Поморские сказы

Текст
Читать фрагмент
Отметить прочитанной
Как читать книгу после покупки
Поморские сказы
Шрифт:Меньше АаБольше Аа

© Издательство «РуДа», 2020

© Л.Н. Митрофанов, текст, 2020

© Д.С. Селеверстов, иллюстрации, 2020

© П. И. Мельгунов, художественное оформление, 2020

* * *

В море и в непогоду – дома.

А на большой земле – и в штиле, как в тюрьме.

Народная поговорка


 
Но туда выносят волны
Только сильного душой!
 
Николай Михайлович Языков

Предисловие

Давным-давно не давала покоя удивившая меня история, которую услышал от поморских старожилов. Сколько ни спрашивал людей, много ли колен своего рода они знают, в редких случаях встречаются рассказы о памяти четырёх или пяти колен. И только в коренных поморских фамилиях знают свои корни и до десяти, и до четырнадцати пращуров. Родовая память хранит их имена и дела – начиная с деяний Ивана Грозного и его первого посольства к скандинавам. Но чаще всего живы случаи, связанные с историческими событиями времён Петра Алексеевича. При Петре, основателе российского флота, высоко выросла потребность в людях, умеющих ходить в морях и строить корабли. А в Поморье в открытое море ходили много задолго до великого Петра. И служить на военно-морском флоте России у поморов всегда было почётно. Об этом – история о Тихоне, из поморов шагнувшего в офицерские чины, участника кругосветных морских экспедиций.

Все морские бродяги знают географический термин «Лошадиные (Конские) широты», существующие в Мировом океане. В субтропических широтах северного и южного полушарий есть штилевая полоса (30-35 градусов северной и южной широт), в которой на долгие недели застревали парусники. Из-за недостатка пресной воды и кормов приходилось выбрасывать за борт коней, которых везли из Европы в Новый Свет или из Индии в Европу. Отсюда и их название.

С Конскими широтами связана история о походе поморов в Индию, услышанная мной на поморском Севере.

Возможны ли были такие дальние экспедиции для русских поморов, когда известно, что в те давние времена каждый год, как и ныне, в глубинах морских пропадали бесследно не меньше сотни судов? Об этом – и в книгах Льва Скрябина, не в первом поколении морехода. Он создал удивительные книги-энциклопедии об истории якорей и о вязании морских узлов, и просто о морских историях, и легендах.

Надо сказать, что мореходные качества поморских кочей не уступали ни шведским, ни голландским парусникам и позволяли русским поморам добывать китов у берегов Шпицбергена. В просторах северных морей Гольфстрим начинал истаивать, но успевал донести тёплым течением своим обильный корм – планктон, самое любимое блюдо всех китообразных. Поморы-китобои освоили эту зону. И понемногу к ним в этом нелёгком промысле стали присоединяться китобои Европы. Об этом очень хорошо знают все историки мореходного дела. Веками спорят, конечно, о первенстве в первопроходстве.

Уже в XVI веке Поморье раскинулось обширно и привольно, занимая не только берега студёного Белого моря, но и территорию в бассейнах рек Северная Двина, Сухона, Онега, Мезень, Печора, Кама да Вятка. И в этих пространных территориях устойчиво жил дух вольности, истинного товарищества и не менее истинного свободомыслия.

Сурова была и есть природа нашего Русского Севера. И всем думалось, что эти пространства неодолимы. Но эти суровые просторы вопреки всему создали поморский национальный характер. Выжить и прижиться тут смог человек несравнимой физической и духовной крепости. Развивалась выносливость, отважность, мореходская лихость, трудолюбие редкой красоты. Это и есть самая суть помора. Испокон веков известно, что море не всех принимает, а только своих, мореходных. А храбрецов, это тоже известно, и злое море принимает ласковей, чем трусоватых. Да хоть бы и страшно было, а кто дело делать будет? А если страха нет, так веселей дело делается.

