Свинью подложили

Сопливый Телескоп

Когда и кто впервые произнес сакраментальную фразу о том, что моим женихом станет не простой смертный, а принц на белом коне, я уже не помню. Помню только, что с ранних лет я поверила в реальность этих слов. Еще в ясельном возрасте набросав в воображении приблизительные приметы жениха, я сама себе объявила принца в розыск и, словно Шерлок Холмс, с головой ушла в сыскную работу. Если бы кто-нибудь поднял меня среди ночи в возрасте около 7 лет и спросил бы, как должен выглядеть в отдаленном будущем мой предполагаемый избранник, я бы, не взирая на усталость, безотлагательно предоставила вниманию вопрошающего детально разработанный фоторобот разыскиваемого с подробным описанием внешности и черт характера: волосы светлые, кудрявые, летящие, овал лица совершенный, глаза ясные, мечтательные, небесно-голубые, нос прямой, решительный, губы манящие; рост высокий, телосложение атлетическое, осанка гордая, из особых навыков можно отметить прекрасное владение мечом и щитом, а также копьем, луком со стрелами и прочими видами вооружений в сочетании с ловкостью и изяществом в движениях; характер фантастический, благородный, к драконам и всякой сказочной нечисти беспощаден. Ну, и конечно, золотая корона на голове плюс кипельно БЕЛЫЙ КОНЬ как неотъемлемая часть натуры. Обычно в таком виде принц являлся мне во сне, усаживал рядом с собой в седло и увозил в свою чудесную сказочную страну.

Мой первый принц – Шурик – идеально соответствовал этому образу: рыжеволос, зеленоглаз, ниже меня ростом на целую голову, без коня и короны, зато в очках с толстыми линзами, отчего старшие ребята прозвали его Телескопом, и с соплями до колен. Милый, трогательный, я просто сгорала от любви! В то время я с папой и мамой жила в семейном общежитии строителей, и Шурик был моим соседом по этажу. Двадцать комнат на одну кухню с туалетом, теснота и грязь общаги, ругань и пьянство соседей, по будням – ужасы детсадовского одиночества, по выходным – радостная, щедрая жестокость уличных мальчишек, – лучшей почвы для взращивания мечты об отпрыске венценосных кровей невозможно было придумать.

Как-то раз, пригласив меня с Иркой Козловой, белобрысой, жидковолосой девочкой, к себе в гости, он разрешил нам играть в кубики, а сам занялся грузовой машиной. Отец Шурика был на работе, мама стирала белье в коридоре у двери, мы в комнате остались одни. Небольшому дворцу из кубиков оставалось только пристроить башню, как вдруг Телескоп, позавидовав плодам наших стараний, подъехал со своим грузовиком к стройке и обратился с требованием:

– Дай кубик.

– Не дам, – твердо сказала Ирка.

– Дай кубик.

– Не дам, – встала Ирка с пола.

– Дай.

– Не дам, – ответила та и шагнула к нему.

В следующую минуту Ирка вцепилась бы в него зубами или плюнула бы, как она обычно это делала в подобных ситуациях, но Шурик опередил ее криком:

– А-а-а… мама!..

Слезы и сопли брызнули из него одновременно и незамедлительно. Тут же с мокрым полотенцем в руках в комнату вбежала тетя Галя, мать Шурика.

– Что тут у вас?

– Она меня стукнула, – пожаловался Шурик, тыча в Ирку пальцем.

– Ты его стукнула? – спросила тетя Галя, схватив Ирку за шиворот и развернув ее к себе.

– Нет, он кубики хотел отнять, – ответила Ирка.

– Дай кубики, – протяжно всхлипнул Шурик и выдул из левой ноздри один за другим три больших пузыря.

– Что тут у вас? Она его стукнула, Сима? – с надеждой в голосе обратилась тетя Галя ко мне.

– Нет, – лаконично ответила я, продолжая строить дворец. – Ирка только кусается и плюется.

– А что, она его укусила? – испугалась Шуркина мать, выискивая на сыне следы от укусов.

– Нет, она не успела.

– Хочу кубики! – отчаянно завопил Шурик и, упав на пол, распластался на деревянных досках.

