Месяц Безумного Волка

© Леонид Нестеров, 2017

ISBN 978-5-4483-5961-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

 
Не цветы, не собаки,
не мужья и не жены —
всего-навсего знаки,
в зеркалах отраженные,
мы читаем друг друга
то с улыбкой, то плача…
В том не наша заслуга
и не наша удача.
 

Звезда над школой

 
***
 
 
На городском вчерашнем пустыре,
где мятая газета белым зверем
шевелится в кустах, и страшно думать
о сумеречной жизни утиля,
вечернюю – с французским и английским! —
воздвигли школу. Браво, исполком!
Прощаю волокиту с телефоном,
недвижный лифт, а также – унитаза
текущую трубу… Сим победишь! —
теперь в районе спальном появилось
где душу отвести по вечерам:
рыбацкие, до бедер, натяну
бахилы – утешенье рыболова
ненастной постаксаковской поры —
и – к школе! Потому как ни одна
звезда не колет глаз, не озаряет
строителями вздыбленную землю.
В два счета можно в лужу оступиться
и насморк получить. Лишь где-то там,
у горизонта, слабое сиянье
огромных окон – праздничный корабль
плывет как будто в темном океане.
 
 
Примерюсь, загляну в иллюминатор —
костистый распоясавшийся житель
незнаемых глубин… А за окном
глаголы совершенные спрягает
хор голосов… Вот то-то и оно!
 
 
Не телевизор смотрят, не читают
романы про блондинок и шпионов,
не маленькую давят на двоих…
 
 
Диковина, и только! Отгребу,
чугунными ногами спотыкаясь
по страшному ночному пустырю,
пойду домой… И вдруг меня возьмет
по совершенству, свету и надежде,
которая у этих – за стеклом! —
тоска такая, что на полдороге
остановлюсь, но зарево уже
чуть видимо, а утром на работу
к семи… еще тащиться в темноте…
 
 
Пусть рухнет дом, и опустеет сад,
и маленький зеленый человечек —
трехглазый, шестипалый, с птичьим клювом,
не знающий, на рынке что почем, —
придет и запалит звезду над школой!
И мы, от нетерпенья обалдев,
потянемся под светом беспощадным
себя забыть и заново учиться
нелепому искусству цирковому —
уменью жить достойно на Земле…
 
 
Вчера столбы вкопали, но пока —
сказали – нету денег на проводку.
А маленький зеленый человечек
уже до Португалии добрался —
иначе чем погоду объяснить?
***
 
 
Прогулявшие Школу, на что вы надеетесь?
Не удастся украсть вам у Клары кларнет.
Прогулявшие Школу, во что вы оденетесь,
чтобы место занять на параде планет?
 
 
Прогулявшие Школу, вы зря ерепенитесь —
ваш текущий успех и почет не в зачет.
Прогулявшие Школу, никуда вы не денетесь —
дверь вот-вот отворится, и Дьявол войдет.
***
 
 
Наши прошлые дни и дороги
позабывши, как стон и как стыд,
мы стоим на высоком пороге,
каждый словно гвоздями прибит.
 
 
Каждый словно… Не надо метафор!
Их тщета утомила меня.
Белый враг наш не соль и не сахар —
Белый День, что бледнее Коня.
 
 
Он придет неожиданно скоро,
полыхая холодным огнем,
и от нашего дома-позора
наше счастье ускачет на нем
 
 
В те пространства к неведомым далям,
в окруженье невиданных стран,
чье дыханье пропахло миндалем,
как Бобо, как цветок, как циан.
***
 
 
Мрачный лес был без края,
а лучше сказать – без предела,
Солнце скупо светило, седины мои серебря.
Из кустов на меня серо-бурая белка глядела
и сказала мне вдруг:
«Человек, не стыдись сам себя!»
 
 
Долго-долго приказа того,
а быть может мольбы, отголоски,
то взлетая по-детски альтово,
а то уходя на низы,
донимали меня:
я немножечко стал Заболоцким,
а немножечко – Васей Блаженным,
а может, Линь Цзы.
 
