Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2

Редакционная коллегия серии «Адвокатура и нотариат»

С. А. Афанасьев, М. Ю. Барщевский (отв. ред.), И. Я. Козаченко (отв. ред.), А. И. Лещенко, Н. Э. Лившиц, Ю. С. Меркулова, В. Н. Плигин, Т. Б. Полякова, М. И. Сазонова, Е. В. Семеняко (отв. ред.), Е. В. Филонова, М. С. Хейфец

Тексты речей адвокатов, биографические справки о них и отдельные пояснения по сути рассматриваемых дел печатаются по изданиям: Судебные ораторы Франции XIX века: Речи в политических и уголовных процессах / Сост. Е.М. Ворожейкин. М., 1959; Судебные речи известных русских юристов/ Сост. Е.М. Ворожейкин. М., 1958.

Часть III
Роковой случай

Вся наша жизнь соткана из случайностей, в неизведанной человеком глубине которых прокладывает себе дорогу закономерность. Вознесла ли вас судьба на Олимп счастья или подвела к губительному краю трагической пропасти – это все дело рук Господина Случая. Это он, словно невидимка, бесшумно и без приветствия, как к себе домой, входит в вашу жизнь. Это он чертит ходы вашего движения, на пути которого вам встречаются различные люди, впоследствии играющие в вашей жизни различные роли. Это он связывает невидимой нитью события и факты, либо как результат вашей жизнедеятельности, либо как ее предтеча. И он же безжалостно может порвать эту хрупкую, но так необходимую нам нить, нередко знаменуя тем самым роковой финал нашего земного бытия. Одним словом, пренебрежение случаем губительно.

Однако было бы странным предписывать всему ходу событий фатальный оттенок, создателем которого является все тот же случай. Через сонмище нередко неприметных случайностей упорно пробивает себе дорогу горделивая закономерность, эволюцию которой можно логически вычислить, просчитать и практически предвосхитить. Одним словом, закономерность можно познать и разумно поставить ее на службу собственным интересам. Вместе с тем о ее существовании можно узнавать «постфактум», то есть тогда, когда она проявила свой неукротимый характер, подведя человека к роковой черте.

Приведенные сентенции относительно дихотомической природы связи случая и закономерности, а также их роли в судьбе людей нашли свое яркое и неопровержимое подтверждение в описанных в этом разделе событиях.

Ораторское величие и практическая значимость выступлений адвокатов, защищавших интересы своих подопечных тем и поучительны, что они, правда, каждый в присущей ему манере, блестяще обнажили и обозначили ту демаркационную линию, которая четко разделила сферу беспредельного буйства случая и сферу сдержанной, но не менее коварной закономерности в жизни героев указанных в этом разделе событий.

Кроме того, профессиональный, функциональный и нравственный успех, которого добивались в судебных процессах адвокаты, в немалой степени обусловлен тем, что они сумели наглядно показать суду присяжных, что в подавляющем большинстве приводимых в разделе сценариев случай в жизни того или иного подсудимого обретал угрожающий статус рокового не без помощи слабой, а зачастую просто непростительно небрежной работы следователей и обвинителей.

Благородная память потомков о великих мастерах защиты Истины и Закона в мировом и отечественном правосудии тем и ценна, что они умели опуститься до осознания конкретного факта, касающегося судьбы отдельного человека, и затем возвысить значимость этого события до степени проблемы, заставляющей волноваться все общество. Профессионально отточенная методика позволяла им успешно двигаться от единичного ко всеобщему, от сложного к простому, от неясного к очевидному.

Дело де ла Ронсьера

Случайные обстоятельства, преломленные в болезненно экзальтированном душевном состоянии Марии Морель, оказались роковыми в судьбе де ла Ронсьера, невинно осужденного к десятилетнему заключению за ложное (по мнению адвоката Шэ д’Эст Анж, защищавшего интересы подсудимого) обвинение в покушении на изнасилование.

