Девочка летом

…Вот и Довлатов пишет, каждый, мол, журналист мечтает написать роман. Я со злостью захлопнула книгу и бросила на стол. Какой, к чертям, роман? Хотя журналистка я пока что самая что ни на есть начинающая. А возомнила себя… Идиотка, пять заметок в районной газете и большие планы на будущее.

Я заварила горький дешёвый кофе и перелистала пухлую с нечёткими клеточками общую тетрадь, из середины которой всегда выдёргивала листочки для писем. В начале тетради – черновик старого, ещё майского письма другу Ворону в Калугу. Иногда я переписываю начисто по два, по три раза – иначе и прочитать невозможно, формулировки слабые, почерк – отвратительный. Алекс шутит: всё это оттого, что родители врачи.

«Привет. Я сегодня о житейском, про этот мир, а не про тот. Прокалываю иголкой дни в календарике с собачкой: говорят, так в армии делают, когда дни до дома считают. Хочу увидеть, когда, наконец, закончится школа. На лицевой стороне, на морде колли, проявляются веснушки. Я ужасно устала от алгебры, чувствую себя круглой дурой. Я ничего не понимаю; кажется, год назад я достигла своего математического потолка. Слово «интеграл» мне ещё что-то говорит. „Это площадь криволинейной трапеции”, – даже сейчас слышу в голове голос нашей математички, похожей на портрет Пифагора над стеклянной доской в сухих меловых разводах. Кабинет номер 17, второй этаж, направо. А слово «логарифм» для меня до сих пор пустой звук. Мой аттестат будет испорчен позорным тройбаном, точно тебе говорю. Наверняка я смогу пережить и забыть, но сейчас очень, очень, очень тоскливо, хоть на луну вой. Я, пожалуй, повою сегодня, если удастся выйти погулять хотя бы ненадолго. Ещё две недели потерпеть – и больше мне никогда, никогда не понадобится эта дурацкая алгебра. Моя жизнь – сплошное ожидание. Ничего не происходит. Только бы поступить в универ уже».

Госпожа Критик забраковала это письмо: никому не интересно читать нытьё про школу. И я написала Ворону другое, с очередной высокопарной поэмой про эльфийский исход. В мае стихи тогда пёрли из моей головы безо всяких усилий, как крапива на пустыре. Ворон читал мои и присылал мне другие: тексты Blind Guardian, песни неизвестных мне бардов с эльфийскими именами или всякие переделки известных песен на толкиеновскую тематику. Я каждый раз искала в его выборе скрытые смыслы. Это была наша любимая игра.

Два года переписки, два письма в неделю. А теперь, может, и не будет писем, и ни к чему заглядывать в ящик по три раза в день. О чем переписываться с дурой и неудачницей? Я же всё порчу. Всегда и везде.

Падаю на скрипучую пружинную кровать, в хрусткую общажную постель, закрываю глаза. За окном звенят трамваи.

Вчера всё, всё было хорошо, вчера была надежда. Я приехала в огромную, праздничную, всамделишную Москву поступать в МГУ. И Алекс, любимый Алекс говорил, что всё получится. Потому что все люди – обыкновенные, а мы – особенные, сильные, настоящие, достойные.

Облом. Я-то, выходит, не настоящая. Чуда-то не случилось.

1

…Между школьным выпускным и вступительными экзаменами были бесконечные тусовки у реки – в тягучем ожидании, что что-то случится, в обсуждении встреч, предстоящих концертов, прикидов и драк.

Как-то в июле Юрик решил утопиться. Юрик, поговаривали, был шизофреником, но в тусовке это, скорее, комплимент, чем оскорбление. Юрик был мастер кадрить юных дев в стиле «я твой безопасный жилет для рыданий, ты можешь рассказать мне обо всём». Госпожа Критик его быстро раскусила. Нащупав мягкое дно, Юрик переходил в наступление. Чтобы понравиться интеллигентной барышне из хиппей третьего призыва, лучше всего было быть музыкантом. Можно поэтом. Но обязательно – человеком чутким и нервным. У Юрика была гитара. На гитаре – исполненные шариковой ручкой по скверному лаку слова «АлисА» и «MetallicA». Вторым его достоинством была слава человека, стоящего на учёте.