 
Мне по жизни теперь
никогда не летать вольной птицей,
не скользить легкой тенью
среди беззаботных теней.
Слишком трудное дело —
себя и тебя не стыдиться,
тяжелее работы, пожалуй, на свете и нет.
***
 
 
Хватало и кефира и вина,
в избытке было девочек и пива,
но, словно огненные письмена,
пришли березы в середину пира.
 
 
Клубился дым, и поднимался ОН,
и явственно видением и словом
сказали мне: «Ты взвешен и сочтен
и найден легким, теплым и дешевым».
 
 
И среди них неопалимый куст
отвесил мне недобрую улыбку:
«Мы изблюем тебя из наших уст,
как времени избытую ошибку».
 
 
Они ушли попарно и толпой.
И впрямь, я нужен им, как рыбе зонтик.
Слезу уронишь? Ну и черт с тобой!
Оглянешься? Лишь лес на горизонте.
***
 
 
Усохшие травинки
в мазуте и пыли —
четыре половинки
меня ко мне пришли.
 
 
Столпились у постели,
нарушили уют —
и тело мое ели,
и пили кровь мою.
 
 
Шутили между делом —
подобие людей —
и становились телом
теплей и розовей.
 
 
А я, узнавший цену
себе, издалека
смотрел на эту сцену,
как будто с потолка.
 
 
Залаяла собака.
Ответила жена
и дочь, но я их знака
не понял ни хрена.
***
 
 
Деревья не боятся высоты —
им дождь струится каплями для сердца,
но к высоте не прикасайся ты —
на высоте тебе не отогреться.
 
 
У высоты так радости скудны —
шальная пуля и живая птица,
с какой ни приглядишься стороны,
твое там сердце не захочет биться.
 
 
Но иногда – о это «иногда»! —
для самых нерастраченных и лучших
дорога открывается туда —
храни тебя Господь на всякий случай!
 
 
Пройдешь по ней ты не по воле ног,
сорвешься мигом – капелька простая!
И сразу перевернутый бинокль
к твоим глазам как будто бы приставят.
 
 
Земля лицо уменьшила свое,
букашками – машины, люди, звери…
Лишь горе обнаженное твое
стократно увеличилось в размере.
***
 
 
Когда-нибудь, в Полночь Открытых Дверей,
кобель, Божий старец и сука,
незваный татарин, презренный еврей
войдут в мое сердце без стука.
 
 
По всем закоулкам и не торопясь
пройдутся бесшумно, как тени,
вникая в души хитроумную вязь
и жил тугодумных сплетенье.
 
 
Я буду для самой невзрачной Муму
распластан, как будто на блюде, —
пусть каждый возьмет, что потребно ему,
а что непотребно – забудет.
 
 
С добычей уйдут они. Ночь на дворе.
Ни зги… Полнолуние им бы!
Ну разве что плешь моя, вся в серебре,
им светит подобием нимба.
***
 
 
Дождь не пролился, и снег не растаял,
разве что искры погасли в золе.
Время, вглядись в нашу черную стаю,
что разлетелась по белой земле.
 
 
Что в нас глядеться? От корки до корки
нас прочитать наши дети смогли —
скачут нелепые, как поговорки,
наши хромающие костыли.
 
 
Баба – не птица. Урок – не наука.
Пузо – железо. Беда – не одна.
Может быть, завтра я высвечусь внукам
в виде слепого немого пятна.
 
 
Ручки и ножки… Прощай, человечек
речи, не вышедший из берегов,
ни расставанья не будет, ни встречи —
был ты таков или не был таков.
 

Месяц Безумного Волка

 
***
 
 
Отплытье будет незаметное,
и не поднимется галдеж,
когда не то что в кругосветное,
а в круготемное уйдешь.
 
 
Исчезнешь ли? Какая разница
твоим словам или делам?
Вернешься ли? Не будет празднества —
чай, не Колумб иль Магеллан…
 
 
Так не хватай руками потными
жизнь, лучше бороду побрей
и, чтоб игру закончить понтами,
ходи с бубей, ходи с бубей.
***
 
 
Как тебя назовут – таким поплывешь ты назад.
Назовут Сыном Божьим,
свечу в изголовье поставят —
по знакомой тропинке потащишься в рай или ад,
выбирая из двух —
арифметика, в общем, простая.
 