Немалую роль в принятии судебного решения сыграло личное признание де ла Ронсьера, полученное обвинением под давлением неблагоприятно сложившихся для него обстоятельств, поставивших его в состояние отчаяния и безысходности.

Терроризирующая сила случайностей, возведенная неумелой, но упрямой рукой обвинения, в ранг кажущихся закономерностей, была столь привлекательной, что сумела свести на нет блистательную по форме и убедительную по логике речь в защиту де ла Ронсьера великолепного французского адвоката Шэ д’Эст Анж^[1].

Эмиль де ла Ронсьер, офицер французской армии, поручик, был предан суду по обвинению в покушении на изнасилование дочери генерала Мореля – Марии Морель. Согласно обвинительному акту, обстоятельства этого дела были следующие. В ночь на 24 сентября 1534 г., несмотря на то, что дом генерала Мореля и вход в него охранялись часовым, ла Ронсьер сумел проникнуть в комнату Марии Морель и пытался ее изнасиловать. После долгой борьбы с покушавшимся Морель закричала о помощи, на ее крик прибежала горничная Аллен, и ла Ронсьер вынужден был бежать.

В деле ла Ронсьсра, как оно описано в обвинительном акте, много противоречий и неясностей. Прежде всего неясно, каким путем мог проникнуть ла Ронсьер в комнату Марии Морель, расположенную во втором этаже, с окнами, выходящими на фасадную сторону дома. По версии обвинительного акта, ла Ронсьер осуществил свое намерение с помощью подвесной лестницы, специально сооруженной им для этой цели. Однако ни самой лестницы как вещественного доказательства, ни каких-либо следов от нее на выступах дома, к которым ла Ронсьер будто бы ее подвешивал, обнаружить не удалось. Это обстоятельство весьма убедительно и остроумно подвергается разбору в речи адвоката. Защитник энергично отвергает и второй факт, зафиксированный в обвинительном акте: что ла Ронсьер попал в комнату Морель через окно, для чего он, находясь на подвесной лестнице, вначале пробил в стекле небольшое отверстие, а затем, просунув в отверстие руку, открыл все окно. Большое внимание в своей речи защитник уделяет анализу мотива преступления. По мысли обвинительного акта, мотивом преступления явилась месть за отвергнутую матерью Марии Морель любовь к ней со стороны ла Ронсьера. Кроме того, обвинительный акт не исключает и того, что попытка изнасилования может быть объяснена как способ вынудить родителей Марии Морель выдать ее замуж за ла Ронсьера. Последний в этом случае получал возможность попасть в хорошую семью, избранное общество и получить приличное наследство. Защитник обстоятельно разбирает эти мотивы и полемизирует с обвинительным заключением в той его части, где говорится, что ла Ронсьер постоянно шантажировал семью Морелей, систематически забрасывал их (мать, отца, дочь) непристойными письмами, наполненными руганью, бранью, угрозами. Здесь же защитником анализируются заключения экспертов-графологов, мнения которых относительно сходства почерка ла Ронсьерa и того почерка, которым написаны письма, разошлись. Важной уликой, изобличающей ла Ронсьера в преступлении, обвинительное заключение считает его признание. Защитник не оставляет и это без внимания. Показав, в каких условиях было дано признание и чем оно вызвано, защитник высказывает ряд интересных мыслей о значении признания обвиняемого, о его юридической природе. Наконец, в обвинительном акте, также в качестве улики, указывается тяжелая болезнь Марии Морель, последовавшая сразу после покушения. Обвинительный акт расценивает эту болезнь как неоспоримое доказательство факта преступления, считая, что болезнь явилась следствием душевной и физической травмы, нанесенной девушке преступлением. В речи рассматриваются и другие, более мелкие обстоятельства данного дела. По делу, помимо основного виновника – ла Ронсьера, к ответственности были привлечены в качестве его сообщников служанка Морелей – Юлия Женье и дворник дома (он же камердинер) – Самуил Жильерон. Дело рассматривалось 5 июня 1835 г. Сенским окружным судом с участием присяжных заседателей. Защитником ла Ронсьера выступал Шэ д’Эст Анж, интересы гражданского истца представлял Пьер-Антуан Беррье. Таким образом, в этом деле процессуальными противниками оказались два крупнейших французских адвоката. Надо сказать, что Шэ д’Эст Анж учел это в полной мере. Его речь в защиту ла Ронсьера свидетельствует о глубоком знании дела, о большой предварительной подготовке. Речь Шэ д’Эст Анжа в защиту ла Ронсьера справедливо считается одной из лучших его защитительных речей.