Когда в 1581–1582 годах Ермак с дружиной двинулся за Камень-Урал, в 1583 году по грамоте царя Ивана Грозного был основан Архангельск-крепость на мысе Пур-Наволок на правом берегу Северной Двины. Крепостной стеной был окружён Архангельский Михайловский монастырь. Так был создан первый международный морской порт России.

И всего-то через 60 лет мы вышли к Тихоокеанским берегам, пройдя на кочах, на лодках, пешком, на лыжах, на оленях и собаках больше 7 тысяч километров, открыв нашему миру величайшие реки Обь, Енисей, Лену, Индигирку, Колыму и Амур.

Русский Север – он действительно, по-настоящему истинно русский. Именно народом Поморья спасена наша былинность, наши обычаи, наша уникальная деревянная архитектура, наша эпическая музыкальная история, наши трудовые традиции, ремёсла да великое искусство мореходства в Арктических морях, где Северный Ледовитый Океан стал родным домом.

Вот и поэтому я решился рассказать об удивительном походе поморов, о бесконечно романтической силе Русского Духа, бороздившего моря и океаны нашего не так уж и большого земного шара.

И в наши дни время от времени сквозь туманы веков возрождаются самые древние технологии, сохранившиеся только благодаря памяти народной. Пример тому – казаки-характерники с приёмами бесконтактного боя. Их техника подготовки и тренировок для физического совершенства человека-воина называется – правила. Произносится с ударением на «И». До невиданного совершенства доходит человеческая ловкость да сила. Зная тайны искусства правила, боец мог выйти на схватку со взрослым голодным медведем. Были в быту у народа нашего и такие смертельно опасные развлечения. Медведей-то было не счесть. Были деревни, где промыслом становились медвежата. Их дрессировали и продавали скоморохам, а те разыгрывали бесчисленные пантомимы. Ни одно стечение народа, в особенности на ярмарках, без ватаги скоморохов не обходилось. И популярность медвежьих выступлений была известна на Руси веками. Юродство да скоморошество развились в самостоятельное искусство, и даже – в народный публицизм. Скоморохам позволялось разыгрывать комедийно злых и жадных, жестоких и коварных вельмож. Народ в обиду не давало скоморошество. Целые деревни, увлекаясь таким промыслом, делались центрами осмысления под критическим углом зрения всего, что происходило на Руси. Смех и смешное всегда любили. Со смехом и юмором переживались у нас все исторические невзгоды.

Так и та история, о которой пойдёт речь – о походе поморов в Индию – дошла до меня в виде семейного сказа. От дедов да бабушек, истинных хранителей памяти своего рода.

Было принято в российской деревне в стародавние времена помнить да знать восемь-девять поколений своих родичей. Но пришло время другое, и покатилась бесконечными волнами переездов, перемещений от родных погостов. И стал беднеть святой памятью прошлого нынешний век.

Но если и поубавилось памятливости в материковой России, то берусь утверждать, что у поморов седого от древности Северного Ледовитого океана родовая память крепко знает и больше десяти, а порой и все двенадцать поколений своих предков: от родителей до пра-пра-прапрадедов.

А мы – народ хоть и сговорчивый, но и упрямый, и потому вспомним о несокрушимой духовности нашей и воспрянем вновь.

Владимир Иванович Никольский, питерский учёный – тот самый, что впервые в истории распилил-разъединил клетку и из одной клетки вырастил сначала двух телят, а затем – двух ягнят, утверждает, что генная память – самый стойкий долгожитель. Ген начинает перерождаться только в конце первого тысячелетия своей жизни.

Вага, левый приток Северной Двины, могучей дугой огибая у крутого берега древний город Шенкурск, оставляет после себя великое множество стариц, где, куда ни шагни, осталось и сохранилось до наших дней самое стародавнее.

Но сколько не разглядывай с левого берега, видишь только могучие сосны на береговом крутояре, да самый малый кусок крыши ладного домика – это гостиница. И тогда понимаешь, как тут всё одиноко.