 
Воспоет государство,
имя-отчество к стенке прибьют —
тебя Сталин на Бардо,
а может быть, Путин обнимет,
рукотворный, но Вечный, Огонь,
Мавзолея приют
осенят тебя крыльями, станут твоими.
 
 
Кто меня назовет, ошибется вдвойне и втройне —
я – квадратик мозаики желтый на синем,
треугольник зеленый на красном —
почему бы и нет?
Кем хотел бы я быть, у меня и у вас не спросили.
 
 
До чего хорошо умереть бы ни этим, ни тем,
чтоб сказали: «Он темен был
нашей прозрачности ради,
только булькало что-то там в той темноте,
только сыпались искры,
как от кошки, которую гладят».
***
 
 
Тридцать второго числа
в месяц Безумного Волка
река, что меня унесла,
вспять повернет ненадолго.
 
 
Словно бы пса, супротив
боли последней и дрожи,
в белую ночь возвратит
мальчика в чертовой коже.
 
 
Он, на придумки горазд,
пальцами веки поднимет
и на неведомых вас
взглянет глазами седыми.
 
 
Буйство времен и систем…
Грязь и кровавые пятна…
Что он увидит пред тем,
как уноситься обратно?
 
 
Короток праздник земной…
Речка слезой небогата…
Лягут меж вами и мной
отмель и два переката.
***
 
 
Между трех кораблей пузырилась рубаха,
нахлебавшись воды незастегнутым ртом,
и спокойно, без лишнего мата и аха
повторял мегафон: «Человек за бортом!»
 
 
Простирала рубаха то руки, то ноги,
«Всех прощаю, – кричала, – меня всяк прости!»
И по шлюпочной первостатейной тревоге
торопились матросы рубаху спасти.
 
 
На руках раздувались и вновь опадали
жилы в ритме гребков – некрасивый красив.
Так, наверное, Белый на черном рояле
нашей жизнью играет от «до» и до «си».
 
 
И кипела волна под напором тельняшки,
от дыхания потных натруженных тел,
а счастливый владелец несчастной рубашки
беззаботный и голый над ними летел.
 
 
Он летел в ту страну, где не плачут, не стонут,
где любому работу по сердцу дают,
где в огне не сгорают и в море не тонут,
где тебе безразлично – что север, что юг.
И смеялся в душе, что рубашки за-ради
там внизу истязают себя – ха-ха-ха!
И не ведают, что его ждут в Китеж-граде,
а рубашка – обманка, трава и труха.
 
 
И на это ему высота ничего не сказала,
никогда не сказала, что он потому не упал,
что в полете ему эта сила гребцов помогала
и такой же Спасатель под мышки держал.
***
 
 
Запасная скамья человеков
так длинна, что не видно конца.
Подвывая и прокукарекав,
я сажусь, постаревший с лица.
 
 
Знаю, место мое у параши —
молодые сидят впереди,
их Наташи, и Маши, и Даши
прижимают к горячей груди.
 
 
Но труба разлетится по нервам,
и расколется небо огнем,
и последний окажется первым —
я тотчас позабуду о нем.
 
 
В этот Свет, где проявлены сути,
он войдет, позабыв про меня,
и на горло себе не наступит,
чтоб безумную песню унять.
 
 
Я останусь без дела и слова,
снова путая яви и сны,
и по старой привычке по новой
в тупике, на скамье запасных.
***
 
 
А был ли мальчик? Может, зверь, —
спрошу, от смелости бледнея, —
меня не выше, но длиннее,
прошел, крадучись, через дверь,
для нас закрытую теперь?
А может, пролетевший ангел,
на время в человечьем ранге?
А может, бес? Поди проверь!
А может, мачо горячо
с красавицей через плечо
пророкамболил? – так вернее.
 