Защитительная речь Шэ д’Эст Анжа по своей конструкции исключительно проста. В основу ее он положил разбор обвинительного акта и, надо отдать ему должное, сделал это мастерски. Ни одного обстоятельства не оставил он без анализа, ни одного факта из обвинительного заключения не пропустил. Речь его полна остроумия и тонкого юмора, она насыщена удачными сравнениями и образными выражениями. В то же время речь Шэ д’Эст Анжа совершенно лишена каких-либо прикрас, неумеренных выпадов по адресу противника, пышных и эффектных тирад. Здесь все дано в меру, а последовательность и исключительная логика изложения делают речь на редкость колоритной и убедительной. В ней, правда, есть некоторые повторения, а также растянутые рассуждения, но надо иметь в виду, что Шэ д’Эст Анж не писал текстов своих речей заранее и в этих условиях ему, конечно, трудно было избежать недостатков импровизации, не видимых ему, но заметных со стороны. В целом же следует полностью согласиться с К. К. Арсеньевым, который писал по поводу речи Шэ д’Эст Анжа в этом процессе: «Защита ла Ронсьера представляется во многих отношениях настоящим образцом адвокатского искусства. Характеристика самого обвиняемого, тонкое и вместе с тем ничуть не натянутое объяснение фактов, всего более опасных для защиты, деликатное и вместе с тем твердое отношение к показаниям обвинительницы (имеются в виду показания Марии Морель. – Ред.), тщательный разбор обстановки, при которой будто бы было совершено преступление, – все это не оставляет желать лучшего».^[2]

Здесь же, после речи Шэ д’Эст Анжа, дается реплика представителя гражданского истца Пьера-Антуана Беррье. В сборник не включены речи Беррье, поэтому было бы неправильным считать, что помещенная здесь реплика выражает характерные особенности его творчества. Напротив, она не может быть отнесена к числу лучших его адвокатских выступлений. Публикуется же она с одной лишь целью: чтобы более выпукло показать защитительную позицию по данному делу Шэ д’Эст Анжа (по этой причине реплика Беррье дается в сокращении), а также чтобы более рельефно отразить характер полемических приемов, свойственных французским судебным ораторам. Что касается самой реплики, ее достоинств и недостатков, то на первый взгляд она выглядит несколько тусклой и скучной. Однако при внимательном чтении речь Беррье увлекает до такой степени, что от нее трудно оторваться. К сожалению, при чтении речей Беррье не хватает очень существенного – его голоса, дикции, ораторской выразительности, без чего восприятие их становится более трудным. Об этой особенности речей Беррье много написано его современниками. В частности, в одной из книг говорится следующее: «Речи Беррье никогда не были составлены для библиотечной полки. Их с удовольствием находят там, но нужно все напряжение фантазии, чтобы воскресить то высокое волнение, которое производил оратор, произнося их (курсив наш. – Сост.). На самом деле ни стиль, ни изысканная фраза, ни глубокая эрудиция не составляли еще сами по себе силы этих речей. Лишь оратор придавал им жизнь. В минуты того заразительного опьянения, которое производит истинное красноречие, достаточно было одного жеста, одного взгляда Беррье, чтобы заставить задрожать всю аудиторию… Но особую притягательность, неотразимую силу заключал в себе его голос, вибрации и гибкость которого были способны выразить все оттенки чувства. Глубокое убеждение, ирония, нежность, негодование – для всего его голос находил то, что именно было нужно в данную минуту».^[3] Таковы, кратко, особенности красноречия Пьера-Антуана Беррье.

