Узник неба

Я всегда знал, что однажды вернусь в этот город, чтобы рассказать историю жизни человека, утратившего имя и душу в сумраке Барселоны, погруженной в кошмарный сон эпохи пепла и молчания. Эти страницы написаны огнем под сенью города проклятых. Они написаны словами, высеченными в памяти человека, восставшего из мертвых с обетом в сердце и ценой проклятия. Занавес поднимается, зрительный зал затихает, и прежде чем теларии опустят тень, распластавшую крылья над его судьбой, на сцену выходит сонм белых духов с весельем на устах. В благословенной своей невинности они верят, что в третьем акте наступит развязка. Они играют спектакль, рождественскую сказку, не догадываясь, что после того, как будет перевернута последняя страница, дуновение тьмы увлечет героя медленно и неизбежно в пучину мрака.

Хулиан Каракс, «Узник Неба» (Издательство «Люмьер», Париж, 1992)

Carlos Ruiz Zafón

EL PRISIONERO DEL CIELO

Печатается с разрешения компании Shadow Factory S.L. и литературного агентства Antonia Kerrigan Literary Agency.

© Shadow Factory S.L., 2011

© Перевод. Е.В. Антропова, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Часть первая
Рождественская сказка

1

Барселона, декабрь 1957 года

В канун Рождества рассветы больше напоминали сумерки, дни занимались серые, словно облитые свинцом и подернутые флером инея. Полумрак окрашивал город в сизый цвет, пешеходы спешили по улицам, кутаясь до бровей в теплые пальто, своим дыханием прокладывая туманные тропинки в морозном воздухе. Очень немногие прохожие задерживались у витрины букинистического магазинчика «Семпере и сыновья», и еще меньше было смельчаков, осмелившихся войти, чтобы спросить заветную заблудившуюся книгу. И если оставить лирику и обратиться к суровой прозе жизни, такая покупка могла бы поправить шаткое материальное положение нашей книжной лавочки.

– Думаю, сегодня нас ждет удачный день. Судьба изменится к лучшему, – объявил я, воодушевленный первой утренней чашечкой кофе, ибо этот напиток являет собой саму бодрость и оптимизм в разжиженном виде.

Отец, с восьми утра сражавшийся с бухгалтерской книгой и мухлевавший потихоньку с помощью карандаша и ластика, поднял голову над прилавком. С печалью провожая взглядом потенциальных покупателей, которые проносились мимо витрины и исчезали вдали со скоростью ветра, он вздохнул:

– Да услышат тебя небеса, Даниель. Если дела будут идти так и дальше, мы проиграем рождественскую кампанию и в январе не сможем заплатить даже за электричество. Нужно срочно что-то придумать.

– Вчера Фермина осенила блестящая мысль, – сообщил я. – Он считает, что изобрел гениальный план по спасению магазина от неминуемого банкротства.

– Господи, пронеси.

Я процитировал своего друга дословно:

– Может, если хорошенько разукрасить витрину мужским исподним, нам удастся заманить и убедить потратиться какую-нибудь экзальтированную дамочку, любительницу любовной литературы и острых ощущений. Сведущие люди говорят, что будущее литературы в руках женщин, и хвала Господу, что еще лишь предстоит родиться рабе Божьей, которая будет способна сопротивляться земным влечениям своего возвышенного тела, – с чувством продекламировал я.

У меня за спиной со стуком упал на пол отцовский карандаш. Я повернулся и добавил:

– Фермин dixit^[1].

Я полагал, что отца повеселит оригинальная придумка Фермина. Однако отец не издал ни звука, и, не дождавшись отклика, я с интересом покосился на него. Семпере-старшему забавный план Фермина явно не показался нелепым и, более того, поверг его в глубокую задумчивость. Отец сидел с таким видом, словно собирался отнестись к нему всерьез.

– Ну и ну, пожалуй, Фермин попал в точку, – пробормотал он.

Я недоверчиво воззрился на него. Напрашивалась мысль, что финансовая засуха, терзавшая нас последние недели, все-таки повредила рассудок моего родителя.

– Только не говори, что ты позволишь мне шастать в подштанниках по магазину.