 
Спою. Совру. В кармане фигу
запрячу в книжный переплет,
и Бог, предчувствуя интригу,
в библиотеке эту книгу
на два столетья заберет,
прочесть чтоб задом наперед.
 
 
А был ли мальчик? По легенде,
нам ложка дорога к обедне,
а на поминках мы давно
едим руками, пьем вино,
перед глазами все смешалось,
и остается лишь одно
воспоминание: как жалость
с печальным шумом облажалась.
***
 
 
Неприкаянней динозавра,
завершаю свою игру.
Кто заменит меня послезавтра,
если завтра я вдруг умру?
 
 
Эй вы, кто там, долейте пива —
отстоялся мой путь земной,
поднимите выше стропила
для того, кто идет за мной!
 
 
Веселясь не с нами, а с ними,
он – я вижу его прыжок —
с запылившейся полки снимет
предназначенный мне пирожок.
***
 
 
От Багрового деда до внука
нам досталась одна маета,
и полезная жизни наука
не дана, а скорей, отнята.
 
 
Не по-взрослому и не по-детски,
в двух шагах от детей и жены,
мы стоим и, как зверь в перелеске,
никому ничего не должны.
 
 
И в последнем нестарческом горе —
очи долу, но брови вразлет —
я еще напишу на заборе
все, что в голову эту взбредет.
***
 
 
Я не знаю – в кровати иль в поле, во ржи,
на столе или в спальном вагоне
мама с папой сложили меня. Подержи,
словно тяжесть, меня на ладони!
Кто б ты ни был, я весь у тебя на виду,
незатейливый, как Буратино.
Как пришел я, не ведая, так и уйду,
только знаю – с тобою единый
я останусь восторгом грядущей беды,
этим мигом небрежного взгляда
и прощального крика земли и воды
не услышу, да мне и не надо.
Удержи меня музыкой или в горсти,
словно шарик, надутый тобою,
мимоходом прости, а потом отпусти,
и я в небо взлечу голубое.
***
 
 
По ком мной плакалось? А может быть – зачем?
А может быть, забавы просто ради?
А может быть… Да ну ее в качель —
страницу, надоевшую тетради!
 
 
Мной плакалось про музыку глуши
нечеловеческой, куда мы все заходим
попеременно в поисках души
и ничего в потемках не находим.
 
 
Мной плакалось, как праведник спесив —
лишь к Богу тянет бледные ладони,
а грешник выбивается из сил
спасать рубаху – ведь рубаха тонет!
 
 
Мной плакалось, как будто к ноябрю
пусты леса, лишь скудный дождик льется.
Пришел апрель, и я вам говорю:
вчера мной плакалось. Сегодня мной смеется.
***
 
 
Тебе – веселому и голому —
пришла повестка на правеж,
не позабудь приставить голову,
когда на улицу пойдешь.
 
 
Не позабудь собраться с мыслями,
чтоб было все как у людей,
но вазу с яблоками кислыми
с той самой яблони разбей.
 
 
Пускай Добро и Зло закатятся
в далекий угол под кровать,
чтоб любопытной каракатице
пришлось их раком собирать.
 
 
А дверь тихонько отворяется…
Пора идти и старику,
который на полу валяется,
сказать последнее «ку-ку!».
 

Венок сонетов

 
Вступление
 
 
Тебе посвящаются, жизнь,
сто строчек последней недели,
уж все мы глаза проглядели,
когда ты ударишь? – скажи!
 
 
Ни выпить нам, ни закурить —
мордастым твоим запевалам,
должны мы – ни много ни мало —
хоть в слове тебя повторить.
 
 
И черные камни – у ног,
и синее небо – в Начале,
и красная дрожь иван-чая —
как будто последний звонок.
 
 
Сейчас небеса разведут
и выпустят нас на арену —
нам лучше ослепнуть, наверно,
на эти пятнадцать минут.
1
 
 
Переложу себя на Голоса:
на реквием, а лучше на мазурку —
так опускают камешки в мензурку,
чтоб вычислить удельные веса.
 