Сегодня Юрик решил впечатлить мою подруженцию Нюсю, к которой давно и так и эдак подкатывал. Летом тусовка перемещалась «на стрелу», и пипл сидел спиной к Оке на высоком парапете, а прогуливаться и стрелять сигареты спускались к нижнему променаду, к воде. Сигареты с фильтром мало кому были по карману, народ радовался и «Приме». Дежурный вопрос «Покурим?» был полон надежды, и вместо «Оставляешь!» обычно возмущённо отвечали «Да мы уже с Кисой и Никуличем курим!»

Получив вожделенную затяжку для храбрости, Юрик пошёл на приступ, зазвал Нюсю к реке и начал шептать в ушко о чувствах. Я пыталась делать ей страшные глаза, но Нюсина тактичность не знает пределов.

Я смотрела на них сверху, невольно ловя себя на мысли, что чувства и намерения каждого на тусовке видны за версту. Достаточно приглядеться, и всё понятно: кто кого любит, не любит, плюнет, поцелует… Я ждала Алекса, посматривала на подвесной мостик. Интересно, народу приятно смотреть на нас двоих вместе? Кто-то мне шепнул, что девчонки ставки делали, сколько мы продержимся, и больше полугода никто не давал. Алекс-то не сразу понял, что я его выбрала. Выбрала сразу, с полувзгляда, с полуслова – навсегда. А теперь все видят, как я прижимаюсь щекой к его плечу, вдыхаю запах кожи, и как он перебирает пальцами мои волосы, когда мы слушаем Вадима с гитарой, выводящего на весь парк Deep Purple. Радуются за нас люди? Или кому-то вправду противно смотреть на чужие поцелуи?

Юрик, похоже, получил пространный, вежливый, но совершенно явный отказ, несмотря на гитару, стихи, задушевность, трогательные белёсые ресницы и хорошо подвешенный язык. Он вдруг встал, сказал громко, на зрителей «Анутогдавсёнах!» и без разбега спрыгнул в Оку. Привычные к широким и красивым суицидальным жестам, Киса, Орёл и другие панки зааплодировали и вернулись к своим делам и беседам. Юрик выгребал широкими сажёнками на середину реки. Кто топится – не гребёт, ясное дело. Почувствовав невнимание публики, Юрик перевернулся на спину и, громко фальшивя, запел: «По реке плывёт бревно из села Кукуева! Ну и пусть себе плывёт, деревяшка, нам не нужная!», и сатанински захохотал.

Очень скоро косуха Юрика намокла. Это была не куртейка из облегчённой кожи троллейбуса, а труёвая натуральная косуха из Штатов, купленная мамой Юрика слегка на вырост. Косуха могла стоять в углу самостоятельно и вмещала во внутренние карманы 4 бутылки пива «Курская дуга». Косуха носилась всегда, потому что это не только одежда, но и знак принадлежности. Юрик плавал прекрасно, но мокрая кожа начала ощутимо тянуть вниз. Юрик сказал «Элп!» и скрылся под водой. Секунду спустя он появился вновь, но уже ничего не говорил, а только лицо у него было белое-белое. И течение уже тащило его по своему усмотрению.

Пока Юрик плывёт вниз по течению, хлебая Оку, панки на парапете обсуждают, как лучше всего поделить необычайно тонюсенькую сигарету, которую они стрельнули у стильной дамочки около Белого дома и торжественно принесли на всеобщее обозрение. Это первый сигаретный улов за день, глаза добытчиков горят законной гордостью и никотиновым вожделением. Мелкий Воробей кричит, давайте он сейчас же оторвёт фильтр, а то так вообще курить нечего. Его затыкают, не он стрелял – не он решает, и вообще курить в 14 лет рано. Выстраиваются в очередь впятером, каждому по две затяжки.

Они вообще не слышат, что я ору. А ору я что-то невнятное, среднее между «Помогите!» и «Идиот!». Плавать, к своему стыду, я не умею, но уже готова бежать к реке и хотя бы орать, но ноги застыли на месте. И тут кто-то хватает меня за плечо, и я давлюсь криком, хотя давно знаю за Алексом эту привычку – подходить со спины. Но это не Алекс! Ворон, друг по переписке, два письма в неделю, Орёл – Калуга, Калуга – Орёл. Улыбается, сдувает отросшие светлые волосы с глаза. Я вижу его второй раз в жизни.