Несколько лет кряду всё зазывал да уговаривал меня Валера Меньшиков побывать в деревне Петровской. Пойти вместе с ним в охотничью суету на водоплавающую птицу. И вот мы тут. Всюду лес что-то шепчет самым лёгким дуновением. И на Ваге-реке после каждого её поворота отмели гладкие, песчаные косы. И на левом низком берегу великое множество стариц с густо заросшими островками, и потому – самые любимые места для утки, гуся да лебедя. Но лебедя сразу решили не брать, уж очень жёсткое мясо. Варить долго надо. Надоест ждать. А на женские шапки, очень популярные, бить грех, конечно.

Почти напротив Шенкурска стоит деревня Петровская, что в честь Петра Первого названа. Но бабушка Валеры называет её по-старому – Шелаша. И видно, это название идёт от притока Ваги – речки Шелаши. А ещё раньше название пошло от протоки реки Ваги – Шень-Курья. По-местному тут на севере называют так речную старицу. Отсюда и имя Шенкурска появилось. Весь Шенкурский район во всех направлениях истекает речками: Ледь, Вага, Неньга, Сюма, Чёща, Шеньга, Шелаша, Паденьга, Сельменьга, Шереньга, Пуя, Суланда и их притоки. Да ещё тут огромное озеро Лум.

На берегу Шелаши в 1644 году был основан пушечно-литейный двор. Первопричина создания завода – куда ни шагни, всюду, только не ленись, под ногами есть железо. И умели добывать руду в здешних местах луговую, болотную да озёрную с самых давних времён.

На пороге баньки, что стоит в конце огорода, Валера широко разложился ружейными припасами да маслёнками. С чистой ветошью лежат пружинистые щётки и шомпол. Он сосредоточенно после удачной стрельбы чистит отцовское ружьё. За первый день охоты он набил двадцать две утки. Сам, конечно.

А я – с самодельным луком. Так было задумано с самого начала. Я израсходовал все двадцать семь стрел. И только одна зацепилась за хвост утки. Утки умные да хитрые, плавают не ближе пятидесяти метров от берега, а то и все семьдесят-восемьдесят. Но если прикрываться разными кустиками, то можно подобраться и поближе. Но и сокращённое расстояние не помогло. У меня все остальные стрелы ушли в белый свет как в копеечку. А было много раз, что прямо почти из-под ног взлетали уточки. Но в постоянном натяжении тетиву держать нельзя, не получается. Да и стрела у меня не такая быстрая, не такая летучая, как надо. Так и натерпелся я иронических взглядов дылды Валеры.

 

Позвала меня да заманила к луку история Александра Грина. Есть нечего, а он мастерил луки для детей. В своё удовольствие. А как час наставал, брал лук и шёл добывать воробьиное мясо в местном парке. И мне интересно: как же жили люди во времена тугих да богатырских луков?

Пока я переживал свои охотничьи порухи, Валера – весь в отцовском ружье, о своей иронии на мой счёт забыл.

Незаметно, будто бы прямо из-под земли-травы, шагнул к нам рослый, широкий в кости, лёгкий в движениях, почти во всю голову седой, в застиранной выцветшей рубахе, опрятный и свежевыбритый человек, с иссиня-синими зоркими глазами, по-детски открытыми, абсолютно бесхитростными, благостными.

– Здравствуйте. Вот ведь вы редкость какая ныне. Молодые городские к нашим весям наведались, – пришелец непринуждённо полупоклонился и повторил: – Здравствуйте. Охота – охотой. Но у нас ведь рыбный край испокон веков. Ведь рыбы не счесть! Вот хожу по нашему краю. Да сети, где прохудились, подплетаю-чиню. Может, и вам сгожусь?

– А зачем сети! – озорно сказал я. – Мы её толом или другой взрывчаткой. И только успевай собирать, не то вода унесёт.