– Ах ты, зараза! – вскрикнула тетя Галя, и мокрое полотенце заплясало по рукам и ногам Шурика. В следующий момент маленькая, пухлая женщина одним рывком выволокла, как тряпичную куклу, бьющегося в истерике сына в коридор и захлопнула за собой дверь.

Выражение плаксивости на лице Телескопа присутствовало постоянно. Сколько бы раз в детстве он ни попадал в объектив фотокамер, всегда он оставался запечатленным с неизменной кислой улыбкой на лице и глазами на мокром месте. Но любила я его, естественно, не за это, а за его миролюбивый характер, за то, что в ожесточенных детских ссорах и потасовках, когда каждый норовил наподдать другому как можно сильнее, он никогда не давал сдачи.

Серьезным препятствием на пути моей любви к Шурику являлись четыре соседки по общежитию, причем ситуация усугублялась тем, что осенью мы все дружно собирались пойти первый раз в первый класс, где количество соперниц угрожало перерасти все мыслимые и немыслимые пределы. Поэтому перед тем, как разъехаться на лето по бабушкам и дедушкам, я решила официально застолбить за собой все права на Телескопа.

Майский солнечный денек своим веселым чириканием из открытых окон сулил мне надежду на скорое воплощение мечты. Собрав своих подружек в коридоре, я объявила им, что скоро начнется бал принцесс, и девчонки кинулись наряжаться. Шурик, узнав про наши приготовления, появился из своей комнаты в солдатской пилотке, с большим пистолетом в руке и сказал, что он, как и положено красноармейцу, будет защищать меня от бандитов. Разрядив в меня несколько пистонов, Шурик согласился надеть на себя красную занавеску, поблагодарив за отличную плащ-палатку. Я тоже накинула на себя красную скатерть, украсив ее большим розовым бантом. Остальные принцессы явились на бал в нарядах, сооруженных из полотенец и маминых халатов. Предоставив сливкам общества пару минут пофорсить друг перед другом в невообразимых убранствах, я огорошила всех новым заявлением:

– Сегодня по случаю Солнечного Дня самый прекрасный принц выберет себе в жены самую прекрасную невесту.

Красноармеец, не поняв, что речь зашла о нем, пальнул в воздух еще один пистон и посмотрел вокруг, ожидая появления принца.

– Меня, меня! – закричали наперебой принцессы. – Это мой принц, мой.

К недогадливому бойцу со всех сторон потянулись любящие руки.

– Ура! Бей фашистов! – прорвав оцепление, заорал красноармеец. Убежал к себе в комнату и, вернувшись с новой порцией пистонов, открыл беспорядочную стрельбу по претенденткам на руку и сердце. Девчонки с визгом бросились врассыпную.

– Стойте, стойте, – замахала я руками в отчаянии, рванувшись к Шурику, и заслонила собою дуло пистолета. – Принц выберет себе в невесты ту принцессу, у которой наряд такого же цвета, как и у него.

Красноармеец посмотрел на меня с нескрываемым восторгом. Ему еще ни разу в жизни не доводилось наблюдать за тем, как люди бросаются на амбразуру.

– Он должен выбрать меня, – настаивала я на своем. – Ну, что, выбираешь?

Зародившийся интерес к новой, увлекательной, но непонятной игре вступил в противоречие с просыпающейся неосознанной досадой. До Телескопа медленно стало доходить, что его спутали с кем-то другим, но выразить свое смятение словами он был не в силах.

– Выбираешь? – повторила я свой вопрос.

В ответ Шурик скуксился и приготовился зарыдать.

– Он согласен, – сообщила я всем, кто не понял, решение принца. – И по этому поводу объявляется пир на весь мир.

Мысль о еде успокоила потрясенного принца, а вместе с ним и отвергнутых принцесс. Обедать сели прямо в коридоре, притащив из своих комнат детские столы и стульчики и выстроив их в ряд. На праздничный стол легли припрятанные в закромах у родителей монпансье, печенье, аскорбинки, плитки гематогена, ириски «Кис-кис» и даже два ванильных пряника. Моя мама и тетя Галя, узнав о готовящейся свадьбе, посмеялись, но принесли к столу пироги, плюшки и свежий вишневый компот.