– Ничего, что я без предупреждения? Хотел снова увидеть тебя, год же прошёл с прошлого…

Я с трудом глотаю воздух, а место на плече, которого коснулись его пальцы, тут же начинает чесаться и жечь.

– А… Ты? Откуда? Как? Боже мой! Это правда ты?.. А тут, а у нас… – я беспомощно машу рукой в реку.

И снизу раздается высокий, с придыханием, крик Нюси:

– Пипл! Юрик тонет, правда тонет! По… помогите!

Ворон невероятно быстро соображает. Он скидывает мне в руки куртку вместе с рюкзаком; чертыхаясь, за ним по склону бежит Белый Орёл – оба на ходу сбрасывают кеды и путаются в рубашках, с разбегу ныряют в реку под визг и мат всей честной компании!

«Юра, йоптвою-заногу-душу-гроба-чёрта-дверь! – несётся с воды. – Куртку снимай, ка-азёл!» – это Белый Орёл подплыл к Юрику вплотную.

Не успели все проораться и столпиться у бетонного края реки, как мокрый и чёрный как тюлень Белый Орёл снизу передаёт напитанную водой косуху. Мы с Нюсей чуть не падаем в воду, так неожиданно тяжела мокрая кожа. А злой и оттого втрое сильный Ворон буксирует Юрика к берегу.

Мелкий Воробей, прикрываясь рукой от ветра, добивает забытую на парапете драгоценную сигаретку. Белый Орёл отвешивает Юрику подзатыльник и громко обещает добавить, когда Юрик просохнет и проблюётся. Нюся растирает дрожащего Юрика своим палантином. Белый, весь в гусиной коже Ворон в трусах приплясывает на газоне. Меня чуть-чуть отпустило, и я ловлю себя на мысли: забавно как, Белый Орёл – цыганистый брюнет, а Ворон незагорелый, бело-синий, и волосы у него светло-светло русые. Мы выкручиваем его мокрые джинсы, истекающие речной водой, и ржём, потому что Орёл и Киса матерят Юрика виртуозно и весело.

– Ну ничего себе! Так совпало! Откуда ты, как? Почему не написал? Мы бы встретили! И так вовремя!

– Да тут в военное училище документы подавал. В вашем городе. Не уверен был, что получится, потому не написал, да и не знал, успею ли увидеть тебя, у меня автобус скоро…

– Женя, может, наконец, заметишь меня и подойдёшь? – на краю газона стоит Алекс.

Я радостно бегу к нему – и как об лёд разбиваюсь о его фирменную полуулыбку, презрительную, не сулящую ничего хорошего – только правым углом рта.

– Может, представишь своего голого друга?

…В тот день я опоздала домой на пятнадцать минут. Орали и папа, и мама. Всего послушала: что шляюсь по кустам вместо подготовки к экзаменам, что даже в ПТУ такими темпами не поступлю, что подаю отвратительный пример сёстрам, что бабушка Алекса уже все телефоны моргов оборвала… Как всегда, отец запретил мне выходить из дома в ближайшие три дня и болтать с Нюсей по телефону больше десяти минут. Ладненько, успею Бунина к экзаменам разобрать, цитаты поучить.

По окончанию домашнего ареста и искупительной уборки с выворачиванием шкафов меня всё же выпустили. Родители у меня строгие, но справедливые. Мы с Алексом тут же собрались в гости, в дальний нехороший район к волосатому гитаристу Никону, Алёше Никоненко. Лето вокруг пыжилось жирной зеленью, сладостно пахли липы, со всех газонов на асфальт лезли крапива и лопухи. Мы поочерёдно отщипывали кусочки от четвертинки чёрного из булочной на Ленина и запивали водой из колонок. Идти было минут сорок пять. На улице было пустынно, изредка среди частных домов со звоном проезжал красный трамвайчик.

– Не могу понять, Жень, что ты так вцепилась в этот филфак? – Алекс снова завёл любимую пластинку под названием «Пора валить из этого сраного города».

– Да сто раз обсуждали, ну какое мне МГУ, там балл проходной – огого, медалисты со всей страны понаедут, – в который раз объясняю я. – А тут я почти гарантированно поступаю, только сочинение написать. Зря я что ли всю школу на олимпиадах корячилась? Ну и в Москве жизнь дорогая, – я только что придумала этот аргумент, пусть Алекс оценит мою практичность, а то вечно говорит, что я в облаках витаю. – Ты же знаешь, папа на скорой, мама в медучилище, всё государственное, зарплата впритык, мне у них просить стыдно. А ещё сестер двое, не забывай.