– Как можно на такое дело руку поднять! – прямо встрепенулся он. – Совсем негоже. Совсем не по-нашему. Лови, сколь надобно. Попусту зачем всё губить, не по-нашему это, – окрепшим голосом сказал, твёрдо выговаривая каждое слово. И вздохнув, задумавшись договорил: – Наши моря да наши края жить всегда давали сполна. И издавна думали, чтоб только лишнего не брать.

Моя виновность в легкомысленности была очевидна. И я извинительно, как бы к слову, выдавил смущённо:

– Да попусту я сказал.

– Так-то оно так, что малёхо соображаешь. Но словами не бросайся. То всегда к беде приводит. Соблюдал народ тутось наши вековые запреты.

– А какие?

– Вот те на! Насмехаешься ты, что ли?

– Да нет. И не думаю. А просто – интересно.

– Ну коли так, то скажу. Перво-наперво запрет на преднамеренное убийство да на татьбу. А что в море упало, то пропало. Море всё поглотит. Но его тоже оскорблять негоже. Море всё запомнит, и потому море станет горем. Оскорблять, угрожать да проклятиями грозить никому не моги. Так же всякие маги да ведьмы, за злобу живущие, в наших краях не приживаются никогда. Всё это нам негоже. А как плохо подумал, так на ведмячество да сатанинство воду хорошую льёшь. Чистую льёшь, а они, чёрные силы, и воспрянут. Тут-то демоны и слетаются. А они прилипучие. Пуще горячей смолы привяжутся, не отдерёшь. Да тут как тут – оживут. Вот так-то. От плохого слова человеку душно становится. А от доброго слова и в ураганные лютые ветры петь хочется. Да с песней крепкий ветер пересилить легко можно.

К вечеру наварилось в казане варево из пяти уток. Дедом Евсея Ивановича назвать язык не поворачивается, хоть ему уже 85-ый пошёл. И всё время настойчиво в нас вглядывался. Мы кликнули его – он ладил рассохшуюся кадушку под засолье. Легко шагнув, присел на чурбак и перекрестился. Мы почему-то – видимо из уважения к нему – тоже перекрестились. Но он не так, как мы – мелко да суетливо, где-то не то у лба, не то у груди. Он – размашисто, уверенным законченным движением.

Мы всё ещё объедались. А он уже чай заваривал, приговаривая:

– Чай кручёная вода и от заморочки убережёт.

Валера невпопад спросил:

– А много ли сетей достаётся в работу?

Он глянул на гаснущий костерок и неторопливо сказал:

– Да в наших краях мужиков маловато стало. С тех самых пор, как поперёк народа эксперименты проводятся. Как Никита Сергеевич коровёнок порезал, стали все тяготеть в города. А в детские сады молоко замороженное вертолётами доставляют.

– А как?

– Да всё просто: по чашкам разольют, заморозят. Да в мешки ледяное молоко. Завязал мешок и айда в детские сады, – без тени раздражённости сказал он. И чуть задумавшись, договорил: – А рыба-то разводится. На всех, как всегда, хватает.

А я думал: «До чего же незатейливая жизнь. И размеренность духовная. Вот она где – силища. Из покоя души прёт. И даже на неустроенность не тратятся силы».

– А разве раньше рыбы не больше было?

– Да нет. Думаю, что так же.

– Это где, в море?

– Да нет, всюду. На наших бесчисленных реках да речушках. Любую, если сетью перегородить на день, так не утянешь на одной телеге.

Валера встал, потянулся сонливо, и бросил мечтательно:

– Ах! Вот бы на охоту на моржей или тюленей сходить!

– А вы знаете или слышать доводилось, что такое тартюха?

– Нет, конечно, – в один голос ответили мы. – Не доводилось.