Шэ д’Эст Анж. Речь по делу де ла Ронсьера

Господа!

Чем ужаснее преступление, тем меньше надо улик, чтобы осудить, – таково было руководящее правило инквизиции. В наших глазах оно кажется диким и опасным, но, помимо своей воли, мы сами преклоняемся перед ним.

Когда нам расскажут о великом злодеянии, таком, например, как оглашаемое в этом зале ныне, когда мы вдруг узнаем, что оно направлено против целой семьи, дышит упорной, адской злобой, сосредоточено на юной, слабой девушке и выразилось оскорблениями, насилием, беспримерной жестокостью, каждый принимает сторону жертвы и негодует. И чем благороднее наши чувства, тем легче создается предубеждение, тем с большей слепотой возмущаемся мы.

Эти роковые ошибки погубили уже много невинных; без сожаления окунули в грязь и де ла Ронсьера, но я не могу их порицать.

Никто не переживал их чаще меня, никто не увлекался искреннее. Был случай, когда отцу, убитому скорбью и молившему о защите сына, я дал ответ, горько оплакиваемый мной самим и, в свою очередь, достойный молений о пощаде: «Мне!… Идти помогать вашему сыну… Нет! Нет! Он сделал мерзость, и мое пламенное желание явиться от имени потерпевшей, а светлым днем моей жизни было бы услышать обвинительный приговор!» (Общее удивление.)

Увы! Я это сделал. Неприличные и жестокие слова! Однако, снисходя к неотступным просьбам и выслушав старика, уразумел я, что не имею права отталкивать подсудимого раньше беседы с ним, что моя обязанность, мой долг адвоката – сначала знать, а потом судить.

Этот долг я уплатил. Все изучив, обдумав, взвесив, я хочу теперь пред вами и общественным мнением погасить другой.

Хочу дать руку помощи человеку, неправедно гонимому влиятельной семьей, заочно приговоренному слепыми страстями.

Да не увлекут вас, господа, ни они, ни ужас преступления. Общее предубеждение да не осмелится поднять головы до этих кресел!

Выслушайте меня без симпатии, но и без гнева. Не прошу ни о чем более, а потому верю, что отказа не встречу. (Глубокая тишина.)

Барон Морель несколько лет уже командует кавалерийским училищем в Сомюре и обыкновенно живет один. Его супруга занята в Париже воспитанием детей. Только раз в году, ко времени смотров, семья приезжает в Сомюр, и мадам Морель является хозяйкой дома.

В том же училище как офицер-инструктор служил молодой уланский поручик Эмиль Клемент де ла Ронсьер, сын генерал-лейтенанта графа Клемента де ла Ронсьера. Я ничего не скажу об отце. Ни одним словом не буду мстить от его имени за подметное письмо, возмутительный пасквиль, адресованный при начале процесса суду. Какое кому дело здесь, что этот отец покрыт восемнадцатью ранами, что в боях за отечество он проливал кровь, остался изуродованным, нищим и что никто не отымет у него славы, почета и уважения! Не об этом надо мне говорить. О сыне, что такое сын, – вот о чем должна быть речь. Однако, призванный открыть истину пред лицом всего света, я обязан сказать ее и тому, кто нам ближе других, кто хранит наши духовные силы, – теперь не покидает нас!

Граф де ла Ронсьер на службе усвоил за правило быть аккуратным, требовательным, очень строгим. Эти военные приемы он внес и в домашнюю жизнь. Имея сына, с характером пылким, может быть, тяжелым, он решил его обуздать и не прощал ничего.

Такая крайняя суровость не могла, разумеется, не повредить воспитанию. Исчезло благотворное, взаимное доверие, присущее таким близким друг другу людям, а сын, запуганный отцом, – все равно в детском ли возрасте или, будучи офицером, – не мог, согрешив, найти в родном сердце теплого, верного убежища. Отсюда явились промахи, которыми упрекают его ныне.

