Младенец Фрей

Все действующие лица этого романа придуманы автором, и любое совпадение с прежде или ныне живущими людьми – досадная случайность.

Пролог
Январь 1992 г

Леонида Саввича не насторожило то, что дама, назвавшаяся Антониной Викторовной («Зовите меня просто Антониной или даже Тоней»), позвонила ему на работу. А ведь стоило задуматься: телефон сменили всего неделю назад, даже Соня его не знала.

Антонина Викторовна сказала, что звонит по просьбе его бывшего соученика, брат которого умер месяц назад, оставив коллекцию марок. А в семье соученика, который, правда, давно отъехал в другую страну, хранится память о том, что Леонид Саввич – выдающийся филателист и добрейшей души человек.

«Ну что вы, как можно, – сказал тут Леонид Саввич, – я отлично помню соученика Геннадия, неужели он отъехал за рубеж? Если я могу помочь, то буду рад, только учтите, что я стеснен материально, может быть, вам лучше обратиться к более состоятельным филателистам, я готов дать вам телефон моего коллеги…»

«Ну нет, нет и еще раз нет, – возразила Антонина Викторовна, – покойный настаивал, чтобы обратиться именно к вам, он так вам доверял. Впрочем, и сумма может быть невелика, вы даже заработаете на этом».

«Как можно, как можно! Разве речь идет о наживе?»

«Нет, речь идет о гуманитарной помощи».

Смех у Антонины Викторовны был молодой, задорный, какой бывал по радио в комсомольских передачах.

«А далеко ли ехать? – спросил Леонид Саввич. – У меня нет своего транспорта, и супруга хворает, мне надо будет еще пойти по магазинам. Позвоните на той неделе, я буду рад».

Конечно, в сердце Леонида Саввича шевельнулся коллекционный короед: а вдруг от неведомого брата забытого однокашника остались сокровища, собранные еще дедушкой? Но Леонид Саввич привык не верить в счастье. Счастье всегда доставалось кому-то еще, а он лишь глядел на удаляющиеся красные кормовые фонарики.

К тому же у Леонида Саввича был большой жизненный опыт, и он знал наверняка, что выказывать излишнее любопытство, страсть, нетерпение – может оказаться роковым. Поспешай не торопясь, как учил Блехман.

Но Антонина Викторовна сама взяла дело в свои руки.

Ничего подобного, сказала она. Поездка займет всего ничего, альбомы у нее с собой, в гостинице «Украина», тут она остановилась проездом. Разве она не сказала еще, что брат умер в Костроме? Да, именно в Костроме. «Гена не говорил вам, что они родом из Костромы? Ну вот, а вы запамятовали. Я за вами заеду и отвезу. Дело пустячное, вы успеете домой колбаски купить».

«Но я еще не кончил работать».

«Когда кончаете? В шесть? А в пять уйти сможете? В виде исключения. Скажите, что врача к жене ждете. Я буду вас ждать у входа в институт».

И Леонид Саввич, разумеется, сдался.

* * *

Леонид Саввич вышел из института в пять десять. Не хотел задерживать даму. Воображение, не очень развитое у Леонида Саввича, тем не менее нарисовало ему портрет незнакомки – учительница из Костромы, молоденькая, в толстых очках, одетая в длинное, еще мамино пальто…

Он вышел на улицу Красина.

Остановился, сделав несколько шагов вперед, вдоль голых колючих кустов. Справа нагло и недоступно улыбалась Джоконда – там во дворе располагалось казино ее имени. Недавно открылось. Страна катилась к капитализму, это не очень нравилось Леониду Саввичу, потому что у него не было свободных денег и Сонино лечение тоже тянуло из семьи последние соки.

Ну где же эта учительница?

Тявкнул автомобильный сигнал – Антонина Викторовна (кто же, кроме нее?) открыла дверцу черного японского джипа и крикнула:

– Залезай быстрее, все тепло выпустишь.

Он перебежал к джипу и сел на заднее сиденье. Антонина Викторовна подвинулась, освобождая ему место. Леонид Саввич спросил:

– Вы ждете именно меня?

– Нет, Суворова! – ответила уже знакомым комсомольским голосом женщина, скорее молодая, чем средних лет, в темно-коричневой шубе, которая поблескивала так дорого, что Леонид Саввич сразу подумал: это не синтетика!

Гордая ее голова была не покрыта, волосы, покрашенные в блондинистый цвет, завиты и прижаты к голове – получался некий довоенный образ. Леониду Саввичу, разумеется, те времена не достались, он родился после войны, но столько видел таких женщин в кино, что привык к этому образу.

Лицо Антонины Викторовны было тугим и розовощеким, подбородочек – круглый и упрямый, а глаза велики и цветом как облачное небо. Серые, с оттенком сиреневого.

Под шубой было трудно угадать, толстая она или нет. Но вернее всего мускулистая. Как метательница диска. Но не настолько мускулистая и массивная, как толкательница ядра.

– А я вас таким и представляла! – радостно сообщила Антонина Викторовна и приказала бритому узкому затылку над спинкой переднего сиденья: – Вперед, Алик, до хаты.

Алик кивнул, не оборачиваясь. Его уши были туго прижаты к голове.

Джип нарочито взревел, чтобы все знали, на какой тачке уезжает из института младший научный сотрудник Малкин.

Но вернее всего никто не заметил. И славно. Чем меньше мы высовываем напоказ наше благосостояние, тем больше нас любят сослуживцы.

Джип не спеша покатил по Красина к Тишинскому рынку, оттуда по Большой Грузинской взял к реке.

От Антонины Викторовны пахло шикарными сладкими и одновременно горькими духами. В джипе было чуть темнее, чем на улице, – стекла тонированные, женщина дышала часто, словно была взволнована.

– Вы давно в Москве? – спросил Леонид Саввич. Надо было проявить вежливость.

– Наездами, – сказала Антонина. – А если кто из хороших людей чего попросит – все ко мне бегут. Такой характер, никому не могу отказать. А с мужиками – ну просто катастрофа.

Она засмеялась, вернее, захохотала. Но это не выглядело вульгарным – Леонид Саввич был противником всего вульгарного, – это был здоровый смех здорового животного.

Когда он шел по коридору «Украины» следом за дамой, то усмехнулся: вот кого он представлял себе учительницей в мамином пальтишке!

Длинное манто развевалось, как плащ императрицы Екатерины, высокие каблуки цокали, будто проходил эскадрон. Алик, который спешил на два шага впереди, остановился перед дверью и отпер ее.

– Подождешь в машине, – приказала Антонина Викторовна.

Алик окинул Леонида Саввича недоброжелательным взглядом. Впрочем, других взглядов у Алика в запасе не было.

Войдя в номер, старомодный и шикарный с точки зрения провинциального начальника главка, Антонина повернулась к Леониду Саввичу спиной и сделала привычное движение – манто соскользнуло ему в руки, и он еле успел его подхватить.

– Опыта еще не набрался, – сказала Антонина Викторовна. – Что пьем? Виски, коньяк? Шампузу или простую белую?

– Мне домой надо, – смутился Леонид Саввич. Ему уже не хотелось домой.

– Ты же не за рулем, – возразила Антонина Викторовна. – А нам надо еще на брудершафт выпить.

Она уселась на диван. Юбка оказалась куда короче, чем можно было ожидать. Впрочем, Леонид Саввич и не мог бы сказать, чего он ожидал.

Антонина Викторовна села – нога на ногу. Колени – полные, красивые, гладкие, хочется их гладить.

– Ну что стоишь! – рассмеялась Антонина Викторовна. – Действуй, орел. Видишь бар? Доставай выпивку. Я приказываю тебе, мой рыцарь.

Она правильно выбрала тон – он позволил Леониду Саввичу тоже вроде перевести ситуацию в шутку. В шутку достать из большого бара бутылку водки для Антонины Викторовны, для себя – виски, кюветку со льдом, минералку. Славно! Леонид Саввич никогда не был трезвенником, но пил редко, чаще всего на семейных торжествах или поминках. Ему нравилось посидеть в компании.

Можно было даже не спрашивать про марки. Просто посидеть с красивой женщиной.

Выпили по первой.

– А ты славный, – сказала Антонина Викторовна.

Выпили еще по одной.

– Да, кстати, – сказала Антонина, – прежде чем я покажу альбомчик, попрошу называть меня без отчества. А то выгоню.

– Слушаюсь, мон женераль! – согласился Леонид Саввич. – Но и вы меня, пожалуйста, – Леонидом.

– Леней, а не Леонидом, – поправила его Антонина. – Я тебе говорила, что ты славный?

Вряд ли Леонида Саввича можно было назвать славным. Тут требовалось какое-то иное определение.

В Леониде Саввиче было несколько противоречий, правда, непринципиальных. К примеру, он был худ и сутул, с осунувшимся лицом, но притом у него в последние годы вырос круглый животик, который вылезал из любого пиджака. В плечах и прочих местах он был на четыре размера меньше, чем в талии. Леонид Саввич был лыс, но вокруг лысины волосы росли так густо и так энергично курчавились, что уследить за этой шевелюрой не было возможности. Голова его была схожа с гнездом из травы и сучков, из которого вылезало крупное желтоватое яйцо. Глаза у Леонида Саввича были узкими, желтыми, скулы высокими – он немного походил на нанайца, но узкий длинный нос вытягивался вперед столь очевидно, что казался приклеенным к лицу для маскировки.

Нет, его не назовешь привлекательным, но и отвращения это лицо не вызывало.

Выпили еще по одной.

– Работа у тебя интересная? – спросила Антонина.

Он кивнул и выпил еще.

– У меня тоже, – сказала Антонина. – Тебе марки показать?

– Разумеется, – обрадовался Леня, который было запамятовал, зачем пришел в этот роскошный номер. Может быть, для любовного свидания? Ах, не шутите!

Антонина легко поднялась с дивана и, играя ягодицами, подошла к письменному столу, на котором лежал кожаный кейс. Она ловко нажала нужные кнопки, кейс щелкнул и откинул крышку. Там лежал сверток, обернутый в газету.

Антонина перенесла сверток на журнальный столик.

– Ты чего не налил? – удивилась она.

Леонид Саввич аккуратно развернул газету и сложил ее. Потом открыл альбом, скорее стопку листов, издания 1940 года в коленкоровой папке: «Марки СССР». В таких альбомах обычно хранятся посредственные коллекции, любительские, старые. Но изредка в них попадаются жемчужины.

Антонина сама налила по новой, Леонид Саввич листал альбом.

Вначале все было обыкновенно, привычный набор: консульской почты только два первых номера, «Филателия – детям» без первых двух марок, все на наклейках, что снижает цену вдвое. Стоп! Если это не липа, то из-за этой марки стоит купить весь альбом! Леваневский с маленькой буквой «ф» в слове «Франциско». А вот и блок первого съезда архитекторов без надписи. Такого раритета он еще в руках не держал…

– Ну и как? – спросила Антонина Викторовна.

– Есть неплохие экземпляры, – признался Леонид Саввич. Теперь надо осторожно спросить – только не вызывать подозрений: – А вы кому-нибудь показывали?

– Ну кому покажешь в Костроме! – вздохнула Антонина Викторовна. – Ведь надо помочь людям. Я боюсь, что ты разочарован, мой академик? Ну не расстраивайся, главное – здоровье, остальное купим.

– Остальное купим, – тупо повторил Леонид Саввич. – Остальное купим. Что купим?

– Говоришь, ничего интересного?

– Кое-что… а сколько они хотят?

– Это тебе решать, козлик, – ласково сказала Антонина Викторовна. – Полное доверие, не чужие ведь. Как думаешь, сможем помочь бедным родственникам?

– Конечно, – поспешил ответить Леонид Саввич.

Он не намеревался обижать или обманывать владельцев коллекции. Ни в коем случае! Но он знал закон этого мира: не предлагай больше, чем от тебя ожидают. Иначе возникнет подозрение, что на самом деле товар стоит куда дороже. А если эта женщина понесет проверять его оценку к чужому человеку, то получится конфуз.

– Мне надо подумать, – сказал Малкин. – Два дня. Вы можете дать мне коллекцию с собой? Надо проверить состояние марок.

– Бери, – сразу согласилась Антонина. – Они фотографии сделали, с каждой страницы. Так что тебе их не обдурить.

Малкин обиделся. Искренне обиделся. Решительно захлопнул альбом и произнес:

– Как только в отношения вторгается элемент недоверия, все теряет смысл.

– Как сказал! Как сказал, мой академик! – Антонина, сидевшая рядом с ним на широком диване, потянулась к нему, потеряла равновесие и навалилась преувеличенно мягкой грудью.

– Тебя не хотели, – прошептала она, – тебя не хотели обидеть. Я докажу тебе!

– Что докажешь? – Леонид Саввич стал говорить шепотом, словно они таились под кустом на пикнике и рядом пребывал ее сердитый муж или его ревнивая жена.

– Я тебе докажу, какой ты мужик, – шепотом ответила Антонина. – Ты – мужчина моей мечты!

– Ну что вы… – Леонид Саввич испугался, что, лежа на нем, Антонина нечаянно повредит страницы альбома.

– Бог с ними, с марками! – заявила Антонина. – Любовь дороже.

Леонид Саввич готов был возразить, помня о блоке без надписи, но возразить не смог, так как его рот был наполнен пышным смачным мокрым языком Антонины Викторовны, который возился во рту библиографа, что-то разыскивая.

Если кому-то из читателей этот образ может показаться чересчур натуралистичным, я осмелюсь возразить: Антонина Викторовна была в высшей степени соблазнительной женщиной, а такая женщина не соблюдает правил хорошего тона. Леониду Саввичу пришлось начать борьбу с языком дамы, выталкивая его наружу, и Антонина согласилась сражаться, отчего в битве языков создался определенный ритм, перешедший на тела в целом. И Антонина, откинув на секунду голову, хрипло прошептала:

– Перенеси меня в койку!

Что было условностью, так как оба понимали – Леониду Саввичу не поднять сто килограммов жаждущей плоти.

Поэтому Антонина потянула Леонида Саввича за собой туда, где в алькове стояла трехспальная кровать для командированных работников государственного аппарата.

Антонина провела прием самбо, которому научилась в комсомольской школе. Ее жертва – впрочем, приемлемо ли здесь это слово? – потеряла равновесие и рухнула на кровать, исчезнув на несколько мгновений в поднявшихся дыбом одеялах и покрывалах.

– У-у-ух, ты мой сладенький академик! – воскликнула Антонина и принялась искать Леонида Саввича в кровати, в чем вскоре преуспела.

– Ты меня любишь? – спросила она, обхватив Леонида Саввича за талию и приподнимая, чтобы легче сорвать с него брюки.

– Да, – согласился Леонид Саввич, потому что неловко отказывать женщине в таком знаке внимания.

Он выпутывался из брюк, и Антонина, помогая ему в этом, употребляла неприличные, но странные слова, которые никогда не смели произносить в постели ни Соня, ни Изольда – институтская возлюбленная Леонида Саввича, которая потом предпочла ему другого молодого человека. Этим его сексуальный опыт и ограничивался.

А дальнейшее произошло быстро и неожиданно, потому что Леонид Саввич не сообразил в горячке объятий, поцелуев и душевного трепета, что Антонина незаметно для него успела раздеться и в тот момент, когда он уже намеревался овладеть ею, оседлала мужчину, и ему пришлось подстраиваться под ритм ее тела, которое мягко и неотвратимо двигалось, жарко надеваясь на него, как перчатка на пальцы.

Крики и движения так возбудили Леонида Саввича, что он потерял контроль над своим телом и вдруг почувствовал, как живительная влага устремляется к выходу из него, отчего он двигался все быстрее, превращаясь в некий вибратор, а Антонина все молила его: «О, не спеши, только не спеши, гад!»

Но она не смогла удержать любовника, не успела догнать его, и потому, когда Леонид Саввич, чувствуя себя страшно виноватым, провалившим любовный экзамен, отполз от нее, освобождаясь от объятий, она произнесла трезво и деловито:

– Ну, ты не Геркулес! Я только разогрелась, а ты уже! Разве так можно?

– Простите, – сказал Леонид Саввич и сразу вспомнил о блоке без надписи и марке Леваневского с маленькой «ф». Вряд ли теперь, понимал он, ему отдадут эту коллекцию. Он так опозорился…

Антонина вздохнула, подумала, вздохнула вторично и неожиданно для Леонида Саввича провела мягкими губами по его плечу, по шее, уху и произнесла:

– Не расстраивайся. Дай бог, не последний.

– Простите, – сказал Леонид Саввич.

– За что? За то, что ты на меня набросился? За попытку изнасилования в номере люкс гостиницы «Украина»? Ну, за это пусть тебя жена критикует.

Менее всего Леонид Саввич рассматривал происшедшее как попытку изнасилования. Так он и сказал:

– Простите, но я вас очень уважаю и совсем не хотел вас обидеть.

– Неужели не хотел? Ну и дурак. А я люблю, когда меня насилуют. И лучше коллективом, чем индивидуально. – И она рассмеялась. – Еще выпьешь?

И тут Леонид Саввич понял, что на него не сердятся. Даже шутят.

Трудно представить себе градус благодарности, которая наполнила его небольшое лысое тело. Подобного счастья он не испытывал никогда в жизни… Если бы его попросили объяснить, в чем же то самое счастье заключалось, он бы развел руками, показывая, каким оно было широким. Ощущения возникали не от воспоминаний, а от образа женщины, которая сидела рядом с ним на кровати и, совсем его не стесняясь, выдавливала прыщик на розовом округлом бедре.

– Выпью, – сказал Леонид Саввич. – А вам… тебе не было неприятно?

– Мне было недостаточно, – ответила Антонина. – Себе налей и меня не забудь.

Леонид Саввич поднялся с постели и чуть не упал, так весело и быстро кружилась голова. Он зажмурился и подождал, пока она перестанет вертеться.

– А ты где вообще работаешь? – спросила Антонина.

– В Институте специальных биологических проблем.

– А есть и неспециальные? – пошутила Антонина.

– У меня редкая работа.

Леонид Саввич налил ей чистой водочки, а себе виски. Он уже почти пришел в себя, и его все более тянуло открыть снова альбом и убедиться, что блок ему не причудился.

– Признайся, птенчик, – умоляла Антонина. – Меня прямо щекочет узнать, что ты делаешь в своей академии.

Нет, ноги слабые. Леонид Саввич сел на край дивана, и его рука непроизвольно потянулась к альбому.

– Это не совсем академия, – сказал он. – Мы занимаемся некоторыми биологическими проблемами.

– Ясно. Темнишь, значит, работаешь в ящике и думаешь, что я агент ЦРУ. Застегни мне платье сзади. Накинулся как волк, теперь буду мучиться.

– Почему?

– Ты мне все там разбередил. Как будто дубиной отдубасил, урод какой-то.

Леонид Саввич знал, конечно, что слова ее не имеют отношения к действительности, но было лестно, что он чуть не искалечил такую опытную женщину.

– Прости, – повторил он уже с долей кокетства. – Я не хотел.

– И как тебя жена выдерживает? Наверное, рыдает по ночам?

Леонид Саввич испугался услышать насмешку в голосе, но насмешки не услышал.

– Мы с ней… мы фактически не спим вместе.

– А дети-то есть?

– Есть, сын. В школу пошел, – признался Леонид Саввич. – Одни пятерки, кроме арифметики.

– Так ты мне не сказал, что изобретаешь в своем почтовом ящике.

– Это не почтовый ящик. Это гражданский институт, но очень старый и закрытый.

– Закрытый, но не секретный?

– У нас деликатная тема исследований. Тебе неинтересно. Особенно теперь.

– Ну ты меня заинтриговал, птенчик!

– Мы занимаемся сохранением тел выдающихся людей.

– Сохранением тел… – повторила Антонина. – Как так? Морозилка, что ли?

– Я не шучу. – Леонид Саввич вдруг понял, что у него есть свои козыри: он трудился в учреждении, само существование которого – тайна.

– Тогда объясни. – Антонина поднялась наконец с кровати, подошла к зеркалу и стала приводить в порядок прическу.

– Другими словами, это – институт Ленина, – сказал Леонид Саввич. – Именно мы уже много десятилетий поддерживаем его внешний вид в кондициях почти живого человека.

– Мавзолей, да?

– Мавзолей в Москве, мавзолеи в других странах, где берегут тела своих вождей. Например, в Ханое, где лежит тело Хо Ши Мина, и в Мозамбике.

– А разве его еще не вывезли на кладбище?

– Надеюсь, этого не будет никогда, – сказал Леонид Саввич. – Никогда. Величайший эксперимент в истории человечества должен быть завершен.

– И когда же?

– Когда подойдет время. – Леонид Саввич был тверд.

– Интересно, так же бальзамировщики в Древнем Египте говорили? – произнесла Антонина, обнаружив определенную эрудицию. – Там тоже думали, что эксперимент должен завершиться в свое время?

К счастью для Антонины Викторовны, Леонид Саввич был уже настолько поглощен мыслями об альбоме, что не обратил внимания на холодную трезвость ее голоса.

Он решился на новое наступление. Мелкое мужское коварство подсказывало ему, что любовница должна размягчиться. Ведь не чужие они теперь.

– Мы не чужие теперь, – сказал он.

– Ты о чем, цыпочка?

– Мне в самом деле придется посмотреть марки. С каталогом. Надо состояние их увидеть, наконец. А вдруг у них тонкие места?

– Тонкие места, говоришь? Это хорошо или плохо?

– Плохо, Тоня, очень плохо.

Леонид Саввич мысленно извивался у ее ног, как дрессированный угорь.

– А ты чем сам-то занимаешься в своем институте? Температуру мумиям меришь?

– Антонина, я бы тебя попросил! – сказал строго Леонид Саввич. Даже кончик узкого носа покраснел от гнева. – Есть на свете вещи, над которыми издеваться некрасиво.

– Понимаю, – быстро согласилась Антонина.

– А я – главный библиограф института.

– Главный? А сколько вас всего?

Леонид Саввич несколько секунд размышлял, обидеться или нет, потом улыбнулся и ответил:

– Я один.

– И чем же занимается библиограф в таком важном институте?

– В моем ведении архив. – Леонид Саввич отвечал автоматически. Сердце его было в альбоме.

– А ты когда решение примешь? – спросила Антонина.

– Надо срочно?

– До моего отъезда. Я обещала – если у тебя не выйдет, отнесу в комиссионку.

– А там обманут. Раз в пять меньше дадут.

– С тобой вместе пойдем, зайчик, ты же не разрешишь обмануть свою птичку?

– Не разрешу, – согласился Леонид Саввич. – Но взять альбом с собой придется. Все равно придется. Нужна уверенность. – Мысль о том, как он будет сопровождать птичку к другому торговцу, была ужасна и тошнотворна.

– И чтобы завтра вернул.

– Ну разумеется!

– Принесешь сюда, после обеда. И деньги чтобы были с тобой.

– Но я же еще не оценил!

– Это меня не колышет, козлик. Не будешь же ты обманывать родственников своего друга.

«Кто же это мой друг? – вдруг смутился Леонид Саввич. – У меня кто-то умер?»

Пока он собирался с мыслями, Антонина завершила свой туалет. Налила себе полную рюмку, кавалеру на этот раз не предложила.

– Ты на работе будешь? – спросила она.

– В какое время?

– Я до обеда тебе позвоню, сговоримся.

– Разумеется, – сказал Леонид Саввич.

Краткое любовное безумие, поразившее их, умчалось далее с порывом ветра. Теперь чувства Леонида Саввича принадлежали альбому.

Какие чувства волновали Антонину, Леонид Саввич и не хотел догадываться. Это не значит, что страсть не оставила следа в его душе, но душа его была невелика размером, и в ней с трудом умещались три, а то и два сильных чувства. В конце концов, большинство людей устроены именно так. Естественно будет, если взбаламученные мужские эмоции вновь заявят о себе, как только наступит ясность с коллекцией.

– А сколько ты примерно думаешь дать? Навскидку?

– Боюсь сказать, – ответил Леонид Саввич. – Но не меньше пятисот долларов.

– Ты уверен?

«Надо было меньше сказать! Ошибся, ошибся…»

– Может быть, поменьше, триста…

– А она рассчитывала тысячи на две-три, так и сказала.

Это тоже опасно.

– Для того и хочу взять домой, – сказал Леонид Саввич.

– В холодке, за бутыльцом «Будвайзера»?

– В переносном смысле именно так.

– Ах ты мой умница! Ах ты мой хорошенький.

Она сжала ладонями его щеки, так что губы сложились бантиком, и быстро-быстро принялась облизывать его губы острым язычком.

– О-о-о-о, – замычал Леонид Саввич.

– До завтра! – Она отпустила его. – Звоню в двенадцать. Чтобы решение было принято, бабки на столе – и я твоя. Только, как понимаешь, я в финансовую сторону не вхожу. Я – бесплатное приложение!

Она отворила дверь в коридор.

Там стоял Алик.

Неужели он все слышал?

– И чтобы сегодня ты с Сонькой не спал. Любой предлог найди! Завтра ты мой – чтобы было чем и как.

Она засмеялась и пошла по коридору.

Алик задержался, запирая за ними дверь.

Леонид Саввич покраснел: он чувствовал себя прегадко, единственное утешение – чемодан с альбомом. Чемодан оттягивал руку, хотя ценности, заключенные в нем, были почти невесомыми.

* * *

Что делает относительно честный человек, которому надо за ночь совершить два бесчестных поступка: подготовить к покупке коллекцию марок так, чтобы она ему досталась как можно дешевле, и солгать жене, которой почти никогда не лгал.

Первая ложь защитила его от разоблачения второй.

– Я ездил за коллекцией. Вот она, смотри.

– С каких пор коллекции тебе выдают в американских кейсах?

Соня человек въедливый и не то чтобы умный, но хваткий.

– Здесь есть ценные экземпляры.

– Покупать будешь? – Это было сказано без всякого уважения к Леониду Саввичу, так как у того свободных денег не было. Если не считать полутора тысяч, собранных с помощью Сониной мамы на отпуск в Анталии.

– Может быть выгодная сделка.

Соня пошла на кухню ворчать, а ее муж, уже не спеша, с лупой, с каталогом, принялся рассматривать потенциальную добычу.

И Леваневский, и блок были настоящими, состояние на четыре с плюсом.

Проще всего подменить марки. Блок вставить обычный, он ничем, кроме нескольких строчек надписи текста, не отличается. А марка и того более схожа – буква побольше, буква поменьше – кто поймет! И даже если кто-то сделал любительские фотографии и потом, охваченный подозрениями, станет выяснять истину, можно от всего отречься. По крайней мере нет такой фотографии, на которой увидишь разницу между буквами.

Понятно, что мысли Леонида Саввича граничили с уголовщиной.

И он стал думать – то ли остаться честным и предложить две тысячи, чего от него ждут, то ли просто подменить марки, предложить цену ничтожную и отказаться от сделки вообще. Так или так?

Так или так?

А у Антонины серые выпуклые глаза, она открыла их в тот самый момент, и в них была несказанная боль наслаждения! И он увидел себя в этих глазах, увидел потрясение впервые в жизни полученной радостью, хоть и опозорился.

– Ты чай будешь пить?

– Иду, сейчас иду.

А жена начнет канючить, какая глупая учительница поставила Дениске двойку и как беспардонно ведет себя сосед по лестничной клетке, который открыто и нагло водит к себе девиц. Понимаешь – девиц. Он оскорбляет наш лифт.

«Ну уж лифт…»

«Ты был бы счастлив оказаться на его месте! По глазам вижу, что счастлив. Но я тебе такого шанса не дам, и не рассчитывай».

«Нет, – подумал Леонид Саввич. – Обман может раскрыться. И тогда вся надежда на будущие встречи с Антониной рухнет. Нужен ли ей мелкий жулик? А если у нее будет ребенок? Нет, об этом думать даже наивно, такая женщина, как Антонина, отлично умеет предохраняться. Лучше оценить все в половину стоимости…»

Ночью он проснулся от гениальной идеи. Он подменит только одну марку – Леваневского с маленькой буквой. А блок оставит как есть. Зато предложит две тысячи…

Соня храпела. Она спала на спине и храпела. Леонид Саввич принялся переворачивать Соню на бок, она сопротивлялась. В соседней комнате забормотал во сне Дениска. Это же ужас – прожить жизнь в двухкомнатной хрущобе! Без перспектив.

Но где взять две тысячи?

Соне ничего сказать нельзя, она этого не переживет. Ей вообще несвойствен риск. А не рискуя, ты никогда ничего не заработаешь.

Утром он опоздал на работу, потому что ждал, пока уйдет Соня. Она повела мальчика в школу.

Леонид Саввич полез в домашний сейф – коробку из-под кубинских сигар за книгами на второй сверху книжной полке. Коробки не было.

Ну и хитрюга! Заподозрила! Перепрятала.

Он знал, куда Соня перепрятывает. Когда-то прочел в записках следователя, что мужчины прячут деньги в книги, а женщины – в белье. По крайней мере у них дома это правило срабатывало.

Леонид Саввич отыскал коробку под простынями.

Оставил там двести долларов. Остальное изъял. И поехал в институт.

* * *

Длинная узкая комната архива примыкала к институтской библиотеке.

На все про все – один работник, Леонид Саввич. Раньше было трое, но сейчас пришлось сократить.

Институт содрогался под угрозой ликвидации. Хорошо еще, что в сердце у самых главных чиновников страны таилась явная или тайная тревога: «Если все вернется, как я посмотрю в глаза товарищам по бывшей партии?»

Поэтому институту отыскивали деньги на существование, на поддержание лаборатории и даже на заграничные командировки, потому что по всему миру раскиданы мавзолеи и гробницы, где лежат нетленные диктаторы. Правда, число их уменьшается – то где-нибудь в Афганистане, то в Чаде развенчивают очередного вождя всех народов и кидают в яму. Если остаются должны институту, то никогда не возвращают долгов.

Но два или три вождя все еще покоятся в мавзолеях, и за них последователи платят в валюте, хоть и скудно. Надеются, что подойдет их черед и они тоже удостоятся состояния мумии.

В двенадцать ровно позвонила любовница Леонида. Не то чтобы он надеялся, что она забыла о коллекции, – такого не бывает, и не то чтобы он этого не хотел – его тело все более настойчиво вспоминало о возможном повторении счастья. Так что Леонид Саввич просто сидел у телефона и ждал – будь что будет!

А ее голос возбудил так, что он встал – не смог усидеть.

– Козлик, – сказала она. – Ты обдумал?

В этот момент в архив заглянул кто-то из сотрудников, и «козлику» пришлось прикрыть трубку ладонью.

– В два в гостинице? – спросил он.

– Нет, – вздохнула дама его сердца. – С гостиницей подождем, сейчас я должна взять у тебя коллекцию.

– Что случилось?

– Срочно нужны деньги. Поехали в магазин, ты покажешь?

– Но я принес деньги.

– Сколько?

Леонид Саввич оглянулся и ответил как положено:

– Это не телефонный разговор. Встретимся, скажу.

– Милый, я не могу ждать, – возразила Антонина. – Мне нужно твое решение немедленно. Она мне за ночь шесть раз звонила.

– Но я сейчас не могу уйти. Совершенно невозможно.

– Ничего страшного, я к тебе заеду. Это же минутка.

– Мне надо будет пропуск выписать… Хорошо, я тебя внизу встречу.

– Тогда жди через час. У тебя внутренний? Снизу позвоню.

Леонид Саввич даже не успел все продумать и испугаться, как открылась дверь и зам по режиму – из всех людей именно он – впустил в архив Антонину.

– Принимай землячку, – сказал он. – Надо погостеприимнее быть.

– Спасибо, Тихон Анатольевич, – пропела Антонина. – Век буду вашей должницей. Приедете ко мне – шкурки подберем для вашей супруги.

Зам гоготнул и пошел кривыми ногами к двери.

– Какие еще шкурки? – Леонид Саввич был растерян. – И как ты к нам прошла?

– Шкурки, потому что я твоя землячка, из Перми, у нас там звероферма, а я ее директор.

– Я же не из Перми!

– А ты побольше шуми, побольше!

– И ты ему шкурки пришлешь?

– Ты у меня первый среди чудаков.

– Может получиться неудобно…

– Уже получилось.

Леонид Саввич вздрогнул. Он очень боялся потерять место. С дипломом Историко-архивного сорокалетнему мужчине трудно устроиться.

Антонина опустилась на свободный стул напротив Леонида Саввича. Вынула из сумочки очки, не спеша надела их, и серые выпуклые глаза стали громадными, как у стрекозы.