна, он снова услышал неторопливый тихий разговор у костра, неизвестно откуда тянущий ниточку памяти:

– …от Авдеево до Хмелиты шесть вёрст – эка невидаль, ходил туда часто. Через Вязьменский лес. Барин Лексей Фёдрыч не воспрещал. Усадьба богатая, с умом устроена: все службы аккурат на месте сполнялись. Господский дом о двух етажах, четыре флигеля, парк липовый, сад фруктовый, два копаных пруда с саженой рыбой, конный завод и манеж. А супротив флигелей – мастерские… почитай, все ремёсла наперечёт.

– Туда тебя, я чай, и тянуло…

– Да ведь сам посуди, мил человек, ежели мастер – он завсегда на кусок хлеба заработат: он всем нужон. А у Грибоедова Лексей Фёдрыча мастера как на подбор: и кузнецы, и столяры, и портные, и каменщики, и ружейники… да все. Он искусства всякие уважает. У ево и театер свой – сцены, значит, всякие кажуть. А актёров из крепостных собрали. И художники! Акромя тупейных, что завивки на волоса делают, ишшо иные – всякие живописи рисуют. Даже архитекторы свои. Казанску и Алексеевску церквы в Хмелите строил Тархов, по всей округе много церквей им ставлено: и в Григорьевском у Лыкошиных, и дале. А прежде ево старая – Успенья Богородицы, деревянная ишшо, однако на каменном фундаменте, Иваном Батуриным строена. В церкву зайдёшь – благодать: всё к месту, и душе – покой. Иной барин побогаче выписыват архитектора из столицы – нешто понять ему, чем наша душа живёт? Она смоленскими лесами да землёй вскормлена, речушками да озерками умыта. Вот и выходит срам один. Наворочут камней, раскрасют поярче – а святости в церквах нету.

– То́-то и оно́. В своём дому Бог завсегда родней. А чаво театер-то показывал? Ай не видал сам-то?

Полусонный странник улыбнулся. Мальчишеское любопытство неистребимо даже во взрослом мужчине. Он и сам был не чужд ему в своих дальних походах, совался, рискуя головой, туда, где брезжил ответ на нерешённые вопросы.

– Выступали, конешно, перед господами, – с важной обстоятельностью повествовал смоленский мужик. Непонятная гордость слышалась в перечислении имён, родных мест, житейских подробностей, словно речь шла о собственной усадьбе. А может, просто тосковал по дому в чужих краях. – Они съезжаются в Хмелиту всеми семействами из суседних поместий: акромя Лыкошиных – с ими барин в родстве, Нарышкины из Богородицкого, Волконские из Сковородкино. Кажное лето из Петербурга и Москвы родня наезжает с детями, а при них – иноземные учители да мадамы. Живут весело, шумно. Но безобразиев не творят. Вечор посля чаю в парадной зале – спектакля. Актёры-то живут тута, в южном флигеле на втором етаже, а с ими – цыгане.

– Накой же цыгане? Али тожа – выступают? – обгорелый сук заскрёб вокруг костра, окучивая угли и мешая их с песком. Повалил густой дым, обволакивая соседнюю ель. Любопытный расчихался, а странник отвернул голову и зажал ладонями лицо.

– Знамо, выступают! У их – хор да с плясками, с гитарами да шалями. Мы в окно видали – ровно хоровод, токма ненашенский, и поют – ажно душе больно. Демидка – тот завсегда слёзы утирал. Разбойник, срамник – а чуйствительный, слабже нас-то со Степаном. Он тожа наведыват в Хмелиту, а живёт в Михаево, недалече, верстах в семи со стороны Днепра. Барин ево – Каретников – в Петербурге служит гвардейским поручиком, токма дела́ в поместье ведёт економ – жидовин, хитрый пройдоха. А Каретников-то как в карты продуется – в имение, штоба, значит, восполнить капитал. Поживёт чуток – и назад, в столицу. Бывало, напьётся – и на́ конь, шашку – вон, скачет в Хмелиту, перед парадным крыльцом гарцует, ругатся непотребно, грозит, на дуелю вызыват.