– Блин, ты же ездила на этот свой творческий конкурс весной, нормально же всё прошла, сама рассказывала, как там круто, как тебе понравилось.

– Ну там совпало удачно – мама на конференцию ездила, меня с собой взяла. Ольга Павловна из газеты ей позвонила, упросила. А одну в Москву меня никто не отпустит.

– Жень, да посмотри вокруг, это ж не город, а болото! Тут перспектив – никаких! Как знаешь, а я решил в полиграф поступать. Забрал вчера документы из этого вашего политеха, ну его нафиг, куда после него – на завод, инженером, за три рубля? А в Москве я свою рекламную типографию открою. Затусую с московскими металлистами, буду им афиши делать, обложки для дисков, футболки кайфовые.

А мне нравился Орёл. Алекс знал это, но каждый раз бесился. Я тут всех знаю: журналистов из трёх наших газет, всех рок-музыкантов, половину художников. И они меня знают, и не задирают нос, как крутышки-москвичи. Всегда есть кому позвонить и поплакать в трубку, есть кого позвать на мезенский пруд купаться, есть с кем посидеть в подъезде с гитарой, есть с кем рисовать на асфальте пацифики возле мэрии, есть с кем плясать дикие танцы на концерте… Как мне объяснить ему, что здесь уютно, здесь безопасно, он же перекати-поле?..

– А я?

– Вот я и говорю – давай со мной. Может, тебе вообще отдохнуть годочек после школы? Я так сделал и не жалею. Было время подумать, чего я на самом деле хочу.

– И чего же?

– Тебя! – Алекс дёрнул меня к себе, прижав до хруста костей. – Носила б ты, дура, рубашку, под майкой сиськи видны, гопота пялится.

– Сам дурак. Никто не пялится. И нет у меня никаких сисек.

– А мне приятно говорить про сиськи! Эх, Женька, поступишь, не поступишь – нам бы с тобой до Нового года в Москве дотянуть, а там стукнет тебе восемнадцать – и пойдём поженимся, вот все офигеют, да? И ничего тебе уже родители не сделают. Будешь взрослая, дееспособная и замужем. Круто, а?

– Ы-ы, – передразниваю я. Эти разговоры про «пойдм поженимся» должны бы меня радовать, а я сразу представляю, как разорётся отец, заикнись я об этом. Родителям совсем не нравится Алекс, я даже стараюсь не приглашать его домой. Я хочу сменить тему и вспоминаю: – Слушай, я тебе книжки брала в библиотеке, занеси завтра, сдавать пора. Прочитал?

– Не-а. Забыл.

– Охренеть, за две недели? А что ты делал?

– Да это всё хрень какая-то. Я вчера «Старшую Эдду» читал. Написал вису. Надо на музыку положить. Придумал вчера пару ходов, но не играл, поздно было, бабушка спит плохо.

Шлёп-шлёп, сандалии хлопают по пяткам, в низких окошках домов вата между рам, туда старушки для красоты выставляют резиновых собачек и побледневших на солнце пластмассовых Буратино. Над асфальтом плывёт тёплое марево, редкие прохожие оборачиваются на звон колокольчика, привязанного к рюкзаку.

– Ну так что, пойдём завтра билеты покупать? – Алекс достает бутылку тёплого пива, ловко открывает о край лавочки. Пиво пенится и заливает ему руки. Вздыхаю – с Никоном же хотели на балконе посидеть, попить, попеть. У него нормальные предки, их вечно нет дома. Алекс делает жадный глоток.

– Да фиг с ним, с пивом, у Никона чаю попьём. Позовём его в Москву на свадьбу, а?

Молчу. Денег всегда мало, но ходить в гости с пустыми руками я не люблю. Бутылка «Арсенального» одна и сейчас кончится. Свернула к ларьку, вытрясла всю мелочь из бисерного кошелёчка:

– Добрый день, взвесьте на два двадцать сушек простых? Можно даже на два двадцать три. Спасибо большое.