В чем состояли ошибки, до какой степени заблуждался он, – первый, основной вопрос.

Переходя к нему, я должен отметить следующее. Вчера наш главный противник, поверенный гражданского истца, объявил, что, по его мнению, в уголовном судопроизводстве не имеет смысла предыдущая жизнь обвиняемого, какова бы она ни была, и что даже неприлично заниматься ею.

Плохая теория! Когда над человеком висит грозная кара, не лишнее, думаю, посмотреть, чем он был ранее. С другой стороны, мой противник, впадая в странное противоречие, сам применил к настоящему делу то, чего не допускает в принципе, и перешел всякие границы права, им же отрицаемого. Будучи сам обманут, он оклеветал все прошлое, целую жизнь Эмиля де ла Ронсьера.

Так, он сказал вам, что подсудимого выгоняли из нескольких полков! Это неправда. Ла Ронсьер вышел в стрелки, прекрасный род оружия, где встретил молодых людей из хороших семейств, ведших роскошную жизнь, не считая денег. Увлеченный примером, он наделал долгов; не мог их не иметь.

Отец рассудил, что платить надо, но следует перевести сына в другой полк. Признаю, что здесь он опять задолжал. Но нельзя не вспомнить, что в это время тяготели еще старые обязательства, о которых целиком он не смел сознаться.

Новая путаница. Приезжает отец, говорит: «Ты уже съел часть моих жалких средств. Отправляйся, голубчик, туда, где не надо денег, или, по крайней мере, где их тебе не дадут!». И посылает сына в Кайенну.

Не было ли это чересчур строго? Не видим ли опять жестокости как главного элемента поучений родителя?

Отслужив в Кайенне, Эмиль просит у отца позволения вернуться и получает его. На первом же свидании, в кругу родных, старик дает понять, что не простит впредь ничего, а если появится хотя один долг, то не захочет ни видеть, ни слышать о сыне. Едва покинув изгнание, вот как юноша был встречен отцом, человеком, бесспорно, добрым, но желавшим еще раз проявить спасительную строгость. Напуганный угрозой, Эмиль поступает в пехоту, а затем, по желанию отца, в уланы. Новых долгов больше не было; нельзя же считать трех или четырех сот франков, оставшихся за ним в Сомюре. Отзывы начальства улучшились: «Он стал бы первым везде, если бы хотел. Но вольнодумство и легкомыслие мешают».

Значит, вот его пороки: легкомыслие и вольнодумство! И вы их заметите в этом процессе повсюду; они – его главная беда, его несчастье, злой рок. Но что значит быть вольнодумцем? Несколько сарказмов, шуток в отношении товарищей или старших, и человеку готовы враги; удобный момент, и их месть не заставит ожидать себя. Он легкомыслен; нет последовательности, устойчивости, он мечется без идеи и цели, бросает одно, не кончив другого.

Не забудьте же этих слов: дерзок и ветрен. В них его характер и причина всего дальнейшего. О его поведении следствие заключает важный документ. Капитан Жакемэн пишет: «В качестве начальника дивизиона, где служил ла Ронсьер, удостоверяю, что этот офицер держал себя прилично, работал усердно, был достаточно знаком с военными науками и что за последнее время его поведение мне казалось даже исправнее и достойнее». Вспомним, что показание дано, когда, будучи привлечен к страшному делу, обвиняемый уже ни в ком не находил симпатии, а, запятнанный общественным мнением, заранее осужденный, он потерял веру в людей. Тем не менее очевидно, что он начал исправляться. Не скрою, что кое-какие долги и сожительница оставались; но, мне кажется, всякий, говоря о молодом кавалерийском офицере, согласится с капитаном Жакемэном. «Я снисходителен к долгам и любовницам!» – заявил храбрый командир и мог это сказать, ибо, по общему отзыву, трудно встретить человека более скромного и умеренного, чем он сам.