– Кого? – опешил слушатель.

– Известное дело – кого: Лексей Фёдрыча.

– Отчаво же так-то?

– Дак ить это давно повелось. Почитай, сто лет как. Ишшо прежние помещики Михаево да Хмелиты зачали судиться. В аккурат на стыке ихних владений – лесок, не шибко большой, с болотцем. Из-за ево раздор.

– А суд-то што?

– Дак суд! Судейские-то меж собой тожа, чай, не ладят: то одному отпишут землю, то другому.

Отгороженный от костра шатром ели, странник уже не спал. Дневная усталость, провалившая его в мгновенный сон, растаяла, и он лежал, наслаждаясь покоем и ожидая рассвета, чтобы продолжить путь. Время, когда следовало выйти к костру, было упущено, а теперь было неловко выходить из укрытия, да и напугаются мужики. Тихая беседа у костра приятно баюкала и рисовала далёкий рай, затерявшийся где-то на смоленской земле. Ему чудились зелёные холмы, речная гладь с расплавленным солнцем, густые леса с ягодными полянами, барская усадьба с липовым парком, с прудом, с мраморными скульптурами, беседки, раскинувшиеся луга с высокой травой, заплетённой пёстрыми цветами. И над всем этим счастливым видением – тихий девичий смех, словно серебристая роса.

Порывшись в золе прутиком, мужик выкатил из углей картошины. С хрустом разрезанная луковица источала острый аппетитный дух, который, смешиваясь с печёным картофельным да пряным стойким запахом домашнего сала, настырно плыл сквозь шатёр, дразня проголодавшегося странника.

– А чаво сюды-то занесло? – обжигаясь горячей картошкой, катая её в ладонях, спросил смоленского мужика попутчик.

– Дык я с того и начал сказывать. Мастеровых-то в Хмелите цельная армия будет. А все из крепостных. Токмо завсегда ли нужны ихи старательства? Вот Грибоедов и отпущат их на заработки, на оброк значится. У ево в Петербурге два каретника, кузнец да портной живут. Плотют барину двадцать пять рублёв годовых. А сколь ишшо в Москве! А вертаться не просют. Знать, сытно кормит их ремесло-то. Вот я и смекнул: куды от меня деревня-то денецца? А то выучусь столяром, подамси в город – можа, тама моя доля.

– На выучку, значит, ходил в Хмелиту? – догадливо смекнул попутчик, отмахиваясь от комаров.

– Ага, к Степану. Поначалу-то помогал ему. У самого не шибко ладно выходило, опосля приноровился. Наука-то нехитрая, но понятия требоват, особливый подход. Сам-то Степан всю мебель в господском дому сработал. Лексей Фёдрыч его никуды не отпустит. А я што? Испросилси у ево на оброк. Недалече – в Вязьму. К Покрову ужо год минет, как уехал. Наловчился мебель делать не хуже Степана. Што хошь нарисуй – не сробею, измыслю, как сготовить. Тамошний богач Бородин захаживал ко мне, спервоначалу приглядывался, посля заказывать начал. Доволен был: не хуже, грит, столичной мебель справляешь. А и то сказать: в Хмелите завсегда мастера с понятием. Хучь строительство взять. В иных поместьях кирпич везут из Гжатска али с Вязьмы – в Хмелите Казанска церква трёхпрестольная из местного камня.

– Откель же свой камень?

– Зе́мли особо не похвалишь – суглинок, редкий год урожай богат, а для кирпичного обжига приспособили: кирпич крепкий, надёжа. А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают.

– А как же ты тута? Неужто убёг?

– Спаси Бог! Бородин меня снарядил сибирской землицы присмотреть: торговлю налаживат, выгоду ищет. А нашему брату што? Бумаги он мне справил, оброк уплочен, растолковал свою надобность: грит, крестьянский ум хваткий, сметливый, а и вольных поспрошаешь по-свойски. Грит, в аренду тебя взял у Лексей Фёдрыча, – зевота с мощным подвыванием прервала беседу.