– А на свадьбе обычно кричат «горько», – ехидно заметила Светка Баранкина.

– Зачем? – нестройным дуэтом спросили мы с Шуриком.

– Чтобы целоваться, – прыснула Светка и со стыда сползла под стол.

Все с любопытством посмотрели на нас. Под перекрестными взглядами подружек мне вдруг тоже стало не по себе.

– Я при всех целоваться не буду!

– Зачем при всех? – захихикала Ирка. – Надо уйти за дверь и там целоваться.

Оскорбленная ее неприличными словами, я гордо вышла за дверь, на лестничную клетку, где действительно обнаружила очень уютную нишу для поцелуев, которую раньше почему-то не замечала. Постояв немного в нерешительности, я размечталась, что это и впрямь было бы неплохо, если бы Шурик последовал сюда за мной. Спрятавшись за дверь, стала ждать. Телескоп появился нескоро, дожевывая липнущую к зубам ириску, и как честный человек со слезами на глазах признался, что не может меня поцеловать, потому что давно уже целуется с Иркой. Так впервые в жизни меня постигло разочарование от расхождения мечты с реальностью.

О, принц, мой принц, куда ты ускакал?

Ржание рока

Второе мое разочарование называлось Колобок. Конечно, не тот, которого слопала хитрая лиса, а тот, который пришел к нам в школу в шестом классе – полноватый мальчик, примерно одного со мной роста, по-монгольски узкоглазый, но со светлыми волосами, шибко умный и здорово политически подкованный.

– Я считаю, что зря иранский царь Дарий пытался выиграть войну у Александра Македонского, – заявил Денис Колобов, в первый же день своего появления в нашем классе вызванный к доске на уроке истории, – потому что у Александра стояло на вооружении очень профессиональное и хорошо оснащенное греческое войско, и к тому же Александр был одаренный полководец. Хотя, впрочем, по моему мнению, Македонскому нечего было задирать нос, и после завоевания всей Азии объявлять себя богом. На самом-то деле вышло, что этот новоявленный бог оказался смертным человеком. И пускай ученые считают важным, что Александр Великий смог объединить разрозненные государства древности в единую могучую империю, все же лично я осуждаю грубую, захватническую политику македонского царя.

Весь наш класс во главе с Полкан Полканычем (Павел Иванович Дутыш) был поражен и шокирован его смелостью и проклевывающимся вольнодумством. Это смахивало на бунт против махровых социалистических ценностей – в восьмидесятых-то годах! Колобка все сразу зауважали, включая заштатных задир и драчунов. Меня также заинтересовала его личность, особенно после того, как он решился сесть за одну парту не с хулиганом Лукиным, и не с неряхой Ионкиной, а с очень странной девочкой, одиноко сидящей на галерке, возле окна, в самом дальнем от входа углу класса. За то, что Денис проделал ко мне такой длинный путь через косые взгляды одноклассников, я прониклась к нему уважением, а некоторое время спустя мы крепко подружились. О чем только мы ни говорили, встречаясь в школе или во Дворце спорта, где он занимался акробатикой, а я – художественной гимнастикой, – о прочитанных книгах и просмотренных фильмах, о школьных делах и последних событиях в мире. Лучшего друга трудно было и вообразить, и эту дружбу я не считала любовью до тех пор, пока в один прекрасный момент со мной не произошло то, что однажды произошло с Евой, – я как будто что-то съела. И съела явно что-то не то.