– Нет-нет, я не о белье. Я имею в виду витрину. Заговорив об украшении витрины, ты подал мне хорошую мысль. Возможно, мы еще успеем спасти рождественские продажи.

Я оторопело наблюдал, как он поспешно скрылся в подсобном помещении магазина и вскоре появился вновь, облаченный в свою парадную зимнюю униформу. В экипировку входили неизменные пальто, шарф и шляпа, памятные мне еще с детства. Беа не раз высказывала подозрения, что отец не покупал себе одежду с 1942 года. Судя по всему, моя жена не ошибалась. Натягивая перчатки, отец рассеянно улыбался, и глаза его горели детским восторгом. Как правило, столь бурный энтузиазм вызывали у него лишь грандиозные начинания.

– Я оставлю тебя ненадолго, – предупредил он. – Хочу отлучиться по делам.

– Можно узнать, куда ты собрался?

Отец подмигнул:

– Сюрприз. Скоро сам узнаешь.

Я проводил отца до двери и видел, как он решительным шагом направился к перекрестку с улицей Врата Ангела, влившись в серый поток пешеходов, тяжело кативший свои волны сквозь зиму – еще одну долгую зиму, окутанную тенью и припорошенную пеплом.

2

Оставшись в одиночестве, я не мог упустить столь благоприятный случай и включил радио. Я не прочь побаловать себя хорошей музыкой, переставляя по своему усмотрению книги на полках. Но мой отец считал дурным тоном, если в магазине, где находились покупатели, звучало радио. Если же я включал приемник в присутствии Фермина, тот принимался напевать саэты^[2], оседлав любую мелодию, или, того хуже, пускался в пляс, передающий, как он выражался, «чувственные карибские ритмы», чем доводил меня до белого каления. Учитывая все эти отягчающие обстоятельства, я пришел к выводу, что мне следует умерить свою тягу к прекрасному. Иными словами, я мог наслаждаться радиоэфиром лишь в те считанные минуты, когда в торговом зале не оставалось ни души – кроме меня и десятков тысяч книг.

Радиостанция «Барселона» транслировала в то утро запись великолепного концерта, который ровно три года назад играл трубач (!) Луи Армстронг со своим оркестром в гостинице «Виндзор палас» на проспекте Диагональ. Запись эта была сделана нелегально каким-то коллекционером-любителем. В рекламных паузах диктор силился интерпретировать музыкальный язык «жасса» (то есть джаза), предупреждая, что отдельные импровизированные синкопы могут оказаться трудными для восприятия и резать слух отечественным слушателям, чей вкус формировался под влиянием тонадильи, болеро и новых песен в стиле йе-йе, весьма ныне популярных и часто звучавших в эфире.

Фермин частенько повторял, что если бы дон Исаак Альбенис родился черным, джаз изобрели бы в Кампродоне^[3], как и галеты в жестяной коробке. По его мнению, джаз наравне с бюстгальтерами-конусами (в каких щеголяла обожаемая им Ким Новак в некоторых своих картинах, мы посмотрели их все на утренних сеансах в кинотеатре «Фемина») принадлежал к числу весьма ограниченного количества достижений человечества в ХХ столетии. И я не имел причин ему возражать.

До середины дня я сибаритствовал, наслаждаясь великолепной музыкой и волшебным запахом книг. Меня охватило чувство приятного покоя и удовлетворения, какое приносит обычно работа, выполненная на совесть.

Фермин взял с утра отгул, чтобы, по его словам, закончить предварительную подготовку к свадьбе с Бернардой, которая была назначена на начало февраля. Впервые он заговорил о женитьбе всего две недели назад, и мы дружно сказали ему, что он слишком торопится, а спешка до добра не доводит. Отец попытался убедить его отложить бракосочетание хотя бы месяца на два-три, доказывая, что свадьбы полагается играть летом, в теплую погоду. Однако Фермин упорно не желал менять дату, ссылаясь на то, что он, как человек, продубленный сухим зноем нагорий Эстремадуры, начинает истекать потом с наступлением на средиземноморском побережье лета, по его определению – субтропического. Как он заявил, ему совсем не улыбалось праздновать свою свадьбу с мокрыми пятнами размером с яичницу под мышками.