– Однако давай спать. С зарёй встанем – неблизко ишшо.

Наступившая у костра тишина тонула в лесной темноте, слышно было лишь, как поодаль пофыркивал мерин, уже наевшийся и теперь придирчиво выбирающий в траве самые сочные и молодые побеги. Даже надоедливо звенящий гнус отлетел в дальние заросли, спугнутый едким дымом костра. И сладкая сонная истома вновь обняла странника и закачала на волнах памяти. Лица дорогих людей, давно покинувших этот мир, кружились, сменяя друг друга, улыбались и хмурились, и он чувствовал с ними нерушимую связь, протянувшуюся через века, словно в долгу перед ушедшими за свою бессмертную долю, за неразгаданную тайну. «Слушай сердце своё. Оно, как звезда в ночи, выведет тебя к истине». Кто это? Шилак! Не уходи! Но старик повернулся спиной и удалялся в беспросветный мрак, становясь всё меньше, пока не превратился в точку, серебристо-седую, как голова мудрого волхва. Странник открыл глаза и сквозь зелёную щёточку ели увидел чуть засветлевшийся небесный край и меркнущую в этом свете далёкую и зовущую звезду.

Окутанный предрассветным сумраком, он вышел на дорогу и долго смотрел туда, куда ещё вчера шёл так уверенно. Урал… Рипейские горы… Древние, ревниво хранящие многие тайны отшумевших и забытых времён. Где же ещё ему быть, камню жизни, если не среди неразгаданных реликвий, оставленных мудрыми пращурами? Бывал он и прежде в Рипейских горах, камня жизни не нашёл, но надежды не утратил.

Рука сама скользнула в карман, и на ладони возник сколок камня, который в сумраке ничем не отличался от придорожных булыжников. И только бережное отношение странника, поглаживающего ровную пластинку, выдавало особую значимость, сакральную ценность невзрачной реликвии. «А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают»… Красноватый с золотисто-белыми крапинками… Уж не он ли, камень жизни? Надо бы проверить. Странник оглянулся на спящих мужичков у кострища, над которым стелился поредевший дымный хвост, виновато виляющий и втягивающийся в остывающие угли, и решительно свернул на дорогу в западном направлении. Рипейские горы подождут, а вот в Хмелите, если в самом деле найден таинственный камень, судьба его под угрозой.

Розовый свет, поднимаясь из-за далёкого леса, мягко ложился на равнинный луг с сонно поникшей влажной травой, ниточка тропинки петляла и пряталась в зелёном раздолье, умываясь росой. «Вот выйду на большак – там подвод много, а ещё быстрей – по реке. До Москвы-то доберусь, а от Москвы до Вязьмы – рукой подать. К началу июня буду на смоленской земле. Лето начинается доброе, жаркое, погодное. В Хмелите, поди, сенокос начался. 1812-й год обещает быть урожайным, сытным, богатым. Будет хлеб щедрым. Осенью – свадьбы. Земные вехи, как кольца на стволе дерева, отмеряют мудрость времён, и наливается силой Душа Мира».

Глава 2
Крепостная актриса

– Арина, дай воды испить!

Девушка вздрогнула, подняла голову. Прямо над ней нависла оскаленная рожа детины из соседнего села. Вечно слоняется туда-сюда, кругом свой нос суёт. Всем примелькался. Чем занят – не понятно. Ждёт его порка, коли барин прознает!

– Пей, – девушка поспешно поставила на сруб колодца ведро и, отпустив журавль, посторонилась. От парня разило так, будто он год не мылся. Хотелось зажать нос. А заодно и зажмуриться, чтоб не видеть его. Нечёсаную шевелюру он прилизал пятернёй, чтоб не макала в воду, и она напоминала стоптанный валенок, нахлобученный на голову.