Весна любви! Первые поцелуи, неуклюжие объятия, нелепые ухаживания, идиотские признания – я думала, что сойду с ума, не дождавшись своей очереди. Одна половина моих одноклассников и одноклассниц самозабвенно, упоительно писала друг другу любовные записки и назначала свидания. Другая половина – та, которая не осмеливалась на романтические подвиги, – шпионила за первой, добывая информацию о явках и паролях, так как весенний вопрос одинаково волновал и тех, и других. Забавно было наблюдать за тем, как дети-шпионы вечерами, на прогулке, устраивали слежку за прячущимися в подворотнях Ромео и Джульеттами, чтобы на другой день в школе посплетничать о том, кто с кем целуется. Нам всем было страшно впервые в жизни выставлять свои чувства напоказ, на посмешище перед друзьями, родителями и учителями, но, когда вдруг проснувшаяся после зимней спячки природа протянула ко мне свои невидимые, чуткие руки, обняла меня трепетно и нежно, повлекла за собой, закружила в священном танце стихий и ароматов, подхватила на крыльях любви и унесла куда-то в поднебесье, я воскликнула:

– Елки зеленые!.. Колобок – это же мой принц! И азиат, и полноват, и коротко стрижен – в общем, мужчина моей мечты!

А воскликнув, я моментально договорилась с ним о месте и времени конспиративной встречи.

К тому времени моя семья переехала из строительного общежития в новую двухкомнатную «хрущобу», и школа, куда я перешла учиться, располагалась прямо под окнами нашего дома. Там, где раньше пылил пустырь, медленно поднимался новый микрорайон. Вдоль проезжей части только-только насадили тополя, а на школьном дворе, где, кроме дикой, душистой травы, никакой зелени не росло, было, как у лысого на макушке. На этой лысине я и назначила Колобку свое первое в жизни свидание. Никто не мог заподозрить, что я здесь, на ступенях школы, а не где-то в темных кинотеатрах или в изобилующих укромными уголками парках и сквериках, на виду у всех учащихся и учителей, устраиваю очную ставку с человеком, которому я решила посвятить всю свою жизнь. Изящные картины, писанные маслом, – симметричные аллеи, перламутровые фонтаны с плавающими в них белыми лебедями, великолепные дворцы, золотые кареты, парчовые убранства с декольте, блеск от рукоятки шпаги на эфесе – заполонили мое воображение.

Чтобы выглядеть поэффектнее, я попросила маму погладить мое любимое шелковое платьице в мелкие груши и цветочки, с зеленым шелковым бантиком на груди и с рукавчиками фонариком – наряд, который больше подходил для детсадовского утренника, чем для такого секретного мероприятия, как свидание.

– Ты куда собираешься, в парк? – спросила меня мама.

– Нет.

– А зачем так наряжаешься?

– На свидание пойду, – гордо вскинув голову, ответила я. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

Я стояла в прихожей перед большим зеркалом, заплетая в косу свои длинные кудрявые волосы, как вдруг то ли у меня, то ли у самой жизни произошел какой-то странный сдвиг по фазе. Все обычные человеческие дела, рутина и повседневность существования словно отошли на второй план, уступив место новому неизведанному состоянию. Я неожиданно поймала себя на мысли: «Как это удивительно, что мама старательно, с усердием гладит мне платье, папа, инстинктивно дергаясь, смотрит по телевизору спортивную передачу, бабушка, наверное, погруженная в свои воспоминания, вяжет в спальне на спицах, и никто не замечает, что мир по всем вертикалям и горизонталям пронизан одной лишь сплошной любовью? Неужели люди так слепы и несчастны? Неужели никто не замечает того, что является самым важным в жизни, того, что составляет смысл бытия? Вот она, во мне, эта любовь, журчит ручейками, распускается цветочками, чирикает под облаками пташками, звучит согласными аккордами. Сердце колотится в такт с целой планетой, со всем мирозданием, с ангелами и богом. Неужели я одна все это вижу, понимаю и чувствую, а другие – нет?»

– Ты что, шутишь? – прервала ход моих мыслей мама, отразившись в зеркале у меня за спиной с выглаженным облачением в руках, и, увидев, что я не уяснила суть вопроса, уточнила. – Насчет свидания?

– Шучу.

– Пущай деточка сходит проветриться, – сказала из спальни партизанка-бабушка, которая всегда была в курсе моих секретов.

Да, пожалуй, с заключением по поводу того, что бабушка вместе со всеми слепа, я слегка поторопилась. Пусть она и не ощущает все так, как ощущаю я, пусть воспринимает любовь как-то по-своему, с высоты прожитых ею лет, но, по крайней мере, хоть кто-то может понять меня – и то радует.

