Ниточка жизни

Глава первая. Медсестра

– Женщина, не надо два талона, могу только крупу взвесить, яиц нет! Приходите завтра, завоз обычно часов в десять! – Усталая продавщица с ножницами в руках в очередной раз отодвигала назад карточки расстроенной обладательнице небольшенькой пачки типографских листиков со стандартным набором продуктовых названий: хлеб, сахар, крупа, мука, масло, молоко и так далее.

– Да, но видите, я карточки склеила, а то их столько теперь, что запутаешься – растерянно пробормотала покупательница, на вид обычная ткачиха с фабрики, что стояла неподалёку, – если вы мне отрежете крупу, у меня яйца отвалятся! – В её голосе уже были слышны нотки некоторого возмущения.

– Слушайте, у вас яйца отвалится не могут! По определению! – В разговор встрял какой-то пьянчужка.

– А ты не хами, не твоё дело! Напился, иди проспись! – и уже заискивающе продавщице:

– Девушка, ну может найдётся полдесятка хотя бы? Мне блины надо спечь, у мужа день рождения, а в доме шаром покати. Вчера на работе задержали, позавчера вообще митинг был. Против британских империалистов в Индии и Пакистане. Слыхала? Страна такая есть – Па-ки-стан, – женщина по слогам произнесла слово и продолжила, – а к вам придёшь, а у вас уже пусто!

– Ну я тут ни при чём, помочь не могу. Не задерживайте очередь! – «девушка» предпенсионного возраста явно хотела поскорее избавиться от докучливой покупательницы.

Очередь в лице всё того же пьянчужки ехидно улыбнулась и, «подбадривая» расстроенную жену именинника, произнесла растягивая каждое слово:

– Приходите завтра, дама! Это наш девиз! А сейчас угомонитесь же наконец!

Та буркнула в ответ что-то нечленораздельное и, явно недовольная, быстро зашагала прочь.

Потом подвыпивший юморист повернулся к продавщице и, совсем как старый знакомый, попросил:

– Танечка, ну а мне на закусон, ты знаешь, килечки какой, лучше в томатном соусе, ну а нет, так что попроще, без карточек.

Танечка, действительно, была в курсе гастрономических предпочтений пьянчужки. Она быстро вытащила откуда-то, наверное, из загашника, какую-то банку с криво наклеенной красной бумажкой, взяла протянутую замусоленную десятку, быстро отсчитала сдачу и вопросительно взглянула на Зину. Она была следующей и последней в очереди.

– Мне тоже, пожалуйста, кильки!

– Больше нет, это была последняя.

– Жалко, – разочарованно протянула Зина, – тогда вот эту, – она показала на железную банку с изображением петуха, это были консервы из куриных потрохов.

«Вот так всегда, так каждый день, не везёт, – вздохнула Зина, – и надо радоваться, если по карточкам досталась не чайная колбаса, а докторская. Ну хоть что-то».

Вчера после смены у Зины на ужин вообще только чай с сухарями остался. В магазине не успела отовариться. Он закрывался в девять. Сестра-хозяйка задержала, и всё из-за каких-то вонючих наволочек. Ну Зина-то тут причём была, постели санитарки стелют, а не медсёстры. Но вот надо было найти на ком отыграться. И нашла. Все уже ушли, ночная смена работает. А Зину толстая тётка из пятой палаты не отпускала, всё спрашивала, а как у неё, а что у неё. И как лечить надо, а что у Зины спрашивать-то, у лечащего надо, только он на обходе не обходит, а облетает эту зануду. Что там у неё и так всем понятно, жрать меньше надо! Всю блокаду в столовой для железнодорожного начальства провела. Жирела, когда люди умирали. И вот тебе расплата. Сбрось килограммов двадцать для начала – одышка уйдёт, сердчишку легче стучать будет. Вот не может Зина встать и сказать, как Мария Ивановна: «Всё, больная, я доктору передам!» И уйти красиво. Так, оглядывая палату, с высоко поднятой головой, мол, я вас поняла, товарищи больные, предпримем всё возможное. Не ускользнуть тихонько, как Зина обычно делала, пользуясь первой же возможностью, а уплыть величаво словно пава. Так, чтобы палата потом долго обсуждала кому и когда клизму поставят.

А вот Зина не может, ну пока не может. Молодая, люди понимают, но подождите. «Это сейчас на меня всё валится, но я научусь, тоже с уважением и надеждой смотреть будете. Это сейчас мне вечно не везёт, и на ужин чай с сухарями, погодите, придёт время…»

* * *

Нельзя сказать, что по жизни Зине не везло всегда, всё-таки двухгодичную школу медсестёр окончила и из беспросветной деревенской грязи вырваться сумела. Но только везения в том было мало, главным образом упорство и желание. Желание сделать так, чтобы не как у всех: не на поле горбиться за трудодни-палочки, и не с коровой в хлеву радоваться жизни, выгребая навоз, не в избе под лучиной чью-нибудь рубаху штопать. Да там ещё показаться нельзя было, чтобы дядька или тётка не погнали куда, за водой или бельё стирать на реку.

Ведь судьба не очень благоволила Зине. Когда ей было пять лет, погиб отец. Разбирали кулацкий дом. Лес нужен был под коровник. А тут дом пустой стоит. Никто не хотел в него вселяться, боялись. Сказывали, бывшие хозяева заговорили избу. Не будет счастья тому, кто в неё переедет. Так оно и сталось, даже жить не нужно было, тронуть хватило. Вот дёрнул сосед дядя Митя за верёвку раньше времени, и покатилось толстенное бревно, батьке прямо на спину, а другому по голове. Тот, которому по голове, тот сразу помер. А батька ещё пару дней помучился. Соседка даже мать стала жалеть, а не отца: «Ну как же ты теперь с ним да с двумя малыми будешь? Лучше бы уж он оставил тебя, уйти ему надось». Зина сама слышала и поражалась – батька же жить хотел, как все жить хотел, а его уже хоронили.

А на похоронах тёща сосланного кулака так совсем не постеснялась. Крикнула вдогонку:

– Это вас Бог наказал за вашу безбожную власть, за ваши дела богопротивные. И ещё хуже будет. Вот помянете моё слово!

Кто-то метнулся старухе рот заткнуть, да председатель, что шёл рядом с мамкой, рукой махнул мужику:

– Оставь её, Елисей, что она? Из ума выжила от горя, чё с неё возьмёшь. Сама откинется, без чужой помощи.

Всё в детской Зининой памяти отложилось, всё до последнего словечка. Потом председатель речь сказал, правда, она не поняла почти ничего, а мамке слово дали, так та и выдавить из себя ни звука не смогла, разрыдалась только.

Но через четыре года и матери не стало. Скрутила её болезнь нутряная. Работала много, в колхозе и по хозяйству, Зина хоть и помогала уже, да на огороде от неё толку мало было, силёнок не хватало, слабенькой росла, разве что на прополку да курей покормить и пол в избе протереть. Мать ела плохо, мало, всё им оставляла, ей и Стешке, сестре младшей. Вот и испортила себе желудок. Это Зина уже потом поняла, когда медиком стала. Тогда только диагноз запомнила – язва.

Впрочем, ей было без разницы, язва, не язва, а мамки не было. Как жить дальше? Самим не потянуть. Председатель сказал в город, в приют детский, отвезёт. Там, мол, таким как ты с сестричкой младшей хорошо, кормят, поят, одевают. Но Стешка заплакала, когда про приют прознала, семь лет с половиной, всё понимает. Там уже не как у мамки под крылом, там не забалуешь. Спирька из последнего, перед полем, дома рассказывал: подъём утром, строем на завтрак, едим по команде, встаём по команде. Да ещё старшие норовят хлеб отобрать, что заныкаешь на обеде. Не положено, говорят и, смеясь, тут же себе в рот засовывают.

Спирька не выдержал, сбежал через месяц, к родственникам попросился. Хоть и не родное гнездо, но всяко лучше, чем в детдоме. Стешка, как услышала рассказы такие, так заревела, к Зине прижалась, кричит и трясётся вся:

– Не хочу, не хочу в детдом.

Зина никогда особых чувств к сестрёнке не испытывала, всё лучшее ведь ей отдавали, она маленькая, младшенькая. Мать только жалела Зину, гладила её по совсем неместного цвета чёрненьким косичкам и приговаривала: «Ты же большая уже у меня, подожди, наладится жизнь у нас». Наладилась, да уж.

Но тут у Зины в сердце что-то шевельнулось, как кольнуло. Она притянула Стешку к себе и медленно, еле слышно, но твёрдо проговорила:

– Не пойдёшь, не бойся, я всё сделаю, завтра же. Ты только кур покорми, а я уйду с утра.

Едва первые лучи солнца забрезжили из-за леса, Зина сунула три сухаря в карман перешитого мамой специально для неё пиджачка и наладилась в Трешево, за четырнадцать вёрст. Там дядька жил. Папин брат. У него своих ртов было числом не малым, и жалостью того мужика не проймёшь. Зина знала. Мать как бы им трудно не было, никогда ничего у родича не просила. Что толку? Туда идти – потеряешь день, а вернёшься с пустыми руками. Да он даже брата в последний путь проводить не пришёл, своя рубашка, мол, ближе к телу, а брат, что? Отрезанный ломоть. И сгнивший. Значит бесполезный.

Но мама, уже болевшая, чувствуя, что недолго ей осталось, научила Зину, как дядьку уговорить. Она лежала без движения на полатях, только постанывала и смотрела в одну точку на потолке. Потом подозвала Зину и, глядя ей в широко раскрытые, напуганные предстоящей бедой, глаза, тихо произнесла:

– Зинка, там за иконой, пошуруй рукой, там маленький свёрточек лежит.

Зина удивилась:

– Какой свёрток, мам, ты о чём?

– Достань, поймёшь, – с трудом выдохнула слова мама.

Зина подтащила тяжёлый табурет к красному углу, где в обрамлении посеревшего от времени полотенца стояла на полочке закопчённая до черноты икона Иверской Божьей матери с Божьим сыном. Перед сном они с мамой молились Деве Марии, святой Заступнице, как говорила мать. Правда Зина не понимала зачем, ведь в школе говорили, Бога нет, что это придумали богатые, чтобы дурачить бедняков.

Табурет, сколоченный отцом из толстого кружка-обрезка от бревна и четырёх кургузых ножек, был почти неподъёмным. Зине даже пришлось отдышаться немного, прежде чем забираться на него. А когда она встала босыми ножками на крашеную мебелину, просунула тоненькую ручонку за образок, то, действительно, достала аккуратно свёрнутую малюсенькую тряпочку.

– Смотри, не рассыпь, поднеси, – еле слышно простонала мама, – положи на стол и разверни.

Зина повиновалась и охнула. Такой красоты она ещё не видела – перстень с ярко-зелёным камнем и серёжки с бледно-голубыми блестяшками. Они так и переливались в солнечном луче, дотянувшемся из окна до стола посередине избы.

– Это от моей бабушки. Она красавицей была писаной. Купец сватался, а она отказала. Вот, когда меня… когда я… В общем, когда останетесь без меня, ты их отдай дядьке и скажи, чтоб взял вас, а сама помогай ему во всём. Вот, – силы матери иссякли, и она закрыла глаза.

Назавтра её снова на подводе увезли в больницу, и оттуда она уже вернулась закутанная в рогожу.

А Зина добралась до Трешево ещё когда солнце поднималось и не доползло до самого верха своего дневного пути. На спуске перед самой деревней она присела в тени ольхи и заплакала. Она плакала долго и горько, в глазах вставали лица матери, батьки, родная изба и образок на полочке. Она вытирала запыленными ручонками слёзы, размазывая грязь по лицу, но слёзы текли снова. Когда она, наконец, успокоилась, то сделала всё, как велела мать. А мать не ошиблась. Дядька как увидел драгоценности, аж затрясся. Вопрос был решён сразу, без промедлений. Но всё же родич не удержался и взял с Зины слово помогать во всём, во всём в чём сможет. А с каждым годом она ведь будет мочь всё больше.

На следующий день дядька сам явился к ним, порешил всех кур, заколотил окна да их со Стешкой забрал. И двинулись они в Трешево с двумя котомками своих нехитрых пожиток, там, в дядькиной избе-пятистенке с закопченным перед печкой потолком, началась новая жизнь. Зине и Стеше выделили лежанку около двери в сени. Когда кто-то выходил ночью до ветра, а дядька обязательно выйдет то по нужде, то покурить, коли тепло, тогда дверь сильно хлопала, била по ушам, так что первое время Стешка просыпалась от стука и начинала подвывать. Зина её успокаивала, старшая сестра всё-таки. Сверху шикали, в этой же половине, на тёплой печной лежанке на городских матрацах спали хозяйские девчонки. С ними отношения у Зины долго не складывались.

Где теперь Стешка? В сорок четвёртом её в армию призвали, регулировщицей служила, письма присылала: страшно, конечно, писала, под бомбами да снарядами, зато на личном фронте успехи, намекала, что любовь завертелась с офицером молодым. А дальше связь оборвалась: Зина в Ленинград перевелась, а письмо Стешке вернулось с пометкой: «Адресат выбыл». Родственники деревенские от Стешки тоже ничего не получали. Может сгинула в круговерти военной, там даже маршалы погибали, а уж регулировщицы… Или может теперь в офицерских жёнах ходит. В театре сидит в мехах, шампанское пьёт в буфете и стесняется родни лапотной. Ничего, я из лаптей ноги высунула, туфельки на каблучках тоже носить буду. Дай время. А мужа достойного не найду, так и ладно, ребёночка сама рожу и выращу сама.

* * *

– Ты куда прёшь, дура?

Резкий голос спереди заставил Зину вздрогнуть. Она замерла на полушаге и медленно опустила поднятую ногу. Впереди в тротуаре зияла огромная дыра. Меньше метра оставалось до неё, а ещё утром не было ничего.

– Что на обойти соображалова не хватает? – обладателем неприятного резкого голоса оказался сморчкового вида мужичок в заляпанной серой фуфайке. – Совсем не смотрят под ноги! А потом из-за них говна не оберёшься!

Растерянная Зина стояла на краю ямы и медленно приходила в себя. Отвечать сморчку она не собиралась, да он и не ждал. Убедившись, что был услышан, он продолжил ковыряться в какой-то трубе.

«Так я могла завалиться на самое дно в эту грязную жижу да ещё, не дай Бог, сломать себе что-нибудь. Когда я перестану пережёвывать свою жизнь? Да прямо на улице. Так и под трамвай попасть не долго! – Зина вздохнула и сказала себе самой с неожиданной твёрдостью. – Когда другие завидовать будут, тогда и перестану! Вот так! Будут завидовать!»

– Ну иди уж, чё стала? Двигай отседова подальше! – проорал сморчок и матерно выругался.

Зина не заставила его повторять и ускоренным шагом направилась к серой громаде общежития, видневшейся впереди. Когда-то это было вполне приличное здание, говорят, чей-то особняк. Какого-то генерала иди адмирала. Или не особняк, а его доходный дом, квартиры сдавал. Зачем генералу каждый день пыхтеть, поднимаясь на шестой этаж? В любом случае, шикарное здание было, судя по многочисленным башенкам и треугольным кусочкам крыши. Но за последние тридцать лет дом превратился в мрачную коробку с почти полностью осыпавшейся штукатуркой, выкрошенным чуть ли не до половины кирпичом на фасадной, западной, стороне и ржавой крышей. Освещённые светом «лампочек Ильича» прямоугольники окон светились как лампады в старой закопченной церкви.

Уже совсем стемнело. Тяжёлое ленинградское небо низко нависало над городом и, казалось, вот-вот разродится дождём. «Успела, – облегчённо вздохнула Зина, – не придётся как вчера до полуночи сушить утюгом через тряпку промокшее пальтишко». За утюгом Зина ещё в очереди сидела целый час, не она одна сподобилась попасть под осенний ливень.

Зина для порядка показала пропуск полной вахтёрше с отёкшей сизой физиономией, та молча кивнула, и Зина повернула на лестницу с обшарпанными стенами и разбитыми ступеньками. Когда утепляли крышу прошлой осенью прямо по ним на салазках таскали мешки с песком, и теперь почти на каждой ступеньке красовались сколы, порой сантиметров на шесть. Пару недель назад одна девчонка из их больницы, замечтавшись, не заметила опасности и, поставив носок в пустоту, покатилась вниз. Ничего не сломала, но стонала и охала долго.

Ну вот и коридор – два ряда окрашенных, наверное, ещё до первой пятилетки дверей. При слабом свете двух болтающихся на собственных плетёных шнурах лампочек видавшая виды побелка приобретала зловещий серо-синий оттенок, окрашенные в традиционный грязно-зелёный цвет стены были исцарапаны и исколоты до предательски-белой штукатурки. Чуть ли не каждый день по проходу таскали столы, стулья, шкафчики и даже кровати. Комендантша решала, что где-то они нужны больше, а другие обойдутся. Но мебели просто не хватало. Будь её в достатке и стены были бы целей. Зина вздохнула и повернулась к комнате, обозначенной покарябанным овальным номером 65, надавила на ручку, открыла дверь и чуть не влетела в тазик с замоченными трусами и лифчиками. Из глубины раздался голос: «Осторожней, под ноги смотри!» Стоял запах влажного белья и варёной перловки. Зина не ответила. Собственно, ответа никто и не ждал, она скинула пальто, повесила его поверх чужой фуфайки на гвоздик и достала из авоськи свой ужин. Было темновато: лампочка над кухонным уголком позавчера опять перегорела, и как всегда никто даже заявку на новую не написал. «Надо будет послезавтра зайти к комендантше, кроме меня ведь некому».

Соседки уже поели: на единственном столике пирамидкой сложили помытую посуду. Четыре девчонки, завербовавшиеся в Ленинград из соседних областей, работали в одной смене на ткацкой фабрике и столовались вместе, по очереди дежурили по кухне. Зина жила особняком, к тому же со своим графиком в их компанию она не вписывалась и поэтому всегда ела в одиночку. Сегодня будет так же, как всегда. Немного лучше, чем вчера, всё же консервы из куриных потрохов обещали некоторое разнообразие по сравнению со вчерашним бледным чаем с сухарями. Она достала из сумки хлеб, который успела отоварить и, открыв личным ножиком банку (сестра-хозяйка не пожалела, спасибо ей хоть за это), намазала толстым слоем однородную коричневую массу на отрезанную горбушку. Есть хотелось так сильно, что заниматься чаем она была уже не в состоянии. Запах содержимого банки был отвратительным, напоминал куриный помёт и слегка отдавал какой-то химией. Зина, тем не менее, после первого куска, намазала второй, а потом и третий. Уж очень хотелось есть, а там и банка кончилась. «Ну хоть так, – решила она и добавила, – всё не на пустой желудок. Там и до язвы, как у матери, недалеко».

В туалете она стянула резинкой волосы в хвостик, быстро простирнула носочки и трусики, повесила их сушиться на батарее в комнате, переоделась в ночнушку и легла. На продавленном матраце спать было не удобно, но Зина приспособилась. В любом случае, надо бы уснуть поскорее. Толстая стрелка будильника переползла через цифру «10», а завтра вставать в шесть. Это-то после вчерашней короткой ночи. Соседки тоже готовились ко сну, они в первую смену на этой неделе, значит, поднимутся ненамного позже Зины.

Заснуть не удалось. Сначала девчонки долго обсуждали новые нормы выработки. Конечно, не обошлось без привычного ора. На лежащую в кровати Зину никто не обращал внимания. Это было обычным делом. Она среди них, фабричных, почти голубая кровь, медсестра. Знали бы что такое быть в больнице молодой медсестрой из провинции! Как санитарка судки порой выносишь. А соседки смотрят косо, чуть ли не за зазнавшуюся интеллигентку принимают. Вот и сейчас, как будто её нет в комнате.

С другой стороны, их можно понять. Кому понравится, когда повышают нормы? Работать больше надо, а деньги те же. Зина, лёжа под тоненьким, протёртым до дыр одеяльцем, слушала соседок и постепенно начала думать о своём. Сон совершенно прошёл. В голову опять полезли воспоминания: мама, Стеша, дядька…

Жизнь в дядькином доме была однообразная и невесёлая. Поначалу сильно не хватало мамы. Зина даже с ней разговаривала каждый раз перед сном. Смутный образ матери вставал в сомкнутых глазах, и Зина рассказывала ей о своих бедах, маленьких и больших. Их не то что было много, но как-то беспросветно жилось у дядьки. С утра, до школы, надо задать корм курам. Эту обязанность возложили на Зину. Она и не возражала никогда. Сама понимала: мамины драгоценности кормёжку и кров за все годы не покроют. Надо помогать родственникам по хозяйству. Но у тех своих трое росло и старшая почти как Зина по годам, шесть месяцев разница, а по росту и телу так и вовсе взрослее. Но её, Катьку, мать берегла и только миски на стол просила принести («Катенька, рыбка моя, мисочки нам поставишь?»), а грязная посуда доставалась Зине. Дров для печки принести – тоже Зина, в избе подмести, а в субботу и отшоркать некрашеные полы – опять Зина, огород прополоть – Зина, картошку копать со взрослыми – только Зина, травы для кролей нарвать – снова Зина. Больше всего Зина не любила бельё зимой в проруби полоскать. Почему-то эта совсем не детская работа обычно сваливалась на неё. Вода в речке, б-р-р-р, холоднющая, пальцы колет, прокалывает холодом насквозь, а надо мочить, водить туда-сюда, пока мыло не сойдёт полностью, потом вальком отстучать.

Вот Стешка как-то вклеилась в компанию дядькиных недомерок и счастливо избегала Зининой участи. Устроилась. Бегала, играла с ними, пока в школу не пошла. А как пошла, так вместе со средненькой дядькиной Танькой за уроками долго сидела. И тётка их не тревожила. «Учитесь, учитесь, девочки, это вам пригодится!» – приговаривала она и ставила им чай с сахаром. Зину-то, наоборот, попрекнёт, что, мол, пора и честь знать: «Науки от тебя никуда не уйдут, а куры без корма нестись не будут!»

Но нет худа без добра. Зина зато из школы домой не спешила. Стала задерживаться в читальне, там и книжку почитает, и уроки поделает, сухарик погрызёт и дальше читает. Всё равно дома не дадут, найдут, чем занять. Тётка поругает иногда, что поздно, да не сильно, больше для порядка. Всё дитя в школе было, а не где-нибудь. Самой-то только два года отучиться удалось. Читала по складам. А Зина постепенно, к классу четвёртому, приучалась к книжкам и в классе стала одной из лучших. Считала быстро, писала грамотно.

Однажды попала ей в руки книга о русских художниках-передвижниках. Тогда Зина впервые прикоснулась к миру искусства. Она подолгу разглядывала суровые лица на картинах Сурикова и Репина, застывшую, но такую живую, природу на полотнах Шишкина и Саврасова, сказочные сюжеты Васнецова. Зина и сама потянулась рисовать. Делала наброски карандашом на любом клочке бумаге, попадавшемся под руки. Деревня, школа, стадо на выпасе. Всё, что видели её детские глазки, всё пыталась Зина передать на листе. Получалось не очень хорошо. Зине не нравилось. Но учительница хвалила. Говорила, что она умная и способная девочка и, что ей надо учиться. И когда встал вопрос идти в семилетку или нет, для Зины он был заранее решён. Только дядька с тёткой отпускать не хотели. Ещё бы: в двенадцать лет девка в деревне уже работник, да как назло телом Зина наливаться стала, на неё и смотрели как на добрую рабочую лошадку. А тут она целый день на учёбе пропадать будет, школа за шесть вёрст. «Не пойдёшь!» – категорически заявил дядька. Пришлось учительнице Людмиле Петровне прийти к ним домой и объяснять, какая Зина способная девочка. Но дядьке хоть кол на голове теши:

– Не отпущщу девку, в колхозе рабочих рук не хватает! Да и дома дел невпроворот! Я цельный день в поле, жонка на ферме!

Так-то оно так, но про то, что доярки коровник почистят, коров подоят и домой бегут, к своим пеструхам, было известно всем.

А дядька не мог угомониться:

– В школу ей, понимаешь, надо. Мне ваша школа масло на хлеб не намазывает! А я всех корми! А трудодни лишние на иждивенцев не дают в колхозе!

Но учительница у них была не промах. Умела разговаривать с деревенскими, ещё с Гражданской войны, когда девчонкой молодой по продразвёрстке ездила хлеб с них, куркулей несознательных, выколачивать. Тогда, конечно, легче было. Придёшь, наганом перед носом такой контры помашешь, и он как миленький, выдаст свои пару десятков мешков зерна. Зато и ребят сколько из обрезов положили, не счесть. Устроят засаду в лесу, перебьют чоновцев и хлеб общественный разворуют. Сволочи, не добили их, вот они и осмелели. Собственность частная во всём виновата, мелкобуржуазная стихия, были бы настоящие сельхозкоммуны, и разговоров бы таких не было. Понимаешь, девка ему в хозяйстве нужна, лошадь нашёл. Да у них вообще детей отбирать надо, чтобы вот такими уродами не вырастали! Людмила Петровна спокойно выслушала дядьку, демонстративно стряхнула грязь с сапог на чистый пол, достала пачку «Беломора» из кармана замызганной фуфайки, в таком наряде она через деревенские лужи прыгала, выщелкнула одну папироску. Закурила. Без спросу присела на стул, отодвинутый от стола, положила ногу на ногу и принялась без стеснения сверлить глазами хозяев. Дядька с тёткой от удивления дар речи потеряли. А Людмила Петровна, выдержав, как профессиональный актёр, паузу, выпустила облако дыма прямо в нос растерявшейся тётки и выстрелила последним аргументом:

– Вы что ж, выходит, против линии партии? По всей стране вводится обязательное семилетнее образование. А Клещёвы против. Так и запишем. Фамилия ещё какая. Ты, часом, не из мироедов, не из кулаков будешь? – обратилась она уже исключительно к дядьке.

Тот аж задрожал.

– Не-е, середняки мы. Давно, у прадеда мельница была, так это ещё при барах было. А потом сгорела она. Мы – трудовое крестьянство, колхозники. И Советскую власть уважаем.

– Ну вот и хорошо, что уважаете. Значит, Зина, слушай меня. Завтра тебе дам справку об успеваемости. Отнесёшь её в семилетку, в Андроново. Ясно?

Зина кивнула. А учительница продолжила:

– В следующем году уже никто пятый класс не пропустит! Не пустите в этом году – в следующем уже контрреволюционную деятельность притянуть смогут там – она неопределённо махнула рукой в сторону леса, – так что шутки кончились, товарищи колхозники! Стране нужны образованные граждане!

Людмила Петровна загасила цигарку о стол и бросила на пол. Дядька с тёткой молчали. Упоминания о «там» было достаточно, они уже, скрепя сердце, отпустили Зину. Наконец дядька выдавил из себя:

– Ай, и пущай иде, коли охота. Мы же за Советскую власть. Супротив неё никогда не были.

Зина не поверила своим ушам. Она сама очень-очень хотела учиться дальше. Понимала – учёба вытащит её из этого деревенского болота. Постояла немного, от неожиданности глотая, как лошадь, воздух ртом и расплакалась.

* * *

– Зина, Зин! – кто-то толкал её в плечо.

Зина с трудом разодрала веки, потёрла глаза руками и различила в темноте Варю – одну из своих фабричных соседок.

– Чего?

– Что случилось? Ты уже минут десять рыдаешь, всех разбудила! – в голосе Вари слышалось неподдельная обеспокоенность.

– А-а-а, нет, ничего, сон плохой приснился. Прости.

– Да ладно, ты не стесняйся если что. Мы тоже ведь люди, понимаем, даром, что необразованные.

– Спасибо, – протянула Зина и уткнулась лицом в подушку.

«Тоже мне нашла образованную! – пронеслись в голове горькие мысли. – Могла бы стать, кабы не война. После школы медсестёр, поработав года три и закончив вечернюю, можно было поступать в институт. Зина только на мгновение представила себя на обходе. Идёт важная, в белом халате, сзади-сбоку с историями болезней медсестра. Больные с видимым напряжением ждут своей очереди. Когда она, такая величавая, авторитетная появится наконец и скажет своё веское слово. Но это в мечтаниях, а так смогла она лишь с горем пополам восьмой и девятый за три года закончить.

По распределению оказалась в железнодорожном медпункте, в городке Бологое. Там сразу поступила в вечернюю школу рабочей молодёжи. Да тянула с трудом, работы прибавилось: война, бесконечные дежурства на крышах станционных построек. Станция узловая, её днём бомбили фугасами, а по ночам зажигательные бомбы кидали. Конечно, Зина, как молодой специалист должна была и на работе успевать, и дежурить в МПВО – местной противовоздушной обороне. Как страшно было, не передать, особенно, когда земля дрожала после удара тяжёлой авиабомбы. Тряслось всё – дома, деревья, стены, вокзальный перрон. Хорошо, около медпункта подвал надёжный был, каменный, дореволюционный, там и прятались. От прямого попадания и он, конечно, бы не спас. Но пронесло. А деповским не повезло. Сирена завыла с опозданием, и вторая бомба разнесла половину постройки. Кого сразу на месте, кого балкой пришибло насмерть. Двадцать два трупа потом вынесли. Тут уж не до школы было. Да и закрылась она в ноябре. Ждали, что немцы после Калинина на Бологое повернут. Но на всё у них силёнок не хватило. На Москву попёрли. А Бологое в сторонке осталось. Потом две зимы Зина еле-еле отучилась на тройки, уроки учить некогда было. Но, когда в сорок четвёртом предложили в Ленинград, она не раздумывала ни минуты. Ленинград! Вечерняя школа по боку. Ленинград! Это же столица! Там есть, где развернуться!

И вот прошло три года, а Зина работала всё в той же железнодорожной больнице. На учёбу мОчи не было. Съели её все эти годы. Только книжку про красивую жизнь почитать вечерком, не больше. И кормёжка слабовата, а вместе – упадок сил. Их даже на любимое рисование не оставалось. Лишь изредка возьмёт карандаш и прямо на вырванном из тетрадки листочке изобразит унылый вид из окна – одно дерево и обшарпанную штукатурку стены. Какая уж тут учёба? Каждую весну обещала себе записаться в вечернюю школу, и всякий раз в августе не могла себя заставить пойти и подать заявление. «Эх, кабы не война, училась бы сейчас в Первом медицинском, например, здесь, в Ленинграде, а так, только нагоняи получай неизвестно за что. Хорошо ещё, что тогда, в сорок первом, успела распределиться в железнодорожный медпункт. Оттуда хоть на фронт не брали. Вот Валю забрали, и с концами».

Сон не желал возвращаться. Зина глянула на стрелки будильника, отражавшие свет уличного фонаря. «Половина третьего, надо постараться уснуть. Думать о чём-нибудь приятном и засыпать. Время есть».

Времени было много, ещё добрых три часа до пронзительного звона, и молодой организм быстро взял своё. Зина, забормотала про себя, чтобы уснуть: «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль». Первая и последняя, наверное, любовь Зины и эта грампластинка, играющая песню. «Снятся твои золотистые косы снится веселая звонкая даль». … Через десять минут она сладко спала. На этот раз ей снился летний сад, танцплощадка, весёлые мелодии, девчонки, кружащиеся с кавалерами в вихре вальса…

* * *

На следующий день Зина едва не опоздала на смену. В первый трамвай втиснуться не удалось. Пришлось ждать следующего, а он пришёл только минут через пятнадцать и полз как черепаха. Пока народ набьётся, пока кондукторша внутри порядок наведёт своим командным голосом: «Проходим, граждане, проходим, не толпимся у дверей!» Зина обругала себя. Нечего на трамваях ездить. За это время успела бы и так добраться, на своих двоих, и пятнадцать копеек экономии.

От остановки бегом до больницы. Там – до отделения по лестнице на третий этаж. Всё бегом. Старшая сестра, Мария Ивановна, в обиходе МарьВанна, рано состарившаяся женщина тридцати пяти лет с видимым неудовольствием проводила строгим взглядом спешащую переодеваться Зину. «Ну вот опять на неё попала. Что за невезение!» – промелькнуло в голове. Но расстраиваться было некогда. Надо смерить температуру в двух последних палатах, там ночная обычно не успевала, записать данные, взять анализы у лежачих больных. Процедура не из приятных, но это тоже работа медсестры. Потом проверить выпил ли лекарства Сироткин – одноногий инвалид-диспетчер. Он постоянно пытался увильнуть от приёма медикаментов. Даже выкидывал их в мусорное ведро, пока Зина не поручила утреннюю выдачу таблеток более ответственному соседу. Затем пройти по отделению перед обходом. Там посмотреть, здесь глянуть. Проверить как поели, пока санитарка Фима не унесёт посуду. В общем дел, как всегда, невпроворот. Да ещё дёргать за рукав будут, останавливать, требовать, чтобы с ними поговорили, рассказали всё про их болезни. Ох уж эти больные!