Вы слышали, однако, что ла Ронсьер груб и жесток, что его даже наказывали за эти пороки. Но в чем же дело? Не в том ли, что, натолкнувшись среди сельского гулянья на ссору солдат с крестьянами и желая сберечь честь оружия и достоинство мундира, он с одиннадцатью товарищами увлекся шумом, суматохой праздника и рискнул вмешаться, дабы устранить насилие. Все двенадцать офицеров уже наказаны в дисциплинарном порядке. По какой же системе еще хотят вырвать у вас новую кару для одного ла Ронсьера?

Не в том ли, с другой стороны, что как-то в Сомюре, когда рядовой не отдал чести поручикам ла Ронсьеру и Амберту, они не удержались от грубых слов и поступка, достойного порицания? Но ведь кто из них и в чем виноват, мы не знаем.

Таковы все упреки. Несколько увлечений, шалостей, долгов, любовница – вот содержание обвинительного акта о его прошлом. И я хотел бы знать, кто из офицеров школы Сомюра, начиная с командующего генерала и до последнего корнета, оглянувшись на свою собственную жизнь, счел бы себя вправе отнестись к подобным фактам столь беспощадно. Особенно в настоящем споре, где замешаны такие важные интересы, где грозят жизни подсудимого, а честь целой семьи, говорят, в опасности, не должно быть места ни страстным нападкам обвинения, ни подозрительным дифирамбам защиты.

Совершив преступление и сознавая необходимость оправдаться, виновный, конечно, может подготовить свидетелей и иные доказательства. Но вы их отвергнете и не дадите веры ни облыжным данным, ни свидетелям, заучившим показания перед самым допросом.

Но когда есть возможность разведать о жизни обвиняемого задолго до предания суду и раньше события преступления, проникнуть в сердце, исследовать самые потаенные его уголки, обнажить помыслы, раскрыть душу человека, о, тогда нельзя не верить, что он весь перед вами, каков он в действительности без задней мысли, без притворства и лжи!

Судебная власть захватила все бумаги ла Ронсьера, его заметки и письма, то есть документы важные и которых он не желал оглашать, наоборот, рассчитывал сберечь для себя самого, но с которыми не мешает познакомиться теперь.

Рассмотрим же их, зная, что подсудимый не имел цели притворяться перед вами, писал, что думал. Поищем сведений о его характере, привычках, страстях, о его жизни вообще.

Одну из его слабостей вы уже знаете. У него была любовница, женщина, с которой он жил давно, – Мелани Лэр… Здесь говорили, что он увез ее из семьи и опозорил… Увы, это могло случиться. Сколько других, уважаемых и гораздо выше поставленных в мире людей делали то же самое! Но ла Ронсьер не повинен в этом. Мелани имела другую связь; у нее был даже сын, и ее кинули, бросили на улицу с этим ребенком. Кое-какие несчастные крохи едва покрывали ее нужды. Ла Ронсьер встретил ее, и стали жить вместе. Впрочем, бедной Мелани не повезло опять: вмешалась военная дисциплина. Какой скандал! Офицер живет с любовницей! Пусть отымет жену у соседа, обольстит дочь приятеля – это принято, но пусть не делает истории!… Жить с девушкой, которая ничего не теряет, помилуйте, ведь это позор, его надо пресечь!… Так возглашала неумолимая воинская дисциплина. Но он любил Мелани, и, как видно из переписки, они верили друг другу. Любя, он противился требованию разойтись. Это ставят ему в счет. А так как в данном процессе все обращают в улику, то и вы могли бы сказать, что он негодяй, когда против первого нападения не отстоял женщины, которую любил. Но он знал, что малейшая жалоба – явится отец, бросит ему в глаза упрек за новый скандал на целый город, и Мелани ушла.

Начинается переписка.