– Хватит дурить! Какое еще… эх!.. свидание?.. Ну?! Нет… ё! Сеня Редькин! – выпалил папа, импульсивно сопереживая резвящимся дядькам в телевизоре, целеустремленно отнимающим друг у друга мяч, но, через мгновение, увидев меня, промелькнувшую мимо него в платье, отметил: – Хороша! Вся в меня, бу-га-га-га! – загоготал он и погладил свою лысеющую голову.

Поток школьников второй смены уже схлынул. Выглянув в окно, я увидела, что Денис ждет меня возле школьного крыльца.

– Я ненадолго, – крикнула я домочадцам с порога.

Через мгновение я уже стояла на школьном дворе и смотрела, как мои папа, мама и бабушка, жадно облепив единственное, выходящее на сторону школы окно, наблюдают за мной и Денисом. Толстенная коса, уложенная вокруг головы, белое платье с желтыми грушами, зеленый бант, красные мамины туфли на высоких каблуках – такой внешностью можно было сразить наповал кого угодно, хоть лошадь, хоть слона. Однако Колобок при виде меня устоял на ногах. Правда, долго не мог рта раскрыть от обуревающих его противоречивых эмоций, но на ногах держался прямо.

– Ты мне очень нравишься, – начал благородный принц, и взял меня за руку. От счастья я на первой космической скорости взмыла в седьмое небо. – Я всегда мечтал о такой, как ты… подруге! – и, сверзившись с эмпирея, я разбилась в лепешку, рухнув на грешную землю. – Поверь, мне с тобой очень хорошо, – и меня на второй космической опять закинуло куда-то ввысь, – но я уже встречаюсь с… другой девочкой, – и, звонко стукнувшись обо что-то твердое в лазури, я снова вошла в пике.

В таком духе, то взмывая в небеса, то срываясь с горних высей и проваливаясь в бездонные пропасти, прослушала я разрывающее душу выступление Дениса. Потрясенная амплитудой колебаний, потерянная, опустошенная, оставшаяся кувыркаться в воздухе где-то между небом и землей, я вдруг вспомнила о подглядывающих родителях, подняла голову вверх, но никого не увидела в окне, зато в огромном белом облаке, выплывающем из-за крыши дома, отчетливо разглядела голову коня. Вот она, насмешка фортуны, подумала я про себя, хотелось непременно принца на лошади – пожалуйста, вот тебе затылок удаляющегося принца, а вот и белесая кобыла. Однако минутой спустя, рассудив здраво, я поняла, что лошадиная морда в небесах – это совсем не фарс и не издевка рока. Это сам Пегас, проникнутый глубиной моих страданий, примчался мне на подмогу. Придя домой, я, не переставая рыдать над своей горькой участью, разродилась первым в своей жизни стихотворением:

Зачем довелось мне на свет появиться?

Как видно затем, чтоб в Дениса влюбиться.

Теперь я хочу лишь упасть и разбиться,

Чтоб с лютой любовью своей распроститься.

Быть может, тогда он ко мне возвратится

И молча над гробом моим прослезится.

Хочу, чтобы дождь надо мною закапал,

И вместе с родными моими поплакал.

Закончится дождь, на земле станет ясно,

И все вдруг поймут: без меня жить прекрасно.

Любите, встречайтесь, живите счастливо,

А мне больше жизнь эта невыноСИМА.

Шедевр! И в конце, выделенная крупными буквами подпись автора – мурашки по спине. После этого я еще долго считала себя поэтессой, пока случай не свел меня с настоящим стихотворцем.

Жалобное пение суслика

Внешне Эдуард идеально соответствовал моему представлению о принце. Светловолосый, худощавый, изящный, томный, ну, прямо герой из сказки Шарля Перро «Спящая красавица». К тому же, он первый сделал мне предложение, самым натуральным образом попросил моей руки, что привело меня в сильное замешательство. Случилось это после того, как я, окончив девятый класс, отправилась работать старшей вожатой в пионерский лагерь «Лесная сказка».