– Блин! У меня сигареты кончаются, чё ты не оставила? Хрен бы с баранками. Нервная, сипец. Иди ко мне, дай руку, идём как неродные. Вся хиппи такая, но про меня совсем не думаешь, хочешь для всех быть добренькой Галадриэлью, а так не бывает. Ну хочешь, я с твоим отцом поговорю, официально, так сказать, попрошу руки и сердца? Можешь нормально со мной жить у дядьки моего двоюродного, пока экзамены. На Старой Басманной! Самый центр! Там тебе вообще до журфака две станции метро будет, это мне через весь город тащиться. Ну скажи своим, что пока в отдельной комнате спать будешь, моя бабушка подтвердит, если что.

– Ага, папа так и поверил. Знаешь, он у меня старой закалки. Уже спрашивал, не собираемся ли мы… ну, ты понял. Стыдно было, ужас… Зря ты документы забрал, Саш, может, останемся, а?.. Ну, не злись, не злись. Я сама с ним поговорю, может, отпустят, на филфак всё равно же документы подам, ничего не теряю. У меня козырь есть – математичка, святая женщина, вывела мне всё же четвёрку по алгебре. Чуть-чуть до серебряной медали не хватило. Но если папа отпустит, лучше я пока что в общагу впишусь, как все. А то предки мне мозг вынесут. Сами родили меня на третьем курсе и теперь думают, что все такие.

– Ты просто не хочешь со мной, так и скажи. Я вообще-то тебе очередное предложение сделал только что, а ты и ухом не повела. Другая бы до небес прыгала и уже трусы снимала.

Алекс зло закуривает, посылает спичку щелчком в газонную траву, отворачивается и пускает частые облака едкого дыма.

– Ты знаешь, я не верю в отношения на расстоянии. Если ты просто решила соскочить, так и скажи, не надо юлить. Ворон твой драгоценный не напрасно в Орле поступать собрался, мосты мостит, я же всё вижу. Красовался перед тобой голышом, полуэльф хренов.

– Ну что ты говоришь такое?

– Ну я же морду ему не набил? Нормально поговорили, про ролёвки, про то, про сё… Видишь, как я прогибаюсь? Пацаны смеются уже надо мной, а я тебе верю. Я же не запрещаю тебе с ним переписываться.

Сигарета заканчивается за пять затяжек, бычок Алекс тушит о подошву кроссовок и метко пуляет в водосток.

– Саш, я тебе целый год твержу, что мы просто друзья по переписке. Виделись вчера второй раз…

– Вот ты специально, да? Сашей меня только бабуля зовет, и мать. Ты знаешь, как я не люблю, когда ты…

– Эээ, бля, волосатые дебилы! – слышится из открытого окна подъезда дружный гогот.

– Лысые ничем не лучше, – не поворачивая головы, бросаю я и громко с раздражением вздыхаю. Ненавижу, когда Алекс начинает вот так на ровном месте заводиться.

Через секунду за спиной топот, и я внезапно получаю сильный удар по затылку и рушусь лицом вниз, неловко подставляя руки. Вокруг мельтешат чужие ноги в берцах, над ними лысые загривки. Пролетает спина в кожаной жилетке, на спину Алексу прыгают двое парней, он тоже падает.

– Чозанах??

Скиногопник в чёрных джинсах примеривается пнуть его в лицо, но Алекс по-каратэшному откатывается и вскакивает, дико озираясь:

– Вы охуели, бля? – и прёт вперёд, выставив кулаки и пригнув шею. – Девушку бить?!

У меня кружится голова и сердце колотится где-то в горле, драка происходит как в замедленном кино: вокруг топчутся, пихаясь плечами, четверо парней, нелепо подпрыгивают, пытаясь пнуть Алекса по голени, дёрнуть вниз и снова свалить. Я с трудом встаю из-под мечущихся ботинок, по дороге цепляя чью-то тёплую и вонючую ногу. Чувак падает как мусульманин в намаз, тут же вскакивает, хватает за косы, впивается ногтями в уши, я на секунду вижу совсем близко его серые безо всякого выражения глаза в розовых веках, хочу плюнуть ему в лицо. Гопник рывком впечатывает меня лицом в своё колено:

– Сука!

