Смерть Красной Шапочки

Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок.

Пушкин

A Pierre…

Часть первая

Пролог

I

Однажды, давным-давно, в те времена, когда люди совсем не ценили ни собственной, ни чужой жизни, потому что полагали, что жизнь человеческая не стоит и самого захудалого гроша, которого и свинья в канаве не отыщет, хмурым февральским днём года одна тысяча семьсот девяносто восьмого по Рождеству Христову в Рим, величественный вечный город, вступала победоносная армия великолепного французского генерала Наполеона Бонапарта.

Молодая Французская Республика, развязавшая по всей Европе продолжительные и успешные войны, должна была сломать хребет властвовавшим в тех краях австрийцам и положить конец сопротивлению самих итальянцев и, в первую очередь, Великого Понтифика, папы Пия VI. Позади уже был ряд великолепных побед – Монтенотте, Миллезимо, Мондови, Лоди, Мантуя, Лонато, Сало, Бреша и Кастильоне. Войска австрийцев, занимавшие тогда север Италии, принадлежавший императору Францу, сидевшему в Вене, были наголову разгромлены. Такая же участь постигла и их союзника, пьемонтского короля Виктора Амадея. Блистательные победы генерала Бонапарта принесли Франции Ниццу и Савойю и контроль надо всем севером Италии. Французы были в Генуе, в Милане, в Парме, в Ливорно, в Болонье, в Модене и в Виченце – они были повсюду!

В этой войне, впрочем, как и в любой другой, все страстно жаждали победы. Австрийцы мечтали доказать Европе, что их мощь ничуть не сдала позиций со времён Марии Терезии и её только что умершего сына, императора Иосифа, пьемонтский король пыжился за честь своей короны, прочие итальянские князья дрожали за свои крохотные владения, папа – за тиару. Но более всех победы жаждал генерал Бонапарт, окрылённый куражом и небывалыми успехами на воинском поприще. Останавливаться для него сейчас или даже проиграть хотя бы одно, самое незначительное сражение, означало бы заминку в карьере, да и для его собственной гордости это было бы постыдным ударом. Поэтому он шёл, не останавливаясь и не щадя жизней ни своих солдат, ни солдат противника. Люди гибли не тысячами, а десятками тысяч, но все они были уверены, что отдают свои жизни не зря. Особенно свято верили в это солдаты французские, сражавшиеся с удвоенной силой, потому что ни на миг не сомневались в непобедимости и величии своего молодого генерала-корсиканца.

Пий VI стал премного озабочен сложившимся положением дел. Шутка ли – французский штык грозил уже и ему, тем более что до слуха понтифика дошли вести о словах молодого корсиканца, неосторожно ляпнувшего в одном из салонов, будто папство – шарлатанский аттракцион с двухтысячелетним стажем. А уж когда Бонапарт одержал ещё две сокрушительные победы при Арколе и при Риволи, окончательно разгромив австрийскую армию, славившуюся своей непобедимостью, папа перепугался не на жизнь, а на смерть. Рухнул миф о величии австрийцев, следующим по очереди был Святой Престол! Пий VI даже не сомневался, что Бонапарт далее двинет свои полки на Рим. Опасения не обманули его.

Заключив перемирие с австрийским императором, генерал Бонапарт повернул в Тоскану и начал, словно грозовая туча, приближаться к Риму. Собранное папой войско было с позором разгромлено в первом же сражении. От страха перед «корсиканским зверем» оно принялось улепётывать с такой силой, что посланный Бонапартом вдогонку генерал Жюно насилу нагнал убегавших. Половину он изрубил, остальных взял в плен. Понтифику ничего не оставалось, как искать мира, который и был вскорости подписан. Тогда двадцативосьмилетний генерал так и не вступил в Вечный Город, удовольствовавшись лишь вывозом огромного количества картин и статуй, любезно подаренных ему папой, лишь бы тот убрался восвояси в свой Париж. Бонапарт прекрасно понимал, что не время ему ещё являться в соборе святого Петра, дабы не накалять и без того шипевшую, словно кусок сала на сковородке, обстановку, что сложилась тогда в Европе. Он припас свой удар по Риму на год грядущий.