Наше знакомство состоялось в клубе, на танцплощадке. Эдуард пел в составе вокально-инструментального ансамбля, приезжавшего к нам из соседнего села. Их группа каждый вечер устраивала дискотеки в нашем лагере. Однажды, заметив, что кто-то из пионеров на время медленного танца вырубил прожектора, я заскочила в клуб проследить за порядком и в случае чего наказать того, кто первый под руку подвернется. Свет горел только на сцене, где Эдуард исполнял грустную песню о любви:

«Чем себя напрасно мучить,

Я влюблюсь в другую лучше…»

А тем временем расторопные пионеры, разбившись по парочкам, с детским трепетом прильнули друг к другу. Я поднялась на лестницу, соединяющую площадку с эстрадой, чтобы обозреть с высоты, на месте ли отрядные вожатые, бдят ли они за нравственностью вверенных им детей, как вдруг почувствовала, что Эдуард, отвернувшись от зала, жалобным больным сусликом смотрит в мою сторону. Я повернулась к нему, наши взгляды встретились, и он задрожавшим голосом обратился ко мне со вторым куплетом:

«Словно плыл рекой широкой,

Словно плыл рекой широкой,

И на самой середине

Унесло волной весло.

От надежды мало проку.

До чего ж мне одиноко!

Вот увидишь, вот увидишь,

Я влюблюсь тебе назло».

Сдерживая себя из последних сил, чтобы не смести своим хохотом танцующих, я от напряжения густо покраснела, что, видимо, Эдуардом было воспринято, как зарождение ответного чувства. Осторожно, тая в себе атомный взрыв смеха, я спустилась вниз, не дослушав песню до конца, и уже далеко за пределами танцплощадки, направив ударную волну смертоносного хохота в лес, звонко и безудержно разрядилась.

После того вечера мне стало немного жаль милого мальчика с гитарой, поэтому на следующий день я снова пошла на дискотеку, отчасти ради того, чтобы убедиться в подлинности и силе его симпатии, отчасти ради того, чтобы поддержать его пыл, вселить в него надежду, которая – чем черт не шутит – могла бы оказаться и не безосновательной. Стоило мне только появиться на танцплощадке и подняться на приступку, как Эдуард опять отвернулся от всех, обратил на меня свой голодный взор и, никого не стесняясь, стал петь песню для меня одной. Бедненький, как мне было жалко его в ту минуту! Спустившись со ступенек и пройдя в самый дальний конец зала, я встала там, у стены, дабы лишний раз убедиться, что содержание песни относится именно ко мне, и Эдуард, ни на секунду не выпуская меня из поля зрения, закончив петь одну песню, так объявил начало следующей:

– А сейчас я спою вам песню собственного сочинения. Она посвящается самой красивой девушке, которая сегодня находится здесь, вместе с нами.

И затянул одну из самых длинных песен в истории человечества. Первый куплет совершенно меня очаровал, так как я поняла, что встретила родственную душу.

Ах, зачем я полюбил? Просто нету сил.

Взгляд твоих холодных глаз так невыносим.

Для тебя стихи пишу, их тебе пою,

Чтобы ты могла узнать, как тебя люблю.

Припев:

Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!

Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!

Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!

Эх, шуба-дуба-ду, уа-уа!

Особенно замечательно было то, что на последнем «уа-уа» волнующий тенорок Эдуарда переходил в душераздирающий фальцетик. Мысль о том, что я должна ответить собрату по перу такими же пронзительными строчками, не покидала меня примерно до двенадцатого куплета. Однако на двадцать первом мной овладели опасения, что стихотворное послание Эдуарда по всем своим параметрам приобретает какое-то астрономическое измерение, и посему об адекватном ответе стихотворцу нечего даже и помышлять. Я огляделась по сторонам – на лицах ритмично колышущихся пионеров отразился восторг, и стало понятно, что родилась новая сверхплотная звезда. После тридцать какого-то куплета, когда я потеряла всякую надежду дождаться окончания песни, уяснить себе смысл происходящего и решила больше никогда не писать стихи, ударник внезапно отчаянно шендарахнул по тарелкам, и из динамиков вырвался отчаянный вопль певца:

– Горе мне, горе, уа-уа!