 
О чем поешь, мой хриплый, пропитой?
О чем молчишь, мой ангельский, приятный?
Какие солнца и какие пятна
сокрыты за мелодией простой?
 
 
Во времени, как посреди травы,
в том Голоса по-своему правы,
что требуют вниманья и участья.
 
 
Все некогда прислушаться к себе —
своей эпохе и своей судьбе,
чтоб целое звучало тише части.
2
 
 
Чтоб целое звучало тише части,
пусть пламенем от головы до ног
пройдет по мне причастности поток —
вмешательство непрошеного счастья.
 
 
Замолкни, Голос счастья и ума,
чтоб не сказало будущее хмуро,
что за моей повадкой трубадура
скрывается расчетливость сама!
 
 
Оставь мне пропасть, чуждую другим,
сгустившееся время, серный дым,
рогов и крыльев редкие напасти,
 
 
кокетливый, ехидный Голосок,
крючок и рыбку, сито и песок,
шквал памяти – моей сильнее власти!
3
 
 
Шквал памяти моей сильнее власти,
корабль Благоразумия, прости —
достаточно сидели взаперти
оптовые и розничные страсти!
 
 
Крещендо, Голос – главная улика,
которую инспектор приберег:
как на две плахи – вдоль и поперек —
меня – вот так! – хватает на два крика.
 
 
Да! Виноват! Не умолчу, не скрою —
как потерявший ветер я не стою
расходов на такие паруса!
 
 
В защиту под сурдинку, анонимно,
на перекрестке шлягера и гимна
пусть жизнь себя споет за полчаса.
4
 
 
Пусть жизнь себя споет за полчаса —
пройдет передо мной зерно, помада,
гостиница, фабричная громада…
А может быть, июльская роса?
 
 
Перемелю, осилю эту кость
сомнительных вопросов и ответов,
ведь жизнь – в собачьем виденье предметов —
есть верность, выполнение и злость.
 
 
Я, понедельник начиная с драки, —
в житейском толковании собаки —
несу свой крест у Бога на виду.
 
 
Наверное, приятней в светлой лени
парить над суетою поколений,
сформировав за пазухой звезду.
5
 
 
Сформировав за пазухой звезду,
как пенсию – печатью и распиской:
«Сим подтверждается, что небо близко», —
я в дом суровый песенку введу.
 
 
А ну-ка потеснитесь, Голоса,
вам – барственным, почти что порционным,
вам – телефонным, полупокоренным,
отставки выпадает полоса.
 
 
Садитесь ближе, беглое дитя,
вернувшееся столько лет спустя,
и мебелишку не судите строго…
 
 
А в этот миг, особенно нужна —
как менестрелю долга и рожна, —
мне повторится дальняя дорога.
6
 
 
Мне повторится дальняя дорога
от праотцев до некоего дня,
пока сдирала песенка с меня
три шкуры подоходного налога.
 
 
Я временем платил и удивленьем —
бесценная валюта юных лет,
в итоге чтобы мне – физкультпривет! —
махнула правда хвостиком оленьим.
 
 
Но вскоре ветер зрелости моей
прошелся, словно древний суховей,
как засуху, вручил мне резкость слога
 
 
и, песенку оставив на земле,
меня вознес, как будто бы в седле,
пониже червяка, повыше Бога.
7
 
 
Пониже червяка, повыше Бога —
простецкий человеческий удел,
которым в совершенстве я владел
и думаю владеть еще немного —
 
 
настолько, чтоб сказать тебе, эпоха:
спасибо, что под солнцем и луной
есть расстоянье в песенку длиной
меж временами выдоха и вдоха!
 
 
Лишь песенка да скверная погода
останутся как продолженье рода
в нечаянно случившемся году,
 
 
когда в той высоте, где – против правил —
архангел сник и дьявол след оставил,
я с маршевою выкладкой пройду.
8
 
 
Я с маршевою выкладкой пройду —
задиристый кузнечик голосистый,
исчезнувший под скаткою ворсистой,
доверившийся Страшному Суду.
 
 
Но вещий сон мне снится иногда —
как Страшный Суд на одуванчик дунул
за то, что ничего тот не придумал
в свою защиту, кроме «да» и «да».
 
 
И я, лишенный как бы оперенья,
прозрачен стану до самозабвенья,
среди имущих душу сир и наг…
 
 
Я просыпаюсь, Голосам подвержен,
и понимаю – в сущности отвержен —
все будет так. Но будет все не так.
9
 
 
Все будет так. Но будет все не так.
Пол отскребут и вымоют посуду,
когда вне расписания отбуду
я в те пространства, где приспущен флаг.
 
 
Какой бы горн ни требовал меня,
какая бы заварка ни кипела,
не предложу я ни души, ни тела,
воистину спокойствие храня.
 
 
И так пойдет привычно служба эта,
как солнце отоваривает лето,
как дрозд поет и расцветает мак…
 
 
Но час придет, и Голос за стеною
напомнит все, не сделанное мною,
как молнию подчеркивает мрак.
10
 
 
Как молнию подчеркивает мрак,
являя в ней абстрактную возможность,
так некто, позабыв про осторожность,
откликнется на мой масонский знак.
 
 
Он, оценив судьбу мою – в уме —
и просчитав эпоху – больше телом,
отмерит горькое зерно: «Он сделал!» —
и сорок бочек дыма: «Он умел!»
 
 
О чем ты раньше думал, счетовод,
под вечер просвещающий народ?
Зачем ты утром не пришел за мною?..
 
 
«С эпохою кто был накоротке,
всегда потом – в дурацком колпаке!» —
сорвется Голос лопнувшей струною.
11
 
 
Сорвется Голос лопнувшей струною.
Багряный лист погаснет в ноябре.
И может быть, взаправду – на заре
я распадусь на облачко льняное.
 
 
Поэтому ответственному гену
позвольте заявление всучить:
«Прошу моей горчинкой огорчить —
как вылепить – очередную смену!»
 
 
У жизни есть замашки бюрократа,
а может быть – медведя иль солдата:
просителя не пустит на порог.
 
 
Бессмертия не сыщешь и в помине:
и в дереве, и в подвиге, и в сыне
лишь есть чередование тревог.
12
 
 
Лишь есть чередование тревог
добра и зла, как солнышка и снега,
и эта повторяемость набега —
бессмертия единственный залог.
 
 
Так что же вы хотите, Голоса?
Давайте рассчитаемся по кругу:
я – первый – брошу солнцепек и вьюгу,
а ты – последний – веру в чудеса!
 
 
Какой он есть – печальный и безгрешный,
живущий в общежитье и скворечне,
искомый идол, аленький цветок?
 
 
Не он ли часто прячется меж нами —
дитя природы с длинными ногами,
привычное, как пол и потолок.
13
 
 
Привычное, как пол и потолок,
сожительство тревоги и восторга,
вне запада звучащий и востока
навеет Голос – вечный ветерок.
 
 
Мой пасынок, любовный Голос мой,
для вечного мала моя арена —
так вечным клочьям полиэтилена
сегодня тесен бедный шар земной.
 
 
Статистик я – впервые на коне.
Зачем-то сверху поручили мне
все мерять бухгалтерией двойною:
 
 
внизу – пустыни, наверху – дожди…
Век двадцать первый пляшет впереди,
и тень любви – уловлена спиною.
14
 
 
И тень любви – уловлена спиною —
скользнет теплом и холодом по мне,
отчетливая, словно на Луне,
согнувшаяся, как бы под виною.
 
 
Но я по праву гения мороки
не повернусь, не отклоню лица,
чтоб взгляда осужденного стрельца
не оторвать от виденья дороги…
 
 
Я над моим грядущим днем сегодня
пройду, как истребитель всепогодный
проходит над обломком колеса,
 
 
и – не высчитывая, что дороже, —
сверкну, исчезну, растворюсь – и все же
переложу себя на Голоса.
Мадригал
 
 
Переложу себя на Голоса,
чтоб целое звучало тише части,
шквал памяти – моей сильнее власти.
Пусть жизнь себя споет за полчаса.
 