Жадно припав к студёной колодезной воде, парень косил чёрным глазом, следя, как Арина поправляла толстую русую косу, как убирала с виска выбившуюся прядку, заталкивая её пальцем за выцветшую на солнце синюю косынку в мелкий белый цветочек. Оторвавшись от ведра, он размашисто вытер рот рукавом мятой рубахи:

– А ты краси-ивая…

– Ишь чего взбрело в голову! – вспыхнула девушка, подхватывая ведро и собираясь уйти. Смотреть в чёрные глаза, в которых не угадывалось зрачка, было жутко, будто падать в беспросветный мрак заброшенного колодца, из которого тянуло заплесневелой, зябкой сыростью.

Парень ухватил её за локоть:

– Да погодь. Глянулась ты мне… – с придыханием зашептал он.

На Арину пахнуло так, словно ковырнули слежавшуюся кучу гнилья. У них в хлеву и то легче дышалось. Её передёрнуло от омерзения:

– Отпусти, Демид. Шёл ведь куда-то? Вот и иди. А обо мне и думать забудь. Вон сколь девок пригожих… – девушка выдернула рукав и брезгливо осмотрела его: не осталось ли следов от грязной пятерни.

– На што они мне? Мне ты люба, – парень так и пожирал девчонку глазами. Ей даже показалось, что по лицу ползают муравьи.

– Зато ты мне – нет, – с досадой огрызнулась она.

– Вечор приходи в хоровод, – не отставал тот, словно не замечая её неприязни. Или уж настолько считал себя желанным и неотразимым, что не принял всерьёз сморщенный в отвращении хорошенький носик. Все девки поначалу кочевряжатся – цену себе набивают.

– И не жди. Дел много, – уже через плечо бросила Арина, направляясь по выжженной, растрескавшейся на солнце тропинке на сельскую улицу.

Парень сплюнул в пыль, прищурившись на удаляющуюся ладную и крепкую фигурку, и пробормотал себе под нос:

– Эт мы ещё поглядим, чья возьмёт…

Арина, крепостная актриса, отпросилась у барина Алексея Федоровича Грибоедова помочь по хозяйству родителям, которые жили неподалёку, здесь же, в Хмелите. Уже начался сенокос, её отец да и другие мужики, что жили по соседству, чуть свет пропадали в лугах, торопясь накидать стожки из провяленного сена, пока не набегут дожди. Давно известно, как дорог каждый весенний и летний день в крестьянской жизни, ибо он «год кормит». Мать ещё до свету замесила квашню, чтобы напечь свежих хлебов да дать им остыть, прежде чем дочка понесёт обед отцу.

– Нонешнее лето, видать, жаркое будет, как о прошлом годе. А ты, Аринушка, собирай лукошко отцу-то. Пока ещё дойдёшь – но́не сенокос аж за Вязьменским лесом. Успела бы к полдню, – мать наливала в кринку молоко, доставала из печи яйца. Арина отряхивала, сарафан, принюхивалась к рукаву, морщилась, будто в навозе измаралась (девушке уж казалось, что она пропиталась вонью, пока у колодца стояла, и от неё не избавиться). – Сядь, сама-то перекуси. Вон кака худюща, ровно былинка на ветру. Али не кормют вовсе артистов-то?

– Кормят, мама, только в меру, чтоб не толстели – фигуры берегли.

– Не обижают тебя господа-то? Вон сколь средь их кавалеров, да и старики, я чай, на баловство горазды.

– Что ты! – дочь отрезала ломоть свежего хлеба, с наслаждением уткнулась в него носом, отгоняя дурноту и приходя в себя. – У них обхождение приличное. И нас политесу обучают, манерам господским, чтоб барышень на сцене представлять.

– Вот беда-то! – мать опустилась на лавку, с тоской глядя на неразумное, беспечное дитятко. – Что же будет с тобой? Не крестьянка, не барышня. Читать вон обучили, танцам разным. Господа замуж не возьмут, а с мужиком-то жить теперь самой тошно станет.