Господа! Вам долго читали гнусные письма, ему навязываемые, но которых он знать не хочет. Позвольте же прочитать те, которых он несомненный автор. Начинаясь издавна, они приближаются к моменту преступления, над ним тяготеющего. Эти письма, бесспорно, его, отобраны внезапно, даже в конвертах с почтовыми клеймами. Вот где его сокровенные помыслы, тайны, где он весь налицо. У ла Ронсьера была родственница госпожа Шеланкур, добрая старушка, простая и снисходительная, как все бабушки, легко извиняющие увлечения безумной молодости, запутавшейся в долгах. Вот что говорит он о ней в письме к Мелани Лэр.

«В воскресенье получил я длинное послание бабушки.

Как мать, журит она меня, уверяет, что, не будь я в горе, бросила бы на произвол судьбы, но что теперь она не в силах на это решиться. Спрашивает, чем могла бы помочь, обещает пустить в ход все, чтобы выручить из беды, и оканчивает предложением своего кошелька…

Это письмо заставило меня плакать, друг мой… Отвечал я, как ты сама предполагаешь, что не могу принять такой жертвы. Нравственный долг не допускает иного образа действий!»

Вот, господа, человек, гоняющийся только за деньгами, ничем не брезгающий ради них.

В другом письме читаем: «Моя бедная собака…!». А, господа, не смейтесь над этими подробностями, они имеют важное значение; нередко человека определяют незначащие факты, мелочи, с виду ничтожные, иногда разоблачают его целиком. По этому поводу не могу не вспомнить, что здесь же, будучи, в свою очередь, гражданским истцом в уголовном деле, я достиг обвинения, смертного приговора для человека 20 лет от роду, который, прежде чем перерезать горло другу и своей матери, забавлялся в детстве и юношестве мучением собак и выдергиванием перьев у живых птиц.

«Моя бедная собака третьего дня на пути со мной в манеж потерялась. Я заходил в ложу, где мы бывали с тобой. Там мой пес отстал, и его заперли. Вырвавшись только через двое суток и умирая с голоду, он прибежал домой. Он все так же невзрачен и глуп, но всегда ласков, и я люблю его…»

Ниже, сообщая равные новости, ла Ронсьер пишет: «Все в доме больны; госпожа Адель уже восемь дней не встает с кровати; нищета ужасная; стараюсь обеспечить уход за больной и посылаю лекарства».

В следующем письме он дает советы девушке, с которой уже разошелся, боится ее забывчивости и легкомыслия, просит быть осторожней.

«Вот месяц, как я не знаю, что с тобой и вспоминаешь ли обо мне? В Париже увлечься не трудно; там все помогает забвению. Помни, моя милая, что у тебя нет и не будет лучшего друга, чем я. Ты, может быть, встретишь пылкое чувство, но любовь – едва ли. Париж переполнен всякими людьми, и, не имея весточки, я начинаю беспокоиться, что ты попала к ним в руки, что уже играют тобой! Мои слова не будут истолкованы дурно, не правда ли? Ты ведь поймешь, что, зная парижские нравы и соблазны, видя там тебя одну, я не могу не опасаться. Верь же мне, будь осторожна и не пожалеешь. Говорю не вздор и повторяю как твой старый друг».

Наконец, еще письмо:

«Решаюсь напомнить советы, которые я давал тебе от чистого сердца. Не забывай, милое дитя, что они необходимы для тебя самой. Подумай и, конечно, согласишься, что если посещение некоторых обществ гибельно для мужчины, то еще опаснее женщине. Мы забавляемся между прочим и пока сами хотим. Вас тянут другие туда, где совсем бывать не следует. Сердце и легкомыслие бессознательно увлекают в раз принятом направлении, – а первый шаг сделан, и вам нет возврата».

Таковы письма. Вот его миросозерцание, и, прочитав всю переписку, я мог бы лишь подтвердить общий вывод. Теперь, когда раскрыты его сердце, убеждения, заветные подробности его жизни, вы знаете, о чем и как он думал. Не подлежит сомнению, что эти данные предназначались не для суда; их могла видеть только одна пара глаз – друга, любимой женщины; будучи главной слабостью автора, она знала его тайны, притворяться было нечего! А если он говорил искренне, если письма не должны были идти никуда больше, но попали к вам, то они имеют силу доказательства.

И, однако, чем ни клеймят его! Нет черного предательства, нет низости и мерзости, пред которыми он остановился бы.

Жены, оскорбленные и поруганные, убитые горем и отчаянием; мужья, над которыми он вволю издевался; сцены позора, скорби и печали, где они? Кто их видел? Кто может указать? Их нет, вопреки тому, что свидетелей разыскивали повсюду, что из города в город следили за обвиняемым, допытываясь злобных намеков, которые могли бы его обесчестить и погубить…

А, понимаю! С целью придать вероятность беспримерному, как и самая болезнь госпожи Морель, злодеянию, неслыханному, ничем не объяснимому, ни для кого не выгодному преступлению, событию, для человека недоступному, надо было изобрести призрак, также никем не виданный, адский, чудовищный! В нем лежал центр тяжести обвинения. Мои противники поняли это, и в их руках ла Ронсьер стал ядовитым исчадием геенны, демоническим существом, которое творит зло без ненависти, выгоды и причины.

Я спрашиваю, что общего между этим изобретением фантазии и человеком, преданным вашему суду, письма которого только что прочитаны, который плачет над словами бабушки Шеланкур, любит собаку только потому, что она к нему ласкается, спешит на помощь страдалице, едва узнав о ее нищете, оберегает Мелани благоразумными советами и дрожит за участь любовницы, совсем покинутой и затерявшейся в Париже среди всяческих его соблазнов.

Итак, кто подтасовал и возмутил общественное мнение, когда сам горемыка попал в секретную камеру острога и был лишен всяких средств к защите? Кто посеял негодование, разнес клевету, поднял бурю против него? Увы, не знаю и не могу найти источника. Вижу одного подполковника Сент-Виктора, кидающегося в разные стороны и на погибель ла Ронсьеру допытывающего свидетелей, которые, однако, или ничего не знают, или готовы уличить самозванного прокурора во лжи. Сент-Виктор, и только он, помощник генерала Мореля по Сомюрской школе, редактирует сплетни, пишет доносы, кормит следствие, главным образом своими показаниями, и льет в толпу яд злословия, убивая подсудимого заранее, бесчестно, из-за угла, отымая у него жизнь!

Но, как бы ни было, мы имеем дело с отвратительным, гнусным преступлением; нет сил передать, какой ужас оно мне самому внушает, – и вот обвиняемый! Кто он, каково его прошлое, его взгляды, наклонности, – вы уже знаете. Это легкомысленный, но благородный человек; его молодость не свободна от ошибок, но у него в сердце есть хорошие чувства. Имея слабости, подобно всем нам, здесь находящимся, слабости, извиняемые капитаном Жакемэном, он не способен, однако, на мерзость, низость или предательство. Вот почему я считаю себя вправе вернуть обвинителям, по принадлежности, их чудовищное создание, как ни необходимо оно им для процесса и как ни превосходит оно «Фауста», «Дон-Жуана» и другие творения наших поэтов.

Около половины августа 1834 года в Сомюр приехали госпожа Морель, ее дочь Мария, девушка лет 17, сын Роберт, мальчик, и мисс Аллен, гувернантка, обязанная также готовить постель Марии и занимавшая обычное двусмысленное положение между воспитательницей, образующей ум, и горничной, подметающей комнаты.

С этого времени у Морелей начались обеды и вечера.

На каком счету у своего начальства был де ла Ронсьер в это время? На дурном? Нет. Что думал о нем Жакемэн, известно, а сам генерал не переставал оказывать ему полное благоволение. В одном из писем, отобранных у Мелани Лэр, читаем: «Вчера я обедал у генерала. Он был чрезвычайно любезен со мной». Письмо от 28 июля.