Я начал склоняться к мысли, что произошло, должно быть, нечто экстраординарное, если Фермин с юношеским пылом рвался под венец. Тот самый Фермин Ромеро де Торрес, который являлся воплощением гражданского сопротивления Святой Матери Церкви, ревностному благочестию и благопристойности, процветавшим в Испании пятидесятых годов, исправно слушавшей мессу и послушно смотревшей выпуски официальной кинохроники. В предсвадебном угаре Фермин дошел до крайности, подружившись с новым настоятелем церкви Санта-Ана доном Хакобо. Этот священник, уроженец Бургоса, отличался фривольными взглядами и повадками отставного боксера. Фермин ухитрился заразить его своей необузданной страстью к домино. По воскресеньям после мессы они стучали костяшками по видавшей виды стойке в баре «Адмирал». Священник от души хохотал, когда мой друг, пропустив рюмочку-другую ароматного ликера, дотошно допытывался у него, точно ли у монашек есть ляжки, а если все-таки ляжки имеются, правда ли, что они столь нежные и аппетитные, как он воображал в отрочестве.

– Вы добьетесь того, что вас отлучат от церкви, – увещевал Фермина мой отец. – Монахиням нельзя строить глазки, их не полагается трогать.

– Но парень-то почти такой же озорник, как и я, – оправдывался Фермин. – Эх, если бы не сутана…

Я как раз вспоминал этот разговор, подпевая трубе маэстро Армстронга, когда послышалось холодноватое позвякивание колокольчика, висевшего над входной дверью. Я поднял голову, приготовившись встретить отца, вернувшегося из своего тайного паломничества, или Фермина, готового заступить на вахту.

– Добрый день, – раздался с порога глухой, надтреснутый голос.

3

В дверном проеме, заполненном дневным светом с улицы, силуэт гостя напоминал ствол дерева, исковерканный ветром. Посетитель был одет в темный костюм старомодного покроя и опирался на трость, являя собой фигуру мрачную и зловещую. Он прошел вперед, заметно хромая. Небольшая настольная лампа, стоявшая на прилавке, осветила лицо, изборожденное временем. Посетитель изучал меня некоторое время, неторопливо оценивая. Цепкий взгляд придавал ему сходство с хищной птицей, терпеливой и расчетливой.

– Вы сеньор Семпере?

– Меня зовут Даниель. Сеньор Семпере – мой отец, но его сейчас нет. Я могу вам чем-то помочь?

Посетитель проигнорировал вопрос и принялся расхаживать по магазину, изучая его пядь за пядью с торгашеским любопытством, граничившим с алчностью. Донимавшая его тяжелая хромота невольно побуждала строить предположения, насколько серьезные увечья скрывались под одеждой.

– Память о войне, – проронил незнакомец, словно прочитав мои мысли.

Я с интересом наблюдал за блужданиями посетителя по магазину, уже догадываясь, где он бросит якорь. Как я и предполагал, незнакомец остановился у застекленной витрины из черного дерева. Это антикварное изделие мы считали реликвией, ибо первые упоминания о нем восходили к началу существования магазина в его первой инкарнации. В 1888 году мой прадедушка Семпере – в то время молодой человек, только вернувшийся из странствий по Карибскому архипелагу и отказавшийся от полной приключений карьеры «индейца», – взял взаймы денег для покупки старой галантерейной лавочки, чтобы превратить ее в букинистический магазин. Старинный шкафчик служил у нас как бы доской почета, где мы обычно хранили самые ценные издания.

Посетитель подошел к витрине так близко, что его дыхание затуманило стекло. Вынув очки, он поднес их к глазам и принялся внимательно изучать содержимое полок. Повадками он напомнил мне ласку, которая плотоядно обнюхивает свеженькие яйца в курятнике.

– Красивая вещь, – пробормотал гость. – Должно быть, стоит немало?

– Это семейная реликвия, и в этом прежде всего состоит для нас ее ценность, – ответил я. Меня покоробил меркантильный подход и поведение этого странного посетителя: казалось, взглядом он рассчитывал даже стоимость воздуха, которым мы дышали. Вскоре он убрал очки и промолвил скучным тоном:

– Как я слышал, у вас работает некий сеньор, известный острослов?

Поскольку я задержался с ответом, он повернулся и одарил меня тем выразительным взглядом, встретившись с которым человек может легко в одночасье поседеть.

– Вы, наверное, поняли, что я нахожусь тут один. Если ваша милость назовет заглавие книги, которую хотели бы приобрести, я охотно ее поищу.

Незнакомец выстрелил в ответ улыбкой, выражавшей что угодно, но только не дружелюбие, и кивнул:

– Я заметил, что на вашей драгоценной витрине стоит экземпляр «Графа Монте-Кристо».

Он был не первым покупателем, кто обратил внимание на эту библиографическую редкость. И я скормил ему дежурный текст, заготовленный у нас для подобных случаев:

– У сеньора хороший вкус. Речь об издании великолепном, раритетном, с вклеенными иллюстрациями Артура Рэкхема^[4]. Оно поступило к нам из личного собрания известного мадридского коллекционера. Книга воистину уникальна и внесена во все значимые каталоги.

Посетитель равнодушно слушал меня, сосредоточенно изучая рисунок волокон черного дерева на дверцах витрины, ясно давая понять, что мои речи его утомляют.

– По мне, так все книги одинаковы, но мне нравится синий цвет ее обложки, – пренебрежительно обронил он. – Я ее беру.

В иных обстоятельствах я запрыгал бы от восторга, окрыленный перспективой всучить покупателю, пожалуй, самую дорогую книгу в магазине. Но мне почему-то претила мысль, что чудесное издание окажется в руках типа, от одного вида которого меня передергивало. Внутренний голос подсказывал, что если книга сейчас покинет эти стены, то канет в небытие, и больше никто ее никогда не откроет.

– Издание очень дорогое. Если угодно, я могу показать другие выпуски этого романа, они находятся в прекрасном состоянии и продаются по умеренной цене.

Люди с мизерной душой норовят унизить других, в свою очередь представляя их духовными карликами. Незнакомец, чья душа, по моим ощущениям, могла бы легко уместиться на острие булавки, облил меня жгучим презрением.

– У них тоже синяя обложка, – добавил я.

Он оставил без внимания дерзость моей иронии.

– Нет, благодарю. Я хочу именно эту книгу. Цена меня не волнует.

Я кивнул и неохотно приблизился к витрине, достал ключ, открыл застекленную дверцу. Спиной я чувствовал колючий взгляд незнакомца.

– Все хорошее всегда оказывается под замком, – заметил тот вполголоса.

С глубоким вздохом я взял томик с полки.

– Вы коллекционер, сеньор?

– Можно сказать и так. Впрочем, я не библиофил.

Я повернулся к нему с книгой в руках.

– Что сеньор собирает?

Незнакомец опять проигнорировал мои слова и протянул руку за книгой. Я стойко боролся с охватившим меня желанием вернуть издание в шкаф и выбросить ключ. Отец не простил бы, если бы я сорвал выгодную продажу, учитывая, в какой финансовой дыре мы очутились ныне.

– Издание стоит тридцать пять песет, – заявил я с вызовом, оттягивая момент расставания с книгой. В глубине души я надеялся, что высокая цена заставит неприятного незнакомца отказаться от покупки.

Покупатель кивнул и, не моргнув глазом, вытащил банковский билет достоинством в сто песет из кармана костюма, не стоившего, наверное, даже дуро. У меня закрались сомнения, что банкнота настоящая.

– Боюсь, у меня нет сдачи с такой крупной купюры, сеньор.

Я мог бы предложить незнакомцу подождать, пока я сбегаю в ближайший банк, чтобы разменять деньги и заодно убедиться, что они не фальшивые, однако мне не хотелось оставлять его в магазине без присмотра.

– Не волнуйтесь. Деньги настоящие. Знаете, как это проверить? – Незнакомец поднял банкноту и посмотрел на свет. – Видите водяные знаки? И полоски. Текстура…

– Сеньор разбирается в фальшивках?

– В этом мире фальшиво все, молодой человек. Все, кроме денег.

Он вложил банкноту мне в руку и, сомкнув мою ладонь в кулак, слегка похлопал по нему.

– Сдачу примите в счет моего следующего визита, – сказал он.

– Это очень большая сумма, сеньор. Шестьдесят пять песет…

– Мелочь.

– В любом случае я напишу вам расписку.

– Я вам верю.

Незнакомец с безразличной миной полистал книгу.

– Я купил книгу в подарок и хочу попросить вас вручить ее указанному лицу.

Я замялся:

– Обычно мы не развозим покупки, но в вашем случае с удовольствием доставим бандероль по нужному адресу. Можно уточнить, получатель живет здесь, в Барселоне, или?..

– Именно тут, – процедил он.

В ледяном взгляде тенью проскользнула застарелая черная злоба.

– Сеньор не желает сделать дарственную надпись или приложить визитную карточку прежде, чем я упакую книгу?

Покупатель неловко раскрыл роман на титульной странице. Лишь тогда я заметил, что вместо левой руки у него протез, раскрашенная фарфоровая имитация кисти. Незнакомец достал авторучку и черкнул пару строк. Потом он вернул мне книгу и, развернувшись вполоборота, заковылял к выходу. Я с недоумением смотрел ему вслед.

– Не будете ли вы так любезны назвать мне имя вашего друга и адрес, по которому необходимо доставить подарок? – спросил я вдогонку.

– Там все найдете, – отозвался он, не потрудившись остановиться.

Я открыл книгу на странице, где незнакомец оставил автограф:

«Фермину Ромеро де Торрес, который восстал из мертвых и хранит ключ от будущего.

13».

В этот миг звякнул дверной колокольчик, и я встрепенулся – незнакомец ушел.

Я поспешил к двери и выглянул на улицу. Покупатель удалялся, сильно хромая и помалу сливаясь с силуэтами, бороздившими плотные слои сизого тумана, пеленой висевшего над улицей Санта-Ана. Я собрался было окликнуть незнакомца, но вовремя придержал язык. Правильнее и проще всего было позволить ему уйти подобру-поздорову, однако интуиция, а также склонность к опрометчивым поступкам и безрассудство одержали надо мной верх.

4

Я повесил на дверь табличку «Закрыто» и повернул ключ в замке, исполненный решимости проследить за незнакомцем в толпе, понимая, что это сулит мне неприятности. Отец, рискнувший оставить на меня магазин, да еще в разгар кризиса продаж, наверняка сделал бы мне выговор, обнаружив по возвращении, что я дезертировал с поста. Но я надеялся, что успею придумать по дороге приемлемое оправдание. Из двух зол я выбрал меньшее, решив, что легче стерпеть ворчание отца, чем гложущее беспокойство, овладевшее мной при встрече со страшным калекой. Моя тревога усиливалась от того, что я не мог знать, какие именно счеты были у незнакомца с Фермином.

У продавца книг в силу его профессии очень мало возможностей освоить на практике тонкое искусство слежки за подозрительным типом, оставаясь при этом незамеченным. При условии, что большая часть покупателей не принадлежит к числу злостных должников, чаще всего свои познания он черпает из собраний полицейских рассказов и романов (по песете за штуку), заполняющих полки в его магазине. Сутана не сделает человека священником, тогда как преступление или подозрительное происшествие способны мгновенно превратить его в детектива, особенно если он – любитель криминальных историй.

Следуя по пятам за незнакомцем в сторону бульвара Рамбла, я старательно вспоминал основные правила для начинающего сыщика и прилежно их придерживался. Для начала я отстал от него метров на пятьдесят, держась за спинами более корпулентных прохожих и заранее присматривая убежище вроде ниши портала или магазинчика, куда можно юркнуть, если объект наблюдения остановится и неожиданно обернется. Дойдя до бульвара, незнакомец перешел дорогу и по центральной аллее двинулся в сторону порта. Бульвар был сплошь увит традиционными рождественскими гирляндами, витрины многочисленных лавочек были украшены огоньками, звездами и фигурками ангелов и предвещали процветание, которое, как обещало радио, ожидало нас вскорости.

В те годы Рождество все еще сохраняло аромат тайны и загадки, присущий сказке. Радуга в снежной пыли, оживленные лица людей, живущих в молчаливой тоске, придавали разноцветному убранству некое подобие подлинности, заставляя поверить в сказку хотя бы детей или тех, кто научился забывать.

Наверное, поэтому с особой ясностью я увидел, что в рождественской мистерии не было персонажа, выглядевшего менее празднично на общем радостном фоне, чем объект моего преследования. Неспешно хромая, он шел по бульвару, часто задерживаясь у зоокиосков и цветочных прилавков и разглядывая попугаев и розы с таким восторгом, словно никогда их раньше не видел. Пару раз он притормаживал у бесчисленных газетных палаток, вращал стойки с открытками и развлекался чтением заголовков газет и журналов. Казалось, будто прежде он ни разу не бывал на бульваре, ибо вел себя подобно ребенку или туристу, впервые очутившемуся на Рамбла. Впрочем, для детей и туристов характерен такой вид простодушной наивности и беспомощной растерянности, когда от обилия впечатлений глаза разбегаются. Что же касается моего объекта, то здесь простодушием или невинностью и не пахло, даже получи он благодать от младенца Иисуса, под надвратной скульптурой которого он только что прошел, минуя церковь Богоматери Вифлеемской.

Заинтересовавшись вдруг какаду с роскошным оперением бледно-розового цвета, хромой остановился. Попугай косо поглядывал на него из клетки, выставленной на одном из лотков с живностью в начале улицы Пуэртаферриса. Незнакомец подошел к клетке с таким же видом, с каким он давеча приблизился к антикварному шкафу в букинистической лавке, и принялся что-то нашептывать какаду. Птица была великолепна в своем шикарном оперении, с большой головой и размахом крыльев, как у каплуна. Она выжила в облаке смрадного дыхания хромого и внимала ему охотно и сосредоточенно, явно заинтересовавшись его словами. В ответ, чтобы развеять возможные сомнения, она быстро закивала головой: от возбуждения хохолок из розовых перьев встал торчком на макушке.

Через пару минут незнакомец, удовлетворенный диалогом с пернатым, продолжил путь. Секунд через тридцать я тоже прошел мимо этой палатки и стал свидетелем небольшого переполоха – смущенный продавец суетливо накрывал клетку полотняным колпаком, поскольку птица, восхищая превосходной дикцией, принялась скандировать речитативом: «Франко, скотина, чтоб пропала твоя мужская сила». И я совершенно точно знал, где попугай почерпнул эту свежую мысль. Во всяком случае, незнакомец продемонстрировал, что обладает своеобразным чувством юмора и весьма опасными политическими взглядами, в ту эпоху не менее редкими, чем мини-юбки.

Эта интермедия отвлекла мое внимание. Потеряв хромого из виду, я решил, что безнадежно его упустил, однако вскоре заметил мрачную фигуру, сгорбившуюся у витрины ювелирного магазина Багес. По бокам от входа во дворец вице-королевы располагались будочки писарей. Я осторожно подкрался к одной из них и, спрятавшись, стал внимательно наблюдать за калекой. Глаза его сверкали, как рубины, а вид благородного золота и драгоценных камней за пуленепробиваемым стеклом будто повергал в сладострастный трепет и томление. Сомнительно, что столь сильные чувства сумел бы пробудить в нем целый букет молоденьких певичек из кабаре «Ла Криолла» в пору его наивысшего расцвета.

– Что желаете, молодой человек? Любовное письмо, ходатайство, прошение к его превосходительству, весточку о добром здравии родственникам в деревню?

Писарь, занимавший будку, послужившую мне укрытием, выглядывал из тесной конурки с видом исповедника, преисполненный желанием оказать услугу. Табличка, прибитая над окошком, гласила:

«Освальдо Дарио де Мортенссен

Писатель и философ

Предлагаются любовные письма, исковые заявления, завещания, поэмы, инвективы, поздравления, прошения, извещения, гимны, дипломные работы, апелляции, ходатайства и прочие сочинения в любом стиле и жанре.

Одна строчка – десять сентимов (стихи рассчитываются по отдельному тарифу).

Вдовам, инвалидам и несовершеннолетним – скидки».

– Итак, юноша? Любовное послание, от которого зрелые красавицы промочат нижние юбки соками желания? Лично для вас я сделаю специальную скидку.

Я показал ему обручальное кольцо. Писарь Освальдо пожал плечами, сохраняя невозмутимость.

– Наступила новая эпоха, – возразил он. – Если бы вы знали, сколько мужей и жен протоптали сюда дорожку…

Я снова прочитал объявление. Оно вызывало какую-то смутную ассоциацию, которую мне никак не удавалось уловить.

– Ваше имя мне кажется знакомым…

– Я знавал лучшие времена. Возможно, некогда вы его слышали.

– Оно настоящее?

– Nom de plumme^[5]. Художник выбирает имя сообразно своему предназначению. В моем свидетельстве о рождении записано: «Женаро Ребольо». Скажите на милость, кто доверит сочинять любовные письма человеку с подобным именем… Итак, как вам предложение дня? Хотите отправить письмо пылкой страсти?

– В другой раз.

Писарь обреченно вздохнул. Проследив за направлением моего взгляда, он нахмурился. На его лице отразилось любопытство.

– Наблюдаете за хромым, да? – вырвалось у него.

– Вы его знаете? – спросил я.

– Уже с неделю он тут крутится. Прилипает к витрине ювелирного магазина и совершенно шалеет, как будто вместо колец и ожерелий за стеклом выставлена задница Красотки Дориты, – пояснил Освальдо.

– Вы с ним хоть раз разговаривали?

– На днях мой коллега набело переписывал для него письмо. Вроде у старика не хватает пальцев…

– Кто именно? – упорствовал я.

Писарь неуверенно посмотрел на меня. Он опасался, что лишится потенциального клиента, дав честный ответ.

– Луисито. Вон он сидит напротив, у музыкального магазина «Бетховен», парень с лицом семинариста.

В знак благодарности я предложил Освальдо немного денег, но он отказался их взять.

– Я зарабатываю на жизнь пером, а не длинным языком. Болтунов у нас и так пруд пруди. Если у вас когда-нибудь возникнет проблема грамматического свойства, я всегда на месте.

Он вручил мне визитную карточку, повторявшую слово в слово объявление, висевшее на киоске.

– Я работаю с понедельника по субботу, с восьми до восьми, – уточнил он. – Освальдо, рыцарь пера, к услугам вашим. В эпистолярном жанре мне нет равных.

Я убрал в карман карточку и поблагодарил сочинителя за помощь.

– Не упустите голубчика, – предупредил он.

Я обернулся и увидел, что незнакомец вновь тронулся в путь. Я поспешил вслед и прошагал за ним по бульвару Рамбла вплоть до входа в здание рынка Бокерия. Там он задержался, чтобы полюбоваться рядами ломившихся от изобилия прилавков и оживленной толпой: люди сновали туда и обратно, выкладывая свой товар или выбирая среди выставленной на обозрение всякой всячины самое лучшее. Следующий привал объект сделал в баре «Пиночо». С трудом доковыляв до стойки, старик с большой прытью вскарабкался на один из высоких табуретов. В течение получаса он силился продегустировать яства, которые подносил обслуживавший его подавальщик Хуанито. Мне показалось, что по состоянию здоровья незнакомец не мог отдать должное кухне этого заведения, излишества явно были ему противопоказаны. Скорее всего он просто жадничал с несытых глаз, например, заказывая тапас^[6] и платильо^[7], к которым едва притронулся, верно, горько сожалея о тех временах, когда ничто не мешало ему с аппетитом поесть. Рецепторы во рту не умеют наслаждаться вкусом деликатесов, они лишь воспринимают и отмечают его. Вконец измученный вынужденным гастрономическим воздержанием, не желая больше довольствоваться компенсаторным счастьем, глядя, как лакомятся, облизываясь, другие люди, незнакомец оплатил счет. Он вновь пустился в плавание, продрейфовав до устья улицы Оспиталь, где по воле неповторимой геометрии Барселоны соседствовали один из крупнейших оперных театров старой Европы и один из самых злачных и запущенных городских кварталов Северного полушария.