Арина рассмеялась:

– Неужто жениха приглядела мне, мама? Да только не люб мне никто.

– Года твои ужо в замужество упёрлись. Об эту пору все девки усватаны. Чем же ты хуже? И пригожа, и статна, и хозяйственна. И в работе скора, и не ленива. Нешто не вижу я, как парни на тебя заглядаются?

– Да ну их! – Арина допила из кружки молоко, утрешнее, ещё не успевшее остыть, и схватила лукошко. – Жалко, ягода ещё не поспела, а то на обратном пути собрала бы.

– На припёке земляника-то, можа, и красная. А ни то грибов собери, чтоб не с порожним лукошком идти. Грибов много: жара стоит, а земля сырюща – сморчки, строчки на песках возля сосен ужо повылазили. Вон Сычова бабка давеча цельну корзину приволокла. Села на завалинку, слезами обливается. «Пошто ревёшь-то?». Она грит: «Старики бают: грибной год – к войне». Дед ругатся: «Накаркашь, старая ворона! Радоваться надо: коли грибовно – так и хлебовно! Бог на погоду не скупится – быть урожаю». Ну, собралась, Аринушка? Косынку свежую повяжи, что отец с ярманки привёз.

Вязьменский лес, знакомый с босоного детства, куда девчонки бегали по грибы, по ягоды, где, забыв про лукошки, затевали игры, давно никого не страшил. Да и дорога через него, исхоженная пешком и изъезженная телегами и тарантасами, была привычная и вела девушку сама. Так что Арина, рассеянно скользя взглядом по молодой зелени вкруг могучих стволов, бегущих вдоль обочины, и шапкам свежей листвы, блуждала мыслями среди беспорядочно всплывающих в памяти картин.

Вот уже два года минуло, как поселили её в южном флигеле роскошного господского дома, где длинный второй этаж занимали жилые комнатки артистов, а по соседству жил цыганский хор. Робкая шестнадцатилетняя деревенская девчонка сначала никак не могла взять в толк, что от неё хотят господа. Прибираться в комнатах, помогать на кухне, прислуживать барышням её не звали. Сказали: учить будут театральному искусству, нужна постановка голоса, выправление дикции, обучение декламации. А потом начались танцы, пение, пластика, репетиции. Сначала не выходило – Андрей Иваныч сердился, ругал «неуклюжей, каменной куклой». А Арина ночью плакала в подушку и думала: в поле работать и то проще, а от французских политесов да танцевальных репетиций иной раз тело ломит, будто после пахоты. Весной учитель примолк, только строго поглядывал, одобрительно кивал, когда она исполняла роль.

Заходил на репетицию Лыкошин Владимир Иваныч, молодой, красивый. Зимой он жил в Козулино, в тридцати верстах от Хмелиты, приезжал редко, а к весне перебирался в Григорьевское. Пять верст – прогулка для молодого человека, стал часто захаживать, иногда приезжал в коляске вместе с сестрой Анастасией Ивановной – по-свойски, по-родственному. Барин Алексей Фёдорович их всегда привечал. Владимир Иваныч на репетиции молчал и глаз с неё не сводил, весёлых, шальных. Потом она слышала, как он говорил Андрей Иванычу: «Сюрприз для Саши. Вот скоро приедет – ахнет. Где вы её нашли? Жемчужинка!».