– По весне, когда лёд вскрывается, и воду в устье рек нагонит ветер, идёт лёд, крупно и мелко разбитый, очень сплочённо. А напор воды таков, что уплотняется лёд в реке крепко – это и есть тартюха. Вот перебежит, кто смелый, по этой ледяной каше на островок, где тюлени отдыхают. Там набьёт штук пять-семь – кто сколько утащить может. Связывает их цепкой. Одну за другой перевязал и тащит опять к тартюхе. Шкура у нерпы блестящая, волосок к волоску. И легко по снегу их тащить. И опять по уплотнённым льдинкам на берег перебегает на свой страх и риск. Если повезёт. Тут оступиться, неправильно выбрав момент, нельзя. А перебежал – значит, дальше тащит добычу. Но если ошибочно оценил плотность ледовой каши-шуги, да если поспешил, уже никто помочь не сможет.

Евсей Иванович распрямился и, хлопнув себя по коленкам большими сильными руками, продолжал.

– В море ходить одного усердия мало. Надо душой быть очень крепким в наших краях. Тяжёл да удал промысел поморский. Мы же не с поля живём! А с моря!

– А какие – ваши края? – спросил Валера.

– Да у нас всё просто. Мы из края Архангельского, Мезенского, Онежского, Кемского да Кольского чаще всего треску брали.

– А что, только треску ловили?

– Да нет, конечно – и палтуса, и акул, да нерпу на Мурмане. Жили промыслом разным: и китами, и моржами, и тюленями, и рыбёшкой. А хлеб у нас только стоя режут. Из уважения к нему. А не как вы – нарезали, и он в куче лежит, – махнул он на нарезанный да кучкой лежавший батон. – У нас ячмень да рожь едва успевает чуток самую малость по теплу прорасти. И всё тут.

– Зато медведей у вас больше, чем мух на помойке, – перевёл разговор на другую тему Валера.

– Да, это так. В океане. На ледяных полях медведи вольно живут… И шкуры белых медведей круглый год подрастают – это правда ваша. Ещё до войны двенадцатого года, чтоб вы знали, белых медведей шкуры у нас французы по-дорогому покупали. Оказалось, из них кивера делали для музыкантов гвардейских полков. Тогда у нас жизнь была налажена да намолена. Беломорской жирующей селёдкой скотину кормили да сами ели вдосталь. А кто хоть раз в жизни жирующую сельдь соловецкую пробовал, тот – ей-ей – забыть такой вкусноты никогда не сможет.

– Почему соловецкую?

– Всё просто. Засольщики-монахи секрет знали. И хранилась долго, и малосольная была. Нежность у сельди не пропадала. Знаменита была та селёдка на всю Русь от края и до края.

– Всё очень интересно, Евсей Иванович. Но слышал я, что и до устья Оби ходили. Тоже путь неблизкий.

И он увлечённо и очень охотно продолжал рассказывать:

– А всюду бывали. Начиная со Шпицбергена, Новой Земли, да Колу всю облазили. Наши предки и до азиатских морей доходили. Даже было так, что и в Индию притопали.

– Да не может быть! На коче[1] или на раньшине[2]?

– Мне мой дед поведал, что на его коче было две мачты. Весь мир знает, что Дежнёв-то ходил до Берингова пролива. И коч у него был всего четырнадцать метров длины да пяти метров в ширину. С осадкой в один метр 75 сантиметров. И на борт мог взять до тридцати тонн груза, – Евсей Иванович выпрямился и расправил плечи. – И скажу я вам, что в наших краях сохранилось много былин. Мне дед мой и моя бабушка сказывали, как нашего рода далёкий предок ходил с товарищами аж до самой Индии. И жили мы богато. Жемчуга для всей России в устьях рек добывали. Десятину в казну государеву отбирали – самых крупных жемчужин. Солеварни до тысячи тонн соли в Россию отправляли. Серебра немало добывали. Да, немало. И первую серебряную монету отлили у нас. А слюду нашу весь мир покупал. Вся Европа и вся Азия. А для ручных фонарей, куда слюду вставляли, и нефть возили в бочках из Ухты.