Тремя днями позже мы познакомилась.

Разнывшуюся от лагерной пищи печень я поправляла зверобоем, который сама и собирала в тихий час на соседнем непаханом поле. Из этой травы получался вкусный и полезный напиток, им я по вечерам угощала своих соседей по домику – старшего воспитателя, библиотекаря и физрука. И вот в очередную мою вылазку за зверобоем Эдуард подкараулил меня в яблоневом саду, отделяющем поле от лагеря, и приблизился, когда я уже возвращалась обратно с охапкой цветов.

– Привет!

Его белая рубашка и черные штаны сообщали торжественность моменту.

– Мне нужно с тобой поговорить.

Его обращение на «ты» слегка меня обескуражило.

– Говори… те…

Мы уселись рядышком на земляную кочку. Охапку зверобоя я положила справа от себя, на травку, и с возвышения, на котором был разбит лагерь, окинула взором окрестности. Внизу перед нами, до самого горизонта простирались леса и поля, а по небу сонно двигались пушистые облака.

– Я уже все давно про тебя знаю, – начал Эдуард.

– То есть как – все? – опешила я.

– Ну, так. Как тебя зовут, сколько лет, где ты училась, что ты любишь.

– А зачем?

– Я тебя люблю, хочу, чтобы ты стала моей женой. Мы поселимся в доме у моих родителей, потом отец поможет мне построить мой собственный дом, и у нас будет много детей. Надо только подождать один год, пока я закончу школу.

Я напружинилась, ожидая какого-то подвоха.

– Как тебя зовут? – спросила я, выгадывая время на размышление и возвращение в себя. Впервые в жизни человек сам, без посторонней помощи, без намеков и интриг делает мне предложение.

– Эдуард, – ответил жених.

– Эдуард, – повторила я, вслушиваясь в это редкое имя. – Забавно.

Именно так и должны звать настоящего принца. Подкупала и романтичность ухаживания – не каждый день о тебе слагают песни из тридцати с лишним куплетов да еще исполняют их перед всем честным народом. Раздражала лишь некоторая скоропалительность и то обстоятельство, что принц еще не закончил школу. Когда мой юный жених возобновил свою речь и стал расписывать мне красоты деревенской жизни, соблазняя коровой, курами, гусями и огородом, я вдруг задалась вопросом, а кому и почему пришла в голову столь оригинальная идея – назвать простого деревенского парня Эдуардом. В памяти всплыла история, случившаяся с одной моей знакомой.

Люся Ряхина мечтала поскорее выйти замуж, чтобы сменить фамилию. Ей очень нравился один молодой человек. Они познакомились, полюбили друг друга с первого взгляда, и вскоре мужчина сделал ей предложение. Поколебавшись пару минут для приличия, Люся согласилась, но не преминула осведомиться насчет фамилии.

– Это не важно, – ответил ей жених. – Главное, что мы любим друг друга, а фамилию я возьму твою.

– Нет, – возразила невеста, – тебе не понравится моя фамилия. Лучше я возьму твою.

– А как же твоя фамилия? – опешил тот.

– Ряхина. А твоя?

– Неряхин.

С опаской я решила поинтересоваться у Эдуарда, не скрывается ли за поспешностью его свадебных приготовлений та же причина.

– Нет, – ответил Эдуард, – я даже и не думал об этом. Я очень тебя люблю и хочу на тебе жениться. А фамилию я менять не собираюсь. Мне моя фамилия нравится, и ты, конечно, тоже будешь ее носить.

Я вздохнула с облегчением. До того момента моя собственная фамилия Стародубцева, меня, честно говоря, корежила, пугала, приводила в ступор. У всех моих одноклассников были фамилии как фамилии – Орлов, Бочарова, Матвеева, Красноярский – а меня как вызовут к доске – Стародубцева! – так сразу дуба-то и дашь. В общем, я была непрочь обзавестись более благовидной…

– Телкин, – представился принц Эдуард.

С тех пор я влюбилась в свою фамилию, а принц печального образа Телкин навсегда занял отведенное ему место в моих воспоминаниях.