А через неделю и впрямь приехал племянник Алексея Фёдоровича Александр Сергеевич. Арина его побаивалась. Одних лет с Владимиром Иванычем, только видом строгий, особенно когда в очках – будто насквозь смотрит. Дворовый мальчишка Прокоп, сын столяра Степана, рассказывал про него, будто пишет он что-то, а вообще – чудак, насмешник, «язык ровно бритва вострая, всех причёсыват, особливо сестёр своих». Прошлым летом гостей понаехало, как всегда, много. Александр Сергеевич был с матерью Анастасией Фёдоровной, сестрой Марией, которую хвалили за музыкальный талант, их учителем с мудрёным именем, что не сразу и выговоришь, – Петрозилиусом с женой. Приехали ещё две сестры Алексея Фёдоровича, племянницы Полуэктовы… Всех не упомнишь. В доме суматоха. Лыкошин и впрямь показал Арину Александру Сергеевичу. Она смутилась, онемела. А он лишь взглядом скользнул и заговорил с другом о столичных знакомых, но, как потом выяснилось, запомнил. Спустя три дня пришли оба с помощницами и давай Арину наряжать то барышней, то горничной, то крестьянкой, то богиней греческой. При этом и причёсывали соответственно. Заставляли Арину отрывки из ролей произносить. Александр Сергеевич только очками поблёскивал да нашёптывал что-то Лыкошину, а тот заходился от смеха.

Комната, где они находились, была завалена костюмами и париками, разной обувкой и реквизитом – лентами, перчатками, кружевными накидками, шляпками и прочими необходимыми для сцены вещами, которые распорядился принести Андрей Иваныч. Сам он ушёл, когда Арина закончила представлять роли и Владимир Иваныч его отпустил, махнув рукой. Но уходя, учитель шепнул: «Сама тут всё приберёшь». Теперь она расправляла оборки платьев, составляла пары обуви, укладывала их в коробки и поневоле слушала разговор молодых господ, которые от неё не очень-то таились.

– Вот и Лизонька, чистейший образец! А я говорил тебе, Саша: среди своих сыщется.

– Всё равно текст ещё не готов, только образы и идеи.

– С твоими талантами! Ты, брат, либо врёшь, либо ленишься.

– Ни то и не другое. Чувствую, чего-то недостаёт, недодумано: все мысли соединить надобно в единую цепочку, а пока – обрывки одни. А Арина хороша, ты прав.

Она тогда аж взмокла от такой похвалы. Они хоть и говорили меж собой тихо, не для её ушей, но распирающее любопытство (чего же они от неё хотят и что в ней такого особенного?) заставляло ловить каждое слово.

– Андрей Иваныч хвалит её. Говорит, умна и понятлива. Обучается быстро. А героинь своих чувствует изнутри. Он думал сначала – дурочка: какой барин велел быть – такой и становится. Понаблюдал и понял: у девочки редкий дар перевоплощения, – усмехнулся: – Она и сама о нём не догадывается… Здесь, в Хмелите, хороший театр, – Владимир Иваныч увидел скептичную ухмылку друга и поспешил добавить, отстаивая своё мнение: – Он не славен так, как Юсуповский или Шереметевский, но артисты обучены и воспитаны не хуже. А коли Арина останется в театре, да этот талант отшлифовать – засияет алмаз всеми гранями. Вот через годик приедешь – сам увидишь.

– Узнаю́ друга, – Александр Сергеич забросил ногу на ногу, небрежно развалился в кресле и повернул укоризненно поблёскивающие очки к его лицу. – Увлёкся одним – об ином забывает. Будущий год – 1812-й – последний университетский. Экзамены, московские хлопоты. Так что, Володя, меня в Хмелите не будет.

Арина услышала в его словах и досаду, и какое-то стремление, связанное с тяготами, но необходимое и желанное, ради которого он готов отказаться от прелестей сельского лета, от развлечений в кругу родных и знакомых.

– Стало быть, готовишься к испытаниям на степень доктора прав? А что твой философ и антиковед? Одобряет?

– Профессора Буле я считаю своим главным университетским наставником, он-то в первую очередь и подвиг меня к продолжению учёбы.

Оба совсем забыли о её присутствии, хотя рассеянно следили, как она, стараясь меньше шуршать, упаковывала реквизиты.