И то скажу я вам – мы, поморы, хлеб не зря ели. Во все времена. Мой прадед сражался в Полтавской битве. Архангелогородский полк состоял сплошь из нас, поморов. И стояли они в центре первой линии в боевых порядках. Рядом с гвардейцами Преображенцами да Семёновцами. И в самый разгар боя драгунами-ахангелогородцами был взят в плен фельдмаршал шведов Карл Реншильд. И чего только в нашей истории нет!

А было ещё и так, что в 1694 году царь Пётр на яхте «Святого Петра» ушёл в плаванье на Соловецкие острова. Да близ Унской губы разыгрался очень сильный шторм. Водяные валы без конца перекатывались через яхту. Царь потом рассказывал, что погибель была близка. И он, как и все, горячо молился о спасении. Царю, конечно, было невдомёк, что дело обычное в шторм, когда волна ходит хозяйкой по палубе да всё смывает, если плохо закреплено. Это если кто-то поспешил, так потом беды не оберёшься. У нас шторма тяжёлые, и волна тоже нелёгкая. Уж ударит, так ударит. Как надо. Любой запомнит.

Вёл яхту монастырский кормщик Антип Тимофеев, мой дальний пра-пра-прадед. Погибель была очевидна. И Антип, спасаясь от беды, уходя от яростного ветра да волн, направил яхту в очень узкий Унский проход – сплошь среди зубастых скал. Видя явную опасность, царь захотел вмешаться в управление, но Антип закричал на царя, осилив рёв и вой ветра:

– Коли ты, государь, отдал мне управление, так не мешай и иди прочь. Здесь моё место, а не твоё, и я знаю, что делать.

И 2-го июня «Святой Пётр» встал благополучно на якорь близ Пертомского монастыря. В честь спасения царь лично соорудил на месте высадки огромный деревянный крест. Он и ныне хранится в Архангельском кафедральном соборе. Антипа Тимофеева наградил Пётр Алексеевич щедро деньгами, кафтаном со своего плеча да шапкой своей. И приказано было задарма в кабаках и корчмах привечать его. Это, что задарма, в конце концов и погубило Антипа. А он рассказывал всем про справедливость царскую да про царскую добрую волю. Да про то, что знал лоцманские секреты, как пройти и быть живу среди опасных камней. У него к штормам прямо-таки любовь была. Перед ним самый разгулявшийся жестокий шторм унимался. И сам он заговорённый, видать, был и видно – самые серьёзные да тайные заветы знал. Знал он, как укоротить да одолеть самую непогодливую волну да лихой ветер. Словом, что ни на есть, знающий да лихой был моряк. Так рождался российский флот в наших здешних местах на Соломбольской казённой судостроительной верфи в 1693 году. И построено было там около пятисот разных судов.

На следующий день пошли мы через деревню к самым дальним старицам, где ещё были непуганые нами утки. И Евсей Иванович с нами увязался. Мы вопросами засыпали. Я всё о походе в Индию выпытывал. А он бывальщину не уставал рассказывать. А мы не уставали слушать да не скрывая восхищения удивляться.

И увидел я в канаве лапоть, подобрал его. Он оказался женским. Я его от грязи отмыл да высушил, и он хранится и по сей день, стоит среди книг. А разглядывая совсем невыношенный лапоть, я понимаю, что ныне так ладно его не сплетут.

 
1Коч – промысловое парусно-гребное судно. Самый большой коч был двадцатипятиметровой длины. Имел две или три мачты. Было два типа – килевые и плоскодонные. Строились с двойной дубовой обшивкой корпуса. Выдавливались на лёд при сжатии ледяными полями.
2Раньшина – парусно-гребное промысловое судно имело две или три мачты. Грузоподъёмностью от двадцати до семидесяти тонн. При сжатии льдами тоже выдавливалось на лёд.
Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?
Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок!

Чтобы воспользоваться акцией, добавьте нужные книги в корзину. Сделать это можно на странице каждой книги, либо в общем списке:

  1. Нажмите на многоточие
    рядом с книгой
  2. Выберите пункт
    «Добавить в корзину»