В голове звон, в носу, во рту кровь, в животе жгуче вскипает ярость. Чаще всего от боли я впадаю в ступор, но иногда – в берсеркерство. И тогда я не чувствую ударов, дерусь как мангуст, вцепляюсь зубами и не отпускаю, даже если бьют по голове… А потом всегда очень, очень стыдно. Последний такой приступ был два года назад, когда в летнем лагере один пацан обзывал моих сестрёнок глистами и спирохетами. Ух и всыпала я ему тогда, вырвала когтями кусок щеки и прилюдно стащила штаны и надавала поджопников. Весь отряд ржал. А потом он заревел и не знал куда глаза девать со стыда, а наша вожатая звонила моей матери и долго орала в трубку, что по мне детская комната милиции плачет…

– Э, э! Молодёжь! Что у вас там? – от гаражей бегут взрослые мужики, один в шортах и сланцах на босу ногу, второй, в расстёгнутой клетчатой рубашке, на ходу поддёргивает спадающие треники.

Гопников моментально сдувает, словно они провалились в театральный люк. Только хлопает дверь подъезда.

– Что тут у вас?

– Да вот, налетели вчетвером, девушку мою ударили… – Алекс щупает лицо. – Жень, что у тебя?

– Нормально, – я вытираю нос тыльной стороной ладони, на руке кровь, грязь и сопли.

– Да, девочка, херовато, я извиняюсь, выглядит твоё «нормально». Чё вы с этой шпаной не поделили? – мужик в трениках достает пачку «Примы», суёт папиросу в угол рта, предлагает товарищу и Алексу.

– Да хули, Коль, шкеты эти тут целыми днями сидят на лестнице, пиво сосут и до всех доёбываются. Я извиняюсь, девушка. Каникулы, хули. Раньше в пионерлагерь ездили, а сейчас развалили страну, бля…

– Да это у кого-то язык длинный, – Алекс закуривает предложенную примину, кивая на меня. Да, это я виновата, выпендрилась своим остроумием. – Ща я перекурю, мы пойдём. На колонке умоемся, да? Блин, Жень, сколько раз говорил, не сиди на асфальте! Есть у вас, мужики, монтировка? Пойду в подъезд, прибью их нахер.

– Ты бы, парень, девочку домой отвёл сначала, – поднимается с корточек мужик в шортах. – Монтировку мы тебе не дадим. Но там, обрати внимание, валяется черенок от лопаты.

Мужики прощаются с Алексом за руку и уходят в свой гараж.

Вода в колонке ледяная, я, умывшись, мочу бандану, прикладываю к распухшему носу и разбитым губам. Содранные ладони адски саднят, под кожу набился грязный песок.

– Дай погляжу, нос не сломали тебе? Зачем ты им вообще что-то говорила? О чём ты думала? Они же вообще без тормозов, убить могли. Придержала бы язык, уже б у Никона сидели, чай пили, блин. Попили, блин. Попели. Тут у вас вообще одни беспредельщики живут. Когда я жил с предками в республике, у нас никогда такого не было, чтоб идёшь с девушкой – и напали. Не по понятиям. Даже на вражеском районе: подойдут, за руку поздороваются, помним, мол, тебя, сука, заходи один.

– Ты рассказывал уже, – пытаюсь улыбаться.

Черенок от лопаты, торчащий из начатой коммунальщиками канавы, оказывается сломанным. Алекс отряхивает его от земли, примеривается.

– Пошли. Возьми вон, бутылка моя валяется. Может, «розочку» сделать? Стой, короче, тут. Если кто выскочит и залупаться начнёт, бей по чану.

Я ещё зла, но совершенно не представляю, как ударить человека по голове. Даже того, кто разбил мне лицо.

– Что, блин, пацифистка всё ещё? Добро должно быть с кулаками. Идём! Вставай!

Алекс колотит палкой в дверь подъезда.

– Алё! Выходите, уебаны! Кодовый, сука, замок. Таак, что тут, один-три, восемь – видишь, кнопки вдавлены!

Дверь, пиликнув, открывается.

– Саш! Ну нафиг, пойдём!

– Да чё «Саш!», чтоб меня тут пиздили каждый раз толпой, уроды эти? Сиди здесь, я сказал! Ээ, скины-ы! Выходите, пизды получите!

Подъезд воняет, темнота молчит.

– Э-эй, братшкё!

Алекс хищно разворачивается, но на крыльце стоит молодой плотный парень, казах или кыргыз, тянет руку:

– Ты этих скинхедов бить пошёл? Нас с братом позови, мы вон в этом доме живём. Они нас нерусскими ругали, прямо матом говорили, да? Мы их два раза бить ходили, очень понравилось!

Алекс и Никон чуть не до полуночи смаковали все подробности столкновений со скиногопниками за последние годы: то собирались по-пацански поговорить с районными старшаками, то планировали общий махач все на всех, то расписывали свои подвиги в прошлых сражениях. Мне было скучновато, но у Никоненко как раз зависла книжка «Электропрохладительный кислотный тест», в очередь на прочтение которой стояла вся тусовка, так что в компании «весёлых проказников» время пролетело незаметно.

Дома, конечно, снова влетело.

– Женя, какая Москва, ты у меня с печки на лавку поедешь, паршивка! Опять с парнями прошарахалась до полпервого, а мать должна не знаю что думать! Ты меня в гроб сведёшь! Всё, даже говорить с тобой не хочу, – хлопнула мама дверью спальни.

– Женёк, ну мать волнуется, ну нельзя так, ну позвонить было можно, наверное, а? Вон, весь корвалол выпила.

– Па, ну у Никона телефона нет, мы засиделись, а потом я уже бегом бежала, не стала из автомата звонить, думала, спите уже.

Папа сегодня был в хорошем настроении, смена выдалась спокойная. Он не орал, потрепал меня по волосам.

– А в МГУ… ну если так уж хочешь, попробуй, да. Денег с зарплаты дам немного. Прокатись, пусть тебе подарок будет к окончанию школы. Но особо не надейся, в Москве по блату всё, – он сунул в бороду «Золотую Яву», взял со стола полкружки чернющего растворимого кофе и ушёл курить на общий балкон.

Я чуть не взвыла от облегчения. Горел только торшер в коридоре, родители не заметили ни распухший нос, ни затекающую синевой скулу, ни разбитые губы. Как повезло, что очки не разбились, хороша бы я была на экзаменах со своими минус восемь! У Никона я пыталась замазать намечающийся фингал тоналкой «Балет», которую Лёха, поохав, нашёл в тумбочке у матери. Но ничего не вышло, на моей бледной физиономии густорозовый крем делал картину ещё мрачнее. Я достала из холодильника два кубика льда и приложила один под глаз, один к губе. От холода и стыда сводило что-то внутри, но зато не было больно. Когда с кубиков начало капать, я кинула их в раковину и пошла умываться. От волос ощутимо пахнет табаком и пылью. На цыпочках обхожу скрипучую доску в коридоре. Младшие сёстры ворочаются во сне, но не просыпаются. Ффух.

Меня постоянно гложет чувство вины. Раньше мне удавалось его затыкать, но потом в голове завелась Госпожа Критик. И теперь я не могу от неё отделаться. Вижу её, как только прикрываю глаза: строгий бордовый костюм с узкой юбкой, идеальные ноги яростно впечатывают шпильки в бетон, волосы забраны в идеальный, ни волосинки не выбьется, пучок на затылке. Всегда чистые очки-«лисичка» в тонкой проволочной оправе. Мне с моими окулярами никогда такие не носить. Узкие губы брезгливо поджаты, крылья носа дёргаются, как будто от меня исходит неприятный, бомжовый запах, который она вынуждена обонять. Каждый вечер перед сном она допрашивает меня, не давая уснуть. «Ну-с, что ты сегодня сделала не так? Кого на этот раз подвела, семью или Алекса? Кого расстроила? Чем разочаровала отца? Ты достаточно ценишь своего парня? Ты говорила ему сегодня, что любишь? Поддерживала? Спрашивала о его успехах? Если будешь с ним слишком много спорить, он тебя бросит. А не слишком лебезила?» Не слишком ли о себе думаю? Наверное, забыла что-то сделать. Сегодня Госпожа Критик была недовольна, что я слишком воодушевилась Москвой, слишком много думаю… Не надеяться, не надеяться, ничего не воображать, никаких студенческих билетов, никаких аудиторий, никаких песен на Арбате – сглазишь, сглазишь! Думай том, что не дочитала по списку – Ахматова, Заболоцкий. Сжала руки под тёмной вуалью… Что быть поэтом женщине нелепость… страдания, страдания.

«А, подумаю об этом завтра», – отмахиваюсь я, засыпая. Как и все, я обожала «Унесённых ветром», хотя сейчас ни за что не признаюсь.