– А я думал: матушка твоя, Анастасия Фёдоровна. Maman с восторгом говорит о её уме, воспитательных принципах. Они ведь закадычные подруги – делятся планами, расчётами на будущее. Maman считает твою матушку умнейшей женщиной, которая сумела понять, что в наше время скорее и успешнее сделаешь карьеру, минуя старомодные торные дороги. Твоя родовитость, блестящее образование и воспитание достойны державного представительства и улаживания межгосударственных вопросов. Пожалуй, её стараниями открывается новый путь служения Отечеству, для честолюбивых юношей – тем паче. Анастасия Фёдоровна прочит тебе дипломатическую карьеру, а как же театр? Литературный талант?

Арина поняла не всё из господского рассуждения, но уяснила, что молодой барин занимает высокое положение, а его учёность и ум прочат ему завидную и славную будущность.

– «Литературный талант», как ты изволишь выражаться, всегда со мной. Ничто не мешает мне быть сочинителем хоть в столице, хоть в туземном племени, хоть у шаха во дворце. Наивность твоя достойна восхищения. Или реплики комика для потехи публики.

Лыкошина резкая отповедь ничуть не смутила. Ему острый язычок товарища был не в новинку. А вот у Арины, сподобься этот надменный барчук удостоить её вдвое меньшей желчью, отнялся бы язык. Владимир же Иваныч широко улыбнулся и продолжил как ни в чём не бывало:

– Нынче домашний театр в большой моде. Во многих усадьбах и в столичных домах обустраивают театры, иные – довольно богатые, с размахом.

Грибоедова поворот разговора от обсуждения его личной судьбы в русло светских сплетен вполне устраивал. Девушке даже показалось, что он подобрел, и её суетливые движения (скорей бы закончить да убраться восвояси, с глаз долой, не ровён час и ей на орехи достанется) приобрели плавность, она снова старательно разглаживала складки одежды, коробки не выскальзывали из рук и их содержимое не вываливалось под ноги.

– Увлекательное и полезное занятие и, кажется, набирает силу и развитие. Хотя много ещё комичного в этом предприятии, – подхватил тему Александр Сергеевич, но по своему обыкновению не удержался от насмешки: – Вот, например, у Воронцова в Андреевском театр – дворец исключительной пышности: паркетные полы, дубовые панели, капители, гирлянды возле зеркал, вазы с позолотой, стены обиты володимерской пестрядью, изразцовые печи, для коих плитку специально завезли из Гжели. Актёров, музыкантов, танцоров – до ста человек, а балерин нет. Посему ежели требуются танцевальные сцены, приглашаются «бабы, кои пляшут».

«Да уж. Подобрел, – мелькнуло у Арины. – Язык что змеиное жало. Такому лучше на глаза не казаться».

– Суров ты, Саша, е́док, – захлёбывался смехом Владимир. – Вечно подметишь всякую несуразицу. Но всё же истинные знатоки театрального дела обучают своих артистов сценическому искусству, и те порою достигают высокого мастерства.

– Не спорю. Однако мне вспоминается, что кузен рассказывал, Иван Якушкин. Довелось ему побывать в театре князя Шаховского, лучше коего, как он выразился, едва ли в России сыщется. Там же, в доме князя, случилось ему столкнуться с актёром Яковлевым.

– Я слышал о Шаховском весьма лестные отзывы: тонкий ценитель, требовательный и строгий, истинный Дидло – доходил до экстаза и плакал от умиления, коли его энергетические наставления верно передавались на сцене.

– Так вот. Алексей Семёнович Яковлев и рассказал, как князь натаскивал молоденьких актрис, изводя их на репетициях: «Где твоё ухо? Пищишь! Ты, миленькая, дурища, должна своим голосом читать! Начинай сызнова! В прачки тебе идти, а не на сцену». Самому актёру доставалось не меньше, когда Шаховской его отчитывал: «Зарычал вдругорядь! Стой! У тебя, миленький дурак, каша во рту, ни одного стиха не разберёшь! Глазами знатно сверкаешь, надобно и голосом управлять. На ярмарках в балаганах тебе играть! Повтори!». А режиссёр покрывался испариной, в усердии тщась втолковать ученикам напевный ритм декламации, и изобрёл способ весьма оригинальный: насвистывал им текст, как учёный снегирь.

Лыкошин добавил к портрету князя и своё мнение, в котором сквозь иронию проступало явное восхищение:

– Его сиятельство – презанятный театрал, в коем причудливо уживаются высочайшая образованность и простота, светские манеры и грубоватость простолюдина.

– Надобно отдать ему должное, – с готовностью согласился друг, видно, он привык высмеивать не только противников, но и тех, кого уважал, а за что – всегда найдётся, – ни в ком другом не встретишь такого чутья на талант. Из ничего не значущего актёришки сотворить величайшую знаменитость! Кто бишь знал актёра Рыкалова? А князь разглядел в третьеразрядном «благородном отце» блистательный комический дар, насильно переменил ему амплуа. Теперь Рыкалов – классический комик, наилучший на театре.

– А что Семёнова? Правда ли, что Гнедич забрал её у Шаховского «на выправку»?

– Весьма странная история, – хмыкнул насмешник. – Гнедич ведь до сего дня не путешествовал и не имел возможности сравнивать сценических знаменитостей, что в театральном искусстве важно до чрезвычайности. Сам же он стихи всегда пел, ибо, переводя Гомера, приучил свой слух к стопосложению греческого гекзаметра, растяжного и певучего. И вот, услыхав знаменитую актрису Жорж, коя прибыла сюда после того, как свела с ума весь Париж и даже Наполеона своей красотою, он вообразил, что открыл тайну истинной театральной декламации. Переучивать Семёнову он взялся по той причине, что она для него – неипервейший, бесспорный талант, а посему достойна успеха, блеска, признания. И Семёнова запела.

Владимир Иванович, явно обескураженный, заинтересовался:

– Я видел Семёнову прежде и, признаюсь, находил её декламацию превосходной. И что же публика? Как принимает новую Семёнову?

– Представь себе, нашлись приверженцы, восторженно аттестуют неслыханную на русском театре дикцию, нынче Семёнова – первая актриса в свете.

Арина, для которой мир Божий доселе ограничивался земными владениями Алексея Фёдоровича Грибоедова, жадно вслушивалась в беседу молодых господ, и в её представлениях словно распахивались пыльные створки в безбрежность бытия. Где-то далеко жили такие же актрисы и, должно быть, так же, как она, молоденькие крепостные девчонки плакали по ночам в подушку. Любила ли она театр? Спроси кто-нибудь прямо, в лоб – не сразу найдёшься, что ответить. Вот только если б барин, осерчав, прогнал её с подмостков… в глазах померкло бы. И жизнь свою она сочла бы конченой. Хотелось ли ей играть на большой сцене? Столичные театры, нарядная публика в зале, рукоплескания… Иногда она представляла себя трагической актрисой в роли Дидоны, Электры, Кассандры, и дыхание стеснялось от нахлынувшего волнения, и виделись ей заплаканные лица прекрасных дам в зале… Очнувшись от мечтаний, Арина сама чувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы.

Владимир Лыкошин и Александр Грибоедов, двоюродные братья, были очень дружны. И в то, прошлое лето, неразлучны. Они подолгу беседовали, ничуть не смущаясь, если ей доводилось быть рядом. Она помнила и другой их разговор в хмелитском театре, когда после репетиции они расположились в креслах и перебирали знакомых, вспоминали случаи из театральной жизни.

– Его сиятельству Александру Александровичу Шаховскому за тридцать, а выглядит он на все шестьдесят, однако имеет при этом всю живость двадцатилетнего юноши, – ловила краем уха Арина слова Владимира Иваныча, который наблюдал, как она укладывает мелкий реквизит в коробку, расправляет кружева и ленты. В этот раз она сама вызвалась, никто не приказывал. Любопытство победило робость. Ей мечталось увидеть столичную театральную жизнь. Ну, или хоть услышать о ней… – Кажется, он создан из противуречий.