И вот теперь, когда сквозь неприветливые и нахохлившиеся тучи постепенно отступавшей зимы лениво пробивалось солнце, армия Бонапарта, наконец, заняла Рим. Однако без самого генерала – он к тому времени отправился осуществлять свою кампанию в Египте. Французским войском он назначил командовать генерала Бертье. Папа Пий VI был незамедлительно заключён им под арест, а управление Римом переведено под контроль самого генерала. Однако кроме собственно оккупации Рима у Бертье имелась и ещё одна миссия, о которой знали лишь немногие.

II

Джильде исполнилось десять лет пару месяцев назад, но никто не мог дать ей на вид её возраст – такой маленькой и худенькой она была. Люди давали ей не более шести, да и как можно дать больше несчастной девчушке крохотного росточка с огромными серыми глазами на исхудавшем и осунувшемся лице. Её ножки и ручки были тонкими, словно свечки, которыми она торговала на углу улиц Львиной Пасти и Кондотты. Хорошо, если Джильде удавалось за день поесть хотя бы раз – этот день уже считался очень удачным и добрым. Вся их семья уже год влачила жалкое и нищенское существование: отец, трудившийся каменщиком, на одной из строек сильно поранился, сорвавшись с лесов, и потерял способность передвигаться – теперь он неподвижно лежал и горько плакал, наблюдая, как медленно исчезает его семья; матушка, невероятно любившая мужа, стала работать за семерых и не выдержала, прокоптив лёгкие угольной пылью, когда помогала угольщикам разгребать их товар по корзинам – чахотка сожрала её за три месяца; старший братец попал в папское войско и был изрублен кавалеристами генерала Жюно при бегстве, а младший оказался в плену у французов; оставались лишь старенькая бабушка, сестрица Франческа да сама Джильда. Бабушка пыталась прясть, Франческа ходила стирать, таскать воду, резать кур, выгребать нужники в домах знатных господ да толочь крупу в соседней лавке. Сама Джильда продавала свечи, получая от своей торговли сущие крохи.

Один из старых знакомых её несчастного отца, сапожник Джироламо, разорившийся по вине своего более успешного конкурента синьора Бурацетти, и неспособный прокормить ораву ребятишек, что нарожал с женой в свои лучшие годы, теперь распродал их всех по разным местам – кого продал бродячим артистам, кого в проститутки, а кого и странным заезжим людям, сказавшим, что обучат одного из его маленьких сыновей премудростям искусства смеха. «Если бы у меня была возможность выбраться из Рима и просто отвести всех ребятишек поглубже в лес да сбежать от них – я бы так и поступил!», плакал бедный Джироламо у постели отца Джильды, «я уверен, они смогли бы выбраться где-нибудь на другом конце и найти себя в жизни».

«Не горюй так», отвечал тот ему, «возможно, твои дети попали в хорошие руки. Мои сыновья вот уж точно оказались в дурных – один у костлявой кумы, другой у нехристей-французов!». Джильде было несказанно горько наблюдать всё это, но приходилось мириться, надевать огромные туфли покойной матушки, потому что других у девочки не было, и идти на угол торговать свечами.

У неё покупали мало, в основном из жалости. Единственным человеком, который покупал её свечи с завидным постоянством, был художник по имени Марио, расписывавший фресками стены недавно перестроенной неподалёку церкви Пресвятой Троицы. Улыбаясь, он протягивал Джильде несколько медяков и брал несколько свечей, чтобы потом, уже под сводами дома Божьего, прикрепить их к полям своей шляпы, зажечь и начать работу, одновременно с тем молясь за нищую, голодную и несчастную девочку, стоявшую, обернутой в лохмотья, на углу улиц Львиной Пасти и Кондотты.

В это утро Джильда брела по мостовой совсем босая, потому что к несчастью потеряла обе матушкины огромные для её крохотных ножек туфли – они соскочили, когда она насилу увернулась от мчавшейся во весь опор кареты. Одна туфля плюхнулась в канаву и исчезла в потоке мутной талой воды, перемешанной с грязью, грустно взмахнув Джильде носком и захлебнувшись в вонючей жиже. Другую тут же подхватил какой-то парень, объявивший девочке, что теперь в туфле будет жить его любимая белая крыса. Так она и промыкалась по городу целый день, отчего ножки её сначала покраснели, а потом и посинели. Стало вечереть, и Джильда собралась домой, заработав десять монет за весь день. Она совсем окоченела, и мечтала лишь об одном – как бы сесть рядом с камином и отогреться, а ещё лучше выпить чего-нибудь горячего. Но с грустью понимала, что дров дома скорее всего кот наплакал, а уж про вкусное горячее питьё и мечтать нечего. Понурив голову, она брела домой, с трудом передвигая почти ничего уже не чувствовавшие ножки. Её чёрные волосы струились по плечам, словно каскады фонтанов на вилле д’Эсте, что в Тиволи, которых она никогда в жизни не видала, а если б увидала, то не поверила б, что такое великолепие может на свете существовать. В окнах домов, мимо которых она брела, горели свечи. Их мерцающие огоньки наполняли её душу теплом и не давали замёрзнуть окончательно.

Джильде улыбнулся проходивший мимо очень уж тощий человек в сером фраке, завернутый в чёрный плащ, с очень уж бледным лицом. Девочка улыбнулась ему в ответ и остановилась, подняв глаза к небу, туда, куда указал ей незнакомец. Оно было ясным, и Господь зажёг в нём свои свечи – на вечереющем небосклоне начинали загораться звёзды. Вдруг одна из них неожиданно пошатнулась и покатилась вниз, оставляя за собою длинный полыхающий шлейф. Бабушка говорила Джильде, что когда с неба падает звезда, это значит, что чья-то душа отправляется в царство Божие. «Наверное, умер кто-то», промелькнуло в голове у Джильды. В тот миг она и не могла догадаться, что эта звёздочка предназначена ей – кованый каблук сапога капрала Жерара оборвал и её размышления, и всю её короткую жизнь. Её угораздило остановиться на пути французского патруля, во главе которого шагал Жерар. Он был человеком злым и невоздержанным, потому что его таким вырастили и родители, и окружавшие его люди. Капрал был родом из Лилля, огромного грязного города с гигантскими рабочими трущобами. Пьянство, нищета, грязь, всеобщая озлобленность – вот в какой обстановке вырос он. Пьяный отец колотил его чуть ли не каждый день, мать макала лицом в помои и обзывала мразью, потому что оба почитали Жерара за бездельника и тунеядца – пока все его братья и сёстры сновали по городу, кто подрабатывая, кто воруя, сам он предпочитал гонять голубей. В один дождливый день терпение его перешло через край, и он стал совершенно другим человеком. Для начала он поотрывал головы всем своим голубям, потом принялся ловить крыс и живьём выпотрошивать их. Далее настал черёд кошек – Жерар выдёргивал им когти щипцами, украденными у дантиста, и сбрасывал с крыш. Потом стал связывать их хвостами, пока несчастные животные, не в состоянии разделиться, сами отгрызали себе хвосты. Когда началась революция, семнадцатилетний Жерар сбежал в Париж, записался в революционную армию и с наслаждением конвоировал избитых и связанных дворян к гильотине. Он даже удостоился чести стоять у эшафота, с которого последний раз в жизни взглянул на солнце король Людовик XVI. Оказавшись в армии генерала Бонапарта, Жерар прошёл всю его итальянскую кампанию и вот теперь сделался покорителем Рима.

Удар сапога капрала пришёлся Джильде как раз в голову – её тонкая височная косточка даже хрустнуть не успела, а мигом обратилась в прах. Крохотное измождённое тельце девочки, как подкошенное, рухнуло на брусчатку, и промеж камней потекла ярко-красная кровь. Она лилась и из зиявшей в её виске раны, и из ушей, и изо рта, и из носа. Свечи рассыпались и покатились в разные стороны. Французский патруль принялся дружно хохотать, а капрал Жерар, сплюнув, добавил: «Ишь ты, уже и свечами себе на могилку запаслась, маленькая потаскушка!». Солдаты пошли себе дальше, а Джильда продолжала лежать и заливать своей остывающей кровью мостовую. Бледный человек в сером фраке тоскливо поглядел на мёртвую девочку и побрёл своей дорогой.

На следующее утро никто даже и не заметил, что грязная оборванная девочка с удивительно красивыми, льющимися чёрными волосами и огромными серыми глазами больше не стоит на углу улиц Львиной Пасти и Кондотты и не торгует свечами. Будто она там и не стояла никогда. Один лишь художник Марио с грустью обнаружил, что не может больше помочь несчастной девчушке, купив её товар, потому что покупать ему теперь было не у кого. Ему было и невдомёк, что Джильда отныне счастлива, потому что оказалась она в объятьях матушки за большим праздничным столом, полным всяческих яств, у огромного камина в красивом бархатном платьице и красных туфельках по размеру. Как же она была теперь счастлива!

III

Тюремная решётка жалобно заскрипела покрытыми ржавчиной и давно не смазывавшимися петлями и створками и будто нехотя принялась открываться. Чуть подавшись вперёд, она на миг замерла, словно задумавшись, а стоит ли впускать франтоватого, с немного вьющимися волосами, очень красивого человека средних лет в генеральском мундире, и, решив всё-таки распахнуться перед таким мужчиной, продолжила своё неторопливое движение.

Луи Александр Бертье, главнокомандующий французской армией в Италии, как павлин медленно вплыл в плохо освещённую комнатку в цокольном этаже промеж подвалов и наземных помещений замка Сант-Анджело. Замок этот возвышался прямо на берегу Тибра и построен был много столетий назад как усыпальница для могучего императора Публия Адриана. По прошествии веков ему пришлось послужить и папской крепостью, в которой многие из понтификов прятались от варваров древних и нынешних, и складом провианта и оружия, и святым местом для укрытия от чумной заразы. Сказывали, что на верхней площадке замка как-то явился ангел и спас Рим от чумы, с тех пор замок в честь ангела этого и прозвали. Теперь же ему выпала незавидная участь – служить последним пристанищем для тех, кого курия почитала за неугодных да за еретиков. Проще выражаясь – тюрьмой.

– Да, Бастилия помощнее была, – задумчиво обвёл взглядом заплесневелую кладку стен генерал, – и что, тут всё такое?

Его последние слова были обращены к помощнику коменданта крепости, оказавшегося савояром и довольно сносно изъяснявшегося по-французски.

– Куда ж самого коменданта подевали?

– Да пьёт он, ваше сиятельство, – запинаясь, ответил савояр, – ещё за день до того, как вы в Рим пожаловать изволили, так и начал, а уж остановиться мочи у него нет.

– Слабый человек, – наморщил лоб Бертье, – последний комендант Бастилии был не чета, много отважнее. Держал крепость до последнего, хотя в ней и сидело-то двое фальшивомонетчиков, три карманника да какой-то сумасброд-ирландец, возомнивший себя Юлием Цезарем! Не сдавал крепость до тех пор, пока его голову не вывесили, нанизанной на пику, у ворот. А у вас тут и защищать-то нечего – плесень одна!

– Так ведь на заключённых, ваше сиятельство, ни курия, ни инквизиция денег-то особо и не давали!

– Вот и поплатилась ваша инквизиция – где она сейчас?! – Бертье резко развернулся и испепелил взглядом савояра, отчего тот чуть не обделался, – а братья-иезуиты где? Проворовались! Зажрались! Боролись с грехом, а сами в нём увязли. Вечная истина, вечный замкнутый круг.

Генерал Бертье имел превосходную военную школу и блестящую карьеру, неуклонно ведшую его только в гору. Начав в инженерных войсках по протекции отца и в драгунском корпусе князя де Ламбека, в возрасте двадцати семи лет вместе с Рошамбо он отправился в Америку помогать английским колониям свергать короля Георга, а, вернувшись во Францию уже в чине полковника, командовал в Версале гвардейским корпусом Людовика XVI и помог ему с семьёй бежать. Тот, правда, дальше Варенна не добрался, его печальная судьба известна всем. Бертье же судьба благоволила – он поступил на службу Конвенту и отличился и в Аргоннской, и в Вандейской кампаниях. Настала эпоха Директории, и уже генерал Бертье сражался рука об руку с корсиканским гением при Лоди. Теперь он, в белом запылившемся кюлоте, заправлённым в заляпанные грязью высокие сапоги, и синем мундире, покрытом дорожной пылью чуть менее штанов, стоял в полуподвальном этаже замка Сант-Анджело в звании главнокомандующего.

«Именем Французской Республики и по велению достопочтенной Директории, во имя свободы, равенства и братства все заключённые тюрьмы замка Сант-Анджело объявляются помилованными и освобождёнными!». Это распоряжение, зачитанное одним из французских офицеров, прозвенело откуда-то сверху, разносясь по казематам подземелий гулким эхом.

– Да, друг мой, – поймав опешивший взгляд савояра, улыбнулся Бертье, – все заключённые отныне свободны, распорядитесь открыть все решётки и двери и выпустить всех на свободу, предварительно, однако, проверив на наличие в своих камерах – вдруг помер кто от такой сырости? Тут и крысам дышать в тягость, а уж людям подавно. В Риме теперь закон – я. А не папа и не кардиналы. Завтра я провозглашу здесь Римскую республику, и она станет ещё одним звеном в веренице справедливейших государств Европы, основанных нами. Не стоит бояться, ничего страшного. Однако, братец, у меня к тебе дело иного рода.

Савояр напрягся и вытянулся по стойке смирно.

– Я имею интерес касательно одного заключённого, обретавшегося тут в вашей клоаке какое-то время тому, – Бертье нахмурился и принялся сверлить взглядом несчастного помощника коменданта, который и знать не знал, что такое клоака, а оттого ему сделалось ещё страшнее, чем было.

– Премного рад буду вам помочь, ваше сиятельство! – прокашлял он.

– Содержался тут у вас человек по имени Джузеппе Бальзамо, во Франции известный как граф де Феникс или Жозеф Бальзамо. Сицилийский пройдоха и шарлатан, задуривший головы половине Европы и прославившийся повсюду как граф Алессандро Калиостро. Ведаешь про такого?

– Ааа, этот, – протянул савояр, – как не ведать. Всё кричал, что благородных кровей, будто родители его сдали младенцем мальтийским рыцарям, а они его уж засылали во всякие басурманские края, где он якобы тайных знаний понабрался. В одиннадцатой он сидел, да только вот ни разу чего-то своими способностями не воспользовался, чтоб испариться отсюдова! Лет пять тому попробовал он дёру дать, да так неуклюже, что его оглушили, а потом и выслали куда-то на другое побережье. Дальше вот не ведаю уже.

– В замок Сан-Лео его выслали, это в Абруццо, – задумчиво проговорил Бертье.

– Стало быть, там его вам искать надобно, ваше сиятельство!

– Да уж искали. Мои агенты донесли, что означенный заключённый якобы скончался три года тому, однако ни могилы его, никакого иного места упокоения, ни даже людей, выносивших тело его указать никто им не смог. Оный заключённый будто испарился!

– Не иначе как нечистая сила! – савояр побледнел и перекрестился.

– Нет никакой нечистой силы, – усмехнулся Бертье, – есть лишь разум да предрассудки, коими забита твоя дурья башка. Покажи мне его камеру, хочу лично ознакомиться.

Камеру ещё не успели освободить. Там в углу забился какой-то оборванец, заросший волосами с головы до пят, так, что и разобрать было нельзя, где у него борода начинается, а где кончается. Солдаты распахнули скрипучую дверь и внесли внутрь факелы. Бертье с савояром последовали за ними, однако последний, только войдя внутрь, тут же перекрестился трижды, плюнул и убрался восвояси.

– А ну, пошёл вон! – крикнул один из солдат, говоривший на римском наречии, – свобода тебе вышла, проваливай подобру-поздорову!

Совершенно ополоумевший от счастья оборванец с глазами, похожими на севрские блюдца, вылезшими поверх бороды, получив крепкого пинка под зад, отчего стал ещё счастливей, кубарем выкатился из камеры и исчез. Бертье принялся ходить вдоль стен и пристально их разглядывать. Он рассмотрел и лежанку, и стол, и табурет, и таз с нечистотами. Это было всё убранство камеры. Завершив осмотр, генерал встал в дверях и окинул комнату взглядом ещё раз. Потом поднял глаза к потолку, поводил ими там, опустил вниз и сдержанно улыбнулся.

– Видать, Тевено де Моранд соврал, – буркнул он себе под нос, – магистр и правда в великой силе. Теперь последую за генералом, всё указывает на правильно избранный путь.

Никто толком не расслышал, что пробубнил Бертье, да и не понял бы никто, о чём это он там говорит. Меж тем генерал развернулся и покинул камеру, а за ней и весь стремительно пустеющий замок Сант-Анджело. На следующее утро в Риме была провозглашена республика.