Стороны света

Редактор Ирина Машинская

Редактор Катя Капович

ISBN 978-5-4493-3826-6 (т. 17)

ISBN 978-5-4493-3827-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
                                   «СТОРОНЫ СВЕТА»
                                ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ
                                               №17
 
 
                    ОСНОВАТЕЛЬ И ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР
                              Олег Вулф (1954 – 2011)
 
 
                                          РЕДАКТОР
                                    Ирина Машинская
 
 
                           СОСТАВИТЕЛЬ 17-ГО ВЫПУСКА
                                       Катя Капович
 
 
                          РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
                                         Лиля Панн
                                      Слава Полищук
                                      Валерий Хазин
                                      Роберт Чандлер
 
 
                            ОФОРМЛЕНИЕ И ОБЛОЖКА
                          Сергей Самсонов (1954 – 2015)
 
 
                                      КОРРЕКТОР
                                  Наталья Сломова
 
 
                          ТЕХНИЧЕСКАЯ ПОДДЕРЖКА
                                     Хона Гордон
 
 
                 PUBLISHED BY STOSVET PRESS, NEW YORK
                                  cp@StoSvet.net
                             http://www.StoSvet.net
                           ©2018, All Rights Reserved
                        Все права принадлежат авторам
 

Поэзия-I
«ДОМ СНЕСЛИ, А МЫ ЕЩЕ СТОИМ…»

Евгений Никитин

 
Сначала я три раза постучал
и подождал, но не было ответа.
Курил себе бессовестно, скучал.
Фонарь потух, и я сидел без света.
 
 
Еще немного и пора, пора.
Приду еще, когда я постарею.
Надеюсь, эти фраера
откроют старому еврею.
 
 
Я в смерти был не первый человек,
не первый, и не скажешь, что последний,
но видел я лишь оброненный чек
и стул без ножки, что стоял в передней.
 
 
                   ***
Свечное пламя мается, дрожит.
Сгорая, мотылек его целует.
Мой друг не пишет – он, как тень, танцует
и на ловца, как зверь, бежит.
 
 
Сдвигается зима, ее слепые створки.
Домашний газ свой синий язычок
выпрастывает из конфорки.
Дом позабыл, как умер мотылек.
 
 
Забывчивостью – что хотел он показать?
Зачем он книги старые расставил
так нарочито, словно неких правил
он вел – разъятую по комнатам – тетрадь?
 
 
Прошли года, а он все делал вид,
что – черствому – не до жильцов покойных.
Но я-то видел, как он был укрыт
огромной пленкой крыльев треугольных.
 
 
                    ***
В твоих чертах уже проявился
чужой человек. Ты носишь его на себе —
еле заметный контур поверх твоего лица.
В уголках глаз, где было (ты помнишь?) моё место,
обосновался он – вот след его поцелуя.
Только я вