Кипение страстей сердечных

Закат. Стол с чаем. Вместе поскучаем

Водная гладь сияла кровавым багрянцем вечерней зари. Ещё минут пятнадцать назад она чернела как старая, забытая на чердаке, железка. А сейчас ярко-рыжее светило совершенно переменило её колор. Оно завершало свой дневной путь и медленно катилося в тенебры ночи. Прямо за далёкие высокие ели. Вот оно тронуло «голову лося», так Мари называла огромное, над вышиной зелёной дальней ряби, древо, то ель могучая стояла с замысловатою вершиной. Потом кровавое ярило другую крону зацепило и, чиркнув изумруд их почти ровных шапок, исторглось из сих пут. Но ночь приходит тихим сапом. Солнце лишь нашло руптуру в ранжире хвойного строенья. И ретирада продолжалась, светило с медленностью зачало вновь теряться в лазоревом пленении своём. Надлесный кусок неба покамест рдел пронзительной краснотой, но и он был обречён – ещё немного надо, и сумрак укроет собой леса, поля и паствы, и озёра. Опять виктория ночи.

– Madame, puis-je me joindre à vous¹? – Мари внезапно вздрогнула и мало не избегнула, чтоб чашку с чаем на пол не обронить, голос Фабьена ни с чем нельзя сравнить. Над нею в полумраке почти нависла статная фигура в дорожном синем фраке, белоснежных лосинах и высоких чёрных сапогах. – N’ êtes vous pas contre²?

Она даже не знала по какой причине грустные сии интонации так трогали её, не трогали, пронзали будто острое копьё.

– Oui, bien sûr³, Monsieur, конечно, – не задумываясь ответила она, но тут же спохватилась, – Мсье Фабьен ведь знает, что mon mari, мой муж, заповедал французский в нашем доме, на нём он разрешил мне лишь писать в альбоме. Он вправду полагает, что злочестье всё от санкюлотов, и от базарного жаргона их. А зло ведь может быть и в нас самих. Но посему давайте речь вести по-русски. Вы весьма неплохо владеете российским языком, так скажет всяк, кто вам знаком, –Мари замялась тут немного и добавила, – наверное, паче иных савантов вы знаете все правила, vous maîtrisez⁴ его намного лучше моего, владеете вы им как будто бы родным.

– Я не могу перечить вам, подобны ментору вы в Элладе древней,

– Растягивая по-московски «а» ответствовал Фабьен смиренный,

– Здесь вы решаете, как нам друг с другом изъясниться.

Итак, позволите мне к созерцанью присоединиться?

– Конечно, но, мой любезный друг, я повторяю,

Я ничего здесь не решаю,

Здесь муж мой добрый умеет всем располагать.

А я сама не безупречно языком моих: ancêtres, ах слово надо знать!

– Предков ваших, желаете сказать?

– способствовал Фабьен ей слово подобрать.

[1]Мари, я могу присоединиться к вам? (фр., здесь и далее)

[2]Вы не против?

[3]Да, конечно, мсье

[4] владеете

– Да-да, vous avez raison⁵,

Я не совсем владею русским языком,

Хоть он наших отцов и дедов способ изъясненья.

И не подвержено сомненью,

Вы совершеннее освоили его.

Сие усердья торжество!

Какая вам хвала за это!

Какой использовали метод?

– Благодарю, сударыня, судьбе своей я оным одолжён.

Шестнадцати годов оставить Родины пределы оказался принуждён.

Немало предстояло: путь трудный был пройдён,

И там не раз я был спасён.

Скитания по Европе, звон шпаг, блеск эполет,

Покуда я всего-то в двадцать лет

Не оказался в вашем чудном крае как новый эмигрант,

Тогда им правила Catherine la Grande⁶,

Великая царица. Освоить ваш язык подвигнула необходимость.

Да и способен к языкам я оказался – Божья милость.

И, верю, наречье русское в его московском очертанье, познал я без изъяна,

Хоть и не сыпалось оно как божья манна.

– Надежды ваши справедливы.

Да, обстоятельства были так бурны, так тяжелы судьбы извивы,

Превратностей немало испытали вы,

Легко могли лишиться головы.

А я, увы, родного, нет, слово здесь не то, родной он лишь по предкам,

Но таковым он будет моим деткам!

Так да, родного языка узнанье,

Я от девушки дворовой получала,

Что одеваться мне, девчонке, помогала.

И до сих пор я путаюсь, хотя и знаю,

[5]вы правы, ваш резон

[6]Екатерина Великая

Когда бы надобно сказать в Москве, когда в Москву.

Но, право слово, любой язык сломает голову̀!

Учиться им, конечно, надо смолоду. Ну что ж, угодно ли вам чаю? – Мари сдвинула собеседнику чашечку с рисунком арабесок. Она стояла как довесок, для неожиданного гостя будто была приуготовлена она.

– С превеликим удовольствием, сударыня! Дозволите мне сесть?

– Ах да, конечно, берите это место, и чаю мы попьём тут вместе, – Мари, наполнив чашку Фабьена, изящной ручкою махнула в сторону плетёного соломой кресла с подлокотниками, соделанного местными работниками, – простите, что вниманием вас я обделила!

– Ну что вы, право, ведь я нечаянно для вас ворвался в закатную сию картину, – тут взором де Бомонт вечерний вид лесов окинул, – и извиняться вам не надлежит, – француз поставил чашку на средину, – Премного благодарен вам за ласковый приём и за возможность быть вдвоём.

– Ах, что вы, сударь, я всего лишь чаю предложила. И я заранее прошу меня простить, я не болтушка и просто обожаю лицезреть заходы солнца, когда оно спускается в лесов оконца.

Француз учтиво поклонился. «Как он воспитан, quelles manières⁷! Скитанья не поставили барьер его манерам, – прошептала себе Мари и вздохнула, – Ах, Боже, вот бы cher Michel⁸ имел такую цель, хотя б на треть столь куртуазен был! И светится лицом, глазами пронизает! Мари, Мари, угомони свой пыл, пока его твой собеседник не открыл!»

Фабьен де Бомонт был сыном французского дворянина средней руки и вместе со своим семейством из Франции спасался бегством немедля по аррестации Бурбонов двух четы. Надежды жить во Франции пусты, решили и не стали ждать судьбы, пока она не бросит их в Консьержери и не отправит на эшафот как матери сестёр и многих camarades de ce malheur⁹, товарищей в беде, в Париже и везде, а там рубили главы, и де Бомонты оказались правы. Но без всякой славы обрекли себя на жизнь скитальцев. Maman не стала долго жить у немцев и умерла от инфлюэнцы, papa сумел пристроиться в Саксонии на третьи роли, а Фабьен рекрутировался в австрийские войска, где, впрочем, прослужил почти четыре года, опламенённые в невзгодах. Затем познал стороны разные, чужие, пока попутный ветер не занёс его в далёкую Россию и в её строгие стихии. Воевать охоту он утратил да и не с кем было в оный час – Костюшко учинили ведь разбитие как раз, ещё до появления Фабьена в холодной северной стране, а в поход персидский войска ушли по той весне. Тогда двадцатилетний юноша, имев прекрасное образованье и в экономии хорошие познанья, нацеленные на ведение хозяйства, удачу стал пытать на этой ниве и получилось у него вполне счастливо. Новый эмигрант работать начал как помощник, консультант, в купеческих лабазах, во второй столице, там проходил он свой лицей, а года через три тяжёлых, уменьями благословен, он вышел в управляющие барских деревень, бурмистры, как тогда предпочитали говорить. Лета росли, ему вверяли больше дел, и он в них преуспел, показывал и честность, и искусность, и вот, как человек способный, он принят был сначала пробно супругом Маши, Михайло Семёновичем, распоряжаться вторым своим именьем (вторым по счёту, но не по значенью, ибо считалось в нём три сотни душ одного мужеского пола), Коськовской

[7]какие манеры!

[8]дорогой Мишель

[9] товарищей по несчастью

вотчиной, что отстояла на четырнадцать вёрст от родовой усадьбы в селе Чурилово, Рославльского уезда.

Рослый, осанистый, с угольно-чёрными курчавыми власами, прямым латинским носом и неожиданной голубизны глазами являл собой он тип француза-сердцееда, но в деле был всегда усердием отмечен, в провинностях с матронами замужними он также не замечен, и вовсе редко заводил с такими барынями речи. Вот посему Михайло Семёнович Кобылкин позвал успевшего француза в корень расстроенном хозяйстве совершить порядок, он получил его в придаток. Причиной бед в именьи являлось пьянство. Хозяин, брат Кобылкина, вёл дни свои в нетрезвом постоянстве, его греховный мир был недостоен для дворянства. Замёрз, напившись, в чистом поле, такая дворянину вышла доля. Ну а вдовец Кобылкин ведь под старость, а ему уж застучал седьмой десяток, женою молодой обзавестись решился и взял Мари Полянскую, красавицу с златыми волосами и очами цвета глубинной черной синевы. Для бесприданницы Марии, расклады таковые были не новы̀. Папа̀ её по карточным страстям одни долги оставил дочерям. Лишь бабушкин сундук, полный платков, салопов, да каменья на дюжину всего холопов, не боле, смогли приданое Мари составить. Михайло Семёнович за оным и не гнался, лишь лоно молодое для продолженья рода Кобылкину было потребно, ведь сам он жил решительно безбедно, а фамилию мечтал продолжить, но вот бездетным быть случилось на старости годов, лет двадцать оставался вдов. Мари, сердце укрепя, уговорам материнским уступила, откуда у девицы юной сила? Она, конечно, иного суженого зрила, совсем не прагматического старца, обрюзгшего и телом, и лицом, но рыцаря-героя и красавца. Однако же судьбы случился перекос, достался ей Кобылкин с двумя пучками жиденьких волос.

Земное светило сверзнулось в дальнюю бездну, и тьма ночная окутывала как ежедневно озёра и леса, поля и улочки селитьбы. Весь барский сад покрыла темнота и только крошечный кусочек неба на закате ещё светился багряным островком в лилово-красно-синем ожерелье, оно являло дня похмелье.

Фабьен, устав обозревать темнеющую кромку,

Вдруг кашлянул негромко.

Он без сомненья испытывал острейшее желанье

Услышать нежный голосок Мари и приложил тому немало рвенья.

В своём Коськове, увы, он не имел приличного ему общенья.

Там видел лишь девах лицом пунцовых

И глаз прискучивала парочка дворовых –

Девок здоровых и толковых

– Парасьи да Анисьи, определённых в дом господский готовить, прибираться,

Да не лениться, а стараться

И на потребу барского хотенья

Ставить варенья да соленья.

Легко б умел Фабьен упругий круп Анисьи оседлать в усадьбе,

Коль возжелал бы и без свадьбы.

Но не таких амуров жаждал он,

И не о ней он видел свой заветный сон.

Да и разве есть сравненье в них, в сих bergerettes, пастушках,

Душою мягких, но простушках,

С Марией Александровной, это иной фасон!

Её божественная, сладостная бледность, глаз океан бездонный, взора нежность и плеч округлых мечтательная нега! И целомудренность манер! И звонкий голосок! Лишь несколько словечек иль фраз, не значащих ну ровным счётом ничего как раз, муслинового платья нежное шуршанье и voila – протекшего воспоминанье, того, что удалилось вечно, а нынешнее длится бесконечно! И ощутить себя как на том, единственном и первом во всей тридцатилетней, жизни, приёме у графа де Конпер, когда кудрявая Аньес глазами с ним играла, а он был робок и застенчив, и Аньес в конце концов устала. Мари, конечно, старше, замужняя и мать, да и сам уже не мальчик, но сколько бы он отдал за ту пленительную ножку, что взор искал под облаченьем из муслина! Да хоть одень её в рогожку, всё едино – волнительна для глаз подобная картина.

– Ну вот и смерклось. Увы, любезный мой Фабьен, я вас предупреждала – я молчунья. Меня всё свет далёкий да кроны вычурные деревов манит лицезреть. Меня наскучит быстро вам терпеть. Но я стараюсь всё же, так скажите, не неволите: надолго ль нас вы навестить изволите?

– Ах, что вы, сударыня, кабы я изволил, то бы надолго загоститься я посмел,

Но жатвы и холопы – мой удел.

Вот все предначинанья наши

Продебатируем с супругом вашим

Утром без пролога.

Так сразу после тронусь я в дорогу,

В Коськово, к засеянным полям, крестьянам

И запасам вашим да моим заботам.

Там рожь сейчас соломенного цвета,

Уж пора, иного нет ответа.

– Ах, соломенная рожь, это всё так мило!

Поля широкие в лучах дневных светила!

У нас здесь больше перелесками зажатые клочки,

Простора нет, одни куски.

Ах, я бы съездила в Коськово, хоть и не с руки,

Там так полисто и красиво в эту пору!

– Et quel problème¹⁰?

Проблемы нет совсем!

Велите заложить карету споро

И кучер вас доставит скоро,

Ужель Михал Семёнович удерживать супругу станет?

Ведь в день управитесь, не потеряетесь в коськовском нашем окияне?

– Не станет он удерживать меня, к чему так сложно?

Но Мишеньку оставить не хочу, а взять с собой не можно,

Больно мал, тревожно.

Вот в следующем году всенепременно к вам приду,

О, Боже мой, ошибка – я приеду, не приду!

А покуда уж лучше б вы до нас добираться соизволили почаще.

Тому уж третий месяц как вы явились в жизни нашей спящей,

А вы, ну как сказать, ах слово улетело вон.,,

– Мари наморщила свой нежный лобик, – а вы… pointez le bout du nez seulement.

«Oh, créateur,¹¹создатель, elle est une fleur¹²! Она цветок в своей естественности, ужимок нет в ней ни на гран, даже едва приметные морщинки дают ей шарма океан!» – Фабьен почти стонал, но вслух лишь сухо продолжал:

– Да, по-русски будет «глаз не кажете почти», ведь лишь по-русски должно нам общаться.

– Да, сударь, вы правы, усилий много нужно от меня, чтобы сущности высказывать по форме. Ну я стараюсь, как могу, вины моей в том нет, что не умею знатно мысли излагать в ответ на языке моих, ох я опять забыла их…, вот, предков, да на их наречии вести беседу с вами хотя бы редко.

– Беды в том нет, сударыня, изрядной.

Вы скоро будете вещать по-русски складно,

Сомнений нет на этот счёт

– И года не пройдёт,

Тут не найти двух мнений,

Что после длительных борений

Освоите вы все словесности российской тайны.

Лишь не уснуть на розах важно.

[10]В чём проблема

[11]О, Создатель

[12]Она цветок

Достаточно желанья, родной язык утратить невозможно,

Коль сам того не возжелаешь неотложно.

Вовсе не то, что Родину утратить, в душе навеки схоронить.

– О да, как это тягостно, наверное, по Родине тужить,

От милых с детства пейзажей,

Лиц, обычаев и нравов в оторванности жить!

Я не могу представить даже!

– Да нелегко, как с вами я могу не согласиться.

Но только из того, что перечислить вы изволили, живы одни пейзажи.

Всё остальное, и люди, и селенья даже

В реку забвенья греческую, в Лету, канули. Нет лиц, обычаев и нравов,

Всё и Земля – одна сплошная рана.

Мари Фабьяна внемлет и вздыхает: «Несчастливец, как его жаль, у себя на Родине он был судьбою взыскан и партию достойную мог бы составить быстро. Ведь и красив, и статен, а как манерами опрятен! Ах, Боже, Мари, Мари, пора закрыть сей разговор! Пора, но трудно чувствам дать отпор!»

– Но ведь Париж стоѝт! Я б так хотела хоть разок, хоть издали воззреть на это чудо: Нотр-Дам, Лувр и Тюльери, Версаль! Как Дидерот сей город описал. Ведь вы, Фабьен, родились недалёко от парижских стен?

– Ваша правда, и визитировал сей город многажды, но нынче не желаю. С тех пор, как прачки и кухарки в Версаль пришли и королю указы диктовали, Париж уже не тот, он утонул в моей печали. Нет-нет, Парижа нет. Толпа сей город очернила. И королём верховодила! Когда король публично напялил на себя колпак простолюдина, терпенью нашему пришёл конец, оно иссякло как вода в оазисе пустынном. Тогда нам уяснилось, что злополучья Родины усугубились, она летела в бездну, и, не умедля, принялись мы готовиться к отъезду, но времени уж мало оставалось. И вот я тут, один, скитаюсь…

Мари молча разглядывала едва отличные черты лица Фабьена. Даже тьма способна не была сокрыть их буйное движенье и страстное души горенье. Фабьен пылал костром в ночи, томился он своей юдолью, страдал неугасимой болью. Горячность гостя Маша желала бы расстроить и женской силой успокоить. Провесть ладонью от бровей до подбородка, ощутить пробойную шершавость небритой день щетины, смирить огонь и жар сего мужчины, коснуться губ, горящих пылом фраз, прикрыть развеянными пальцами затянутые влажной поволокой очи, шепнуть им: «Тише, тише!». Но нету мочи, и молвила Мари чрез силу:

– Однако с тех времён сердитых прошло немало лет, В стране порядок воцарился, разве нет? И волю императора она диктует всему свету! Австрийская монархия роднёю стать прину̀ждена, и Пруссия унижена, в союзе быть она должна, что ж до нас, то я не знаю… Право слово, будь я француженкой, пусть принесла она мне множество потерь, гордилась бы своей страной теперь, пусть даже тиранией, как здесь горжусь своей Россией!

– Да, узурпатор успокоил быдло,

Его старанье зря не сгибло.

Приходят вести, будто им вполне довольны,

И даже многие изгнанники вернулись к жизни вольной.

Но есть один большой нюанс,

Ведь мой монарх – король Louis, roi de France¹³!

Так император Александр тоже говорил,

– Фабьен почти кричал в немалой ажитации,

– Не ждал я от него сегодняшней реакции.

Когда, – Фабьен нечаянно поднялся

И от волненья закачался,

– Когда теперь у Александра, увы, иное мненье,

И, Боже, меня ведь тоже гложет червь сомненья!

– Да, нынче много перемен,

А жизнь всегда полна измен,

– Мари, не имев иных посредств закончить сей ненужный спор,

Спешила привести к финалу разговор,

– Но, право, заболтались мы до поздних пор,

И комары спокою не дают,

Махать на них – напрасный труд,

Настал их час, как токмо солнце село,

До Франции им нету никакого дела.

Уж темнота вокруг, не время нашим спорам,

Устали все, ложиться впору.

Спокойной ночи, добрый де Бомонт! – Мари протянула руку для прощального поцелуя.

Фабьен склонился над тонкой дланью в изысканном лобзаньи и, чудны̀м неведомым Марии свойством, лица её не покидая взором, коснулся лишь кончиков двух пальцев. Неловкость сотворилась под взглядом пылких глаз скитальца. Мари почуяла кипение вовнутри, там сердце восклицало: «Отопри!», как будто вырваться хотело, отринуть плен телесный. Однако смущения своего Мари сумела не предать в сём деле, лишь щёчек краешки приметно розовели. Как следовало истолковать сию манеру оказывать почтенье даме? Ведь так не лобызал никто ей рук устами. Иль показалось ей сие от вечной скуки? Она не знала этих штучек.

[13] Людовик, король Франции

– Да дни уже короче. Bonne nuit, Madame¹⁴! Спокойной ночи! – де Бомонт, ретируясь, как на плацу соделал поворот на каблуках, кровь застучала в Машиных висках.

«Он, право, впечатляет, и статурой, и манерами своими, и культурой, умением держать себя искусно да взором пристальным и купно грустным. Как повезёт его невесте! Да за такого любая бы пошла, коль воля бы родителев была. А я? – себя спросила Маша. – Я мужняя жена, прочь эти мысли, о сём я думать не должна. Но как мне жаль его, беднягу, так жёстко с ним судьба, как это… destin a decidé, хм… решила? Нет, где же слово, где? А, обошлась, как обошлась судьба! Ведь он mérite un autre sort!¹⁵ Заслуживает он иной фавор! А тут судьба как приговор. В свои года он мог бы в гвардии служить, капитаном аль майором. В полковниках ходить он смог бы скоро. В Версале при самом дворе, командовать дворцовым караулом, иль строить батальон в каре, а он скот держит на хозяйственном дворе», – Мари вздохнула и направилась в покои.

Страдания души. Зато дела все хороши

Дом Михайло Семёновичем выстроен был, годов за тридцать до появленья в нём Фабьена. Тогда Кобылкин в отставку вышел по раненью, был обречён на мирное в глуши сиденье. В эпоху ту с подачи императрицы Катерины строить стали по античным образцам, российское барокко уж быстро затухало там. Помещик Кобылкин, бывая в столице, архитектурные новшества не оставлял без должного вниманья, придерживался в стиле он тогдашних мнений и воплощать старался их в именьи. Стеснённость скудных, однако, средств не позволяла развернуться, хоть отставной поручик и желал за модою тянуться. Лишь украшенные капителями колонны определяли, без сомненья, классические стили построенья. На них держалась крыша террасы перед входом, где любовалась Машенька заходом, а на крышу был выход делан с мезонину и ограждён решёткой от беды. Сотворились две террасы – нижняя и верхняя. И бо̀льших примечательностей оный барский дом чуриловский не числил. Первый этаж с широкой залой и задним флигельком-людской для слуг отличался одним пространством да и только, а небольшой второй посередине, со стеночкою тонкой, увенчан был зелёной треугольной крышей. Такой вот дом у барина чуриловского вышел.

Там в мезонине Фабьен располагался на ночь в одной из гостевых. Их было две, светёлки для случайных визитёров, окошки выходили на фасад, а промеж ими для видов деревенских аматёров – высокая, стеклянная по верху, дверь, через неё в террасу проникали, что верхнею именовали. И вот, прошло уже немало часу Фабьен, уснуть не мог в ту ночь, смежить глаза было не в мочь. Лежал и размышлял, события не доставляли ведь покоя. Мысли ломились в голове изгоя.

[14]Спокойной ночи, мадам!

[15]заслуживает иной доли

Их было две, светёлки для случайных визитёров, окошки выходили на фасад, а промеж ими для видов деревенских аматёров – высокая, стеклянная по верху, дверь, через неё в террасу проникали, что верхнею именовали.

Франция, куда она подвиглась в этот год,

Всё дальше от него иль наоборот?

И долго ль ему изгнанником жить одиноким

Под небом не своим, далёким?

Иль думать о женитьбе в чужой ему отчизне?

По Франции тогда придётся справить тризну.

Пусть и в чужом краю, но хоть не одному влачить существованье,

Уже не молод он, не долго ли случилось ожиданье?

Пора, пора, но это сон.

Мечта. мечтал с открытыми глазами он.

И представлял себе жену, детей, свой дом.

Сказать легко жениться, но на ком?

Кто взор свой остановит на таком?

Он чужеземец здесь, в России,

И пары нет в периферии?

А посему … так долго ждать достойной доли!

Да и к тому же он католик!

Мещанку взять, придётся что ли?

А он мечтал не о такой. Закрыл глаза и вновь Мари увидел: её десницу нежную, головку милую под шапкой золотых волос и взор очей глубинных, что взволновать сумел бы всякого мужчину. Дыханье стало учащённым, он был Марией восхищённым. «Ах, мне бы как Мари, пусть без достатка, без дорогих камений, я сам прожить смогу без нужд и без лишений!» Фабьен поднялся с ложа, накинул на плечи халат и, дом уснувший не тревожа, прошёл на воздух, на террасу, на полночный хлад.

Дверь затворив, вдохнул глубоко грудью. «О запах летних трав после дождя, как он мне дом родной напоминает, который бунтари уничтожают! Его уже не будет никогда! – Фабьен печально глянул на луну, висевшую на небе одиноко, её затягивало тёмной поволокой. – Вот так и я, я тоже странник вечный, всегда один и без любви, toujours tout seul, voué à être seul à vie¹⁶!» Один, один, совсем один и здесь в хозяйском доме, уснувшем в сладостной истоме, замолкли птицы, исчезли комары и лишь кузнечики стрекочут до поры.

Мари, напротив, в тот летний вечер, не чета бурмистру, Морфею поддалась на удивление быстро. Она лишь на минутку заглянула в комнату ребёнка, головушку погладила тихонько. Дитя сопело сладко, лёжа на спине и улыбалося во сне. Мари вздохнула и в свою спальню повернула. Они с Михайло Семёновичем не делили ложе. Супруг не пожелал, ну и Мари, конечно, тоже. У себя она разоблачилась при помощи Дуняшки, перекрестилась быстренько на тёмный образок, чтоб в жизни добрый Бог помог, легла и тотчас Машеньку сморило.

[16]Всегда совсем один, обречён быть всю жизнь один!

Сон был глубокий и без сновидений, лишь под утро Мари приснилось, когда светило в небесах уже родилось да поменяло ярко-рыжий свой восходный цвет на жёлтый. Сперва был конь мухортый, он вёз её в коляске старой и потёртой. И свёз к мужчине, она не знала по какой причине. Ах, вот причина сна! В том усыпленьи она была одна с Фабьеном. Вдвоём они в огромном доме совершенно, и больше никого не представляла эта сцена. Сидели пили чай, Фабьен повествовал об чём-то ужасно несуразном, но удивительно прекрасном. Однако утром Маша и пары слов рассказа связать, как ни пыталась, не смогла, и самое виденье окружила мгла. Но ужас был не в этом, а в том, что лишь вдвоём в просторнейшем особняке они существовали. Ни слуг, ниже дворовых, ни мужа, ниже Мишеньки! Нет её нежной, сладкой вишенки! Его как будто бы украли! Вот так, но вскоре сон прервался. Фабьен ей руку целовал и взором целиком пронзить старался. Мари проснулась вся в поту холодном. «Ох, Боже, это сон! А Мишенька, где он?» Мари, нисколько не считаясь с тем, что она в ночной рубашке, то бишь одета не совсем, быстрой ланью рванулась в комнату сынка, довлел над нею сон пока. Но Миша улыбался и делал потягушки…

– Ну, здравствуй, Фабий! –

Кобылкин как родного двумя руками гостя сграбил.

Короткопалые ручищи объяли де Бомонта так,

Что хрустнули все косточки, хозяин не слабак.

– Ты уж прости меня, не встретил.

Да, годы, понимаешь, а я и не заметил.

Решил прилечь на часик, срок ведь малый,

Вздремнуть себе дозволил, а проснулся – уж светало!

Вот так-то вот, годов уж мне немало!

Ну так, рассказывай, – гремел Кобылкин

Без особой остановки,

– Любо мне знать чертовски,

Как рожь на Заовражном поле,

Им раньше был я недоволен,

А на Большом как уродилась,

А в Ша̀ховке благоволит ли божья милость?

По скольку с десятины хочешь взять?

Как станет на твои глаза, почём продать?

Да, слыхал ли ты,

Не упустил ли новость от вечной суеты?

Супостат твой ныне весь в азарте,

Не корсиканец кровожадный и не Буонапарте,

Наполеоном теперь его нам звать велят!

А мне, скажите, на кой ляд?

И следственно, не узурпатор,

А самый настоящий император!

А государь наш так и вовсе его братом нарекает.

Вот так-то, Фабий, перемена-то какая!

Твой враг теперь – наш друг!

– Выпалил речь хозяин. – Внезапно всё переменилось вдруг!

Фабьен свой взор отвёл и, изучая кончики сапог, ответил:

– Я живу в России, сударь, я здесь прибежище нашёл, сие я не забуду, и новой Родине моей благодарением обязан. Я русский подданный, хоть и с другой страной по крови связан. Как император наш велит, так означать Буонапарте буду! – Фабьен поднял главу и взгляд его столь пылок упал в лицо Кобылкина пунцовое от выпитых бутылок. – Урожай грядёт отменный, и будет жатва золотой, прекрасной, коли, Бог даст, не будет града и погода будет ясной. Лишь в Ша̀ховке немногим хуже, но мы и там работу сдюжим. Смею надеяться, что соберём пудов по пятьдесят, а может и боле удастся взять. Михайло Семёнович должен быть доволен, доставит выгоды большие нынче поле, и цены радуют, покамест рожь в Москве не падает.

– Да, новости что надо, давно я ждал сего расклада, но только б не побило градом. Ну что ж, свезём в Смоленск, а может и в Москву, там подороже выйдет. Хотя тут надобно предвидеть! – Кобылкин потёр свои большие руки. – Ну будет, что за новые докуки? Рассказывай теперь, какая там история со старостою приключилась. Всегда мужик ведь был исправный, в деревне сила, услужливый да верный мне подавно.

Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:

– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.

Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка их унесла в чуриловские дальности.

Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что кажный день». Гость огорчён был, но не муж.

– А, женские дела, загадки дамских душ,

Плетенье непонятных кущ,

Нам их николи в толк не взять, мой друг,

– Садясь в дубовый стул, кряхтя, сказал супруг,

– У них что ни мигрень, то головокруженья,

От них одно всегда волненье.

Да разве лишь они? Народец нынче квёлый, без сомненья!

Вот в молодые мои годы все были много здоровее.

Сильнее, веселей, живее.

Мать моя баклагу рейнского в жару всегда с собой носила,

И за обедом хлебного вина – вот это была сила!

И в добром здравии всю жизнь ходила!

Эх уж былого карточные зданья,

Они пробудят разные напоминанья.

Кобылкин сел за длинный на толстых и кургузых ножках стол,

Он украдал и полноту, и невысокий рост,

Хозяин дома будто в него врос.

Расправил плечи широко,

Запрятал вниз своё брюшко

И выложил на скатерть пред собой,

Огромные, в свинячий окорок, не меньше толщиной,

Ручищи с мясистыми кистями, но малые длиной.

Кобылкин, сияя ко всему своею лысиной,

Похожим был (ну крест вам истинный!)

На кряжистый, могучий дуб, что лета пышное зелёное убранство

Сменил на осени плешивое коварство.

– Так что давай-ка мы по хересу ударим! Война войной, а херес нам испанцы льют рекой! – Кобылкин потянулся правой клешнёй за восьмиугольным с хересом графином. -Чтобы здоровье нас не оставляло! И наши годы прославляло! Ох, слаб же я на херес, – Кобылкин перекрестился на икону, – что же, давай по старому, по доброму закону за урожай поднимем и за твои успехи, чтоб не мешали нам природные помехи!

Фабьен отказываться не думал перед расставаньем, но и засиживаться не горел желаньем. К вину он не выказывал огромного старанья. В Коськове его ждали дела, оброк, крестьяне и поля. После третьей рюмки, почувствовав круженье в голове, подумал как бы не уснуть и, закусив лишь пирогом со щукой, засобирался быстро в путь. Чем чрезвычайно огорчил хозяина, тот уговаривал продолжить, но де Бомонт был непреклонен, мол, хлопоты коськовские спокою не дают, не может он рассиживаться тут, когда там жатва на носу вовсю созревшим колосом играет, поторопить бы надо мужиков. За сим откланялся и был таков, и долго-долго он в Чурилове не появлялся, де Бомонт Марию лицезреть боялся. Что вновь оказия придёт её увидеть вживу. Ведь стоило глаза смежить, как она пред ним в мечтаньях представала. Такою как была, Фабьена память без провала.