 
Сформировав за пазухой звезду —
мне повторится дальняя дорога —
пониже червяка, повыше Бога
я с маршевою выкладкой пройду.
 
 
Все будет так. Но будет все не так.
Как молнию подчеркивает мрак,
сорвется Голос лопнувшей струною:
 
 
лишь есть чередование тревог,
привычное, как пол и потолок,
и тень любви – уловлена спиною.
Послесловие
 
 
Спасибо сделавшему жизнь мою
не камнем, а прозрачной паутинкой,
летящей то на север, то на юг,
поющей песню, как бы под сурдинку,
в твое многоголосие маня
любого, чья душа на перепутье,
за то спасибо, что там нет меня
и памяти об этом лилипуте,
за то, что ты уста мои разверг,
и слышать мне себя почти не стыдно,
за то, что после дождичка в четверг
взойдет заря и солнце будет видно.
 

Пять писем к одной женщине

 
1
 
 
Достались мне на этой
прокуренной земле
разменная монета,
бумага на столе,
 
 
суббота, воскресенье,
звезда над головой,
любви твоей спасенье,
котенок нежный мой!
 
 
Ах, белые колени,
немая череда —
как белые ступени
неведомо куда.
 
 
Так призрачна и шатка
тропинка в этот рай.
Резвись, моя лошадка,
доверчиво играй!
 
 
Беда тебя не тронет,
пока сто раз на дню
в слепых своих ладонях
лицо твое храню.
2
 
 
Мой дом забыт – он не проигран в карты,
не конфискован и не подожжен,
он был оставлен мною как-то,
как будто громом поражен.
 
 
Я, пораженный будто громом,
маячу на краю земли.
Не стань мне домом, о, не стань мне домом,
как звездный свет, как желтый лист!
 
 
По-прежнему среди равнины
стоит мой дом в кольце путей,
колокола рождений и смертей —
там рюмки отбивают именины.
 
 
Привычка там тоскует на пороге,
собака ожидает у дверей…
Не стань мне домом, как концом дороги,
событьем в бесприютности моей!
И – далеко! И – глаз не опуская!
Не плачь по мне и жизни не жалей…
Не стань мне домом, словно птичья стая
над низкими квадратами полей!
3
 
 
Ты – для каждого ветра трава.
Я – для каждого времени веха…
Зарастает дорога сперва,
а потом не видать человека,
а потом – не пылит, не гудит,
ни заботы, ни долга, ни дела,
только вольная птица сидит
на макушке моей заржавелой.
А потом – от меня ни следа,
лишь случайно – нетрезвый, наверно, —
человек проберется сюда,
ошалевший от солнца и ветра.
Он пройдет по – зеленой – тебе,
а куда и зачем – неизвестно,
удаляясь, как рябь на воде,
растворяясь, как дым поднебесный.
4
 
 
Задыхаясь и потея —
от работы взмылен он —
оголтело Галатею
оживлял Пигмалион.
Мне она досталась проще —
поздний вечер, ранний снег…
Я тебя в какой-то роще
видел во вчерашнем сне.
 
 
Затесался между нами
необычный ритуал —
я ветвистыми рогами
груши с яблони сбивал.
 
 
А внизу в траве зеленой
жили те, которых нет,
помню, что слезой соленой
захлебнулся я во сне.
 
 
Кровь, бесцветная, как лимфа,
хлынула. И что с того?
Но пришла нежданно рифма
повторением всего.
 
 
Видел я тебя живую,
всю – как редкий минерал,
всю – как рану ножевую,
от которой умирал.
5
 
 
Золотистые сполохи в листьях,
что свою затевают игру,
без расчета, без цели и мысли
развлекая себя на ветру,
 
 
да малиновый звон иван-чая
над сиротством звериных могил,
что звонит, никого не встречая,
потому что уже проводил.
 
 
Среди леса, как будто случайны,
проржавевшие рельсы лежат,
указав направление тайны,
все равно – что вперед, что назад.
 
 
Вот и все. Остальное легко мне
будет выключить – как отрубить.
И себя перед смертью не вспомню,
и тебя постараюсь забыть.