Оранжевая маска

Где-то на ягельно-ягодной кочке, похожей на детский гробик, сидит угрюмая, неряшливо одетая девочка, и за ее спиной тихо шепчутся пугливые и равнодушные лесные боги. Девочка всматривается в бездонное окно, прорезанное в мехе мха, – там дрожит корявая лиственница, проносится небо с быстрыми облаками, мелькает тень черной вороны, и только отражения детского лица нет в прозрачной, чайно-темной болотной воде – вместо него медленно ползет ярко-оранжевое пятно.

* * *

Заурядная хрущоба, в которой мы жили, была северо-восточным углом города. Сразу за дорогой начинались заросли кедрового стланика и карликовой березы. Чахлые лиственницы, искривленные постоянными ветрами с моря, брусника, упругие проплешины сфагновых марей, торфяные кочки, прозрачный ручей, тихо журчащий по выстланному кружевом ржавчины руслу. Этот участок, ограниченный с двух сторон морем и обширной, но мелкой бухтой, а с двух других – городом и дорогой, взрослые не воспринимали всерьез: я ни разу не видела там человека старше пятнадцати лет. Клочок скудной северной земли принадлежал детям. Я считала, что он принадлежит мне.

Благодаря чуть ли не врожденной способности не замечать окружающих меня людей, – большая их часть представлялась мне механическими наборами не слишком разнообразных свойств, ничем существенным не отличающимися от дерева, кошки или потрепанной тетради, – я долгое время считала, что брожу по своему лесу одна, если, конечно, не привожу кого-нибудь с собой. Я была приветливым, хотя и слегка раздражительным, хозяином, щедро открывающим гостям (обычно существенно младше меня) сумрачные, радужные, бессмысленные тайны своих владений. Но однажды вдруг обнаружилось, что по моему дому разгуливают совершенно посторонние люди, смеющиеся в лицо угрюмой и неуклюжей владелице, хранящие свои собственные, пошлые и мелкие, неправильные секреты. В одно мгновение я превратилась в дряхлого индейца, грозящего кулаком и призывающего гнев своих напуганных богов на головы румяных, светловолосых, налитых свинцовой силой мореходов. Разница состояла лишь в том, что мои чужаки были всегда – просто годы, как проявитель, постепенно превращали неприятные, но почти незаметные тени в нечто существенное и обладающее злой волей, а промозглый июнь с его колючими ветрами и морскими туманами, от которых начиналась крапивница и синели руки, стал фиксатором: призраки размножились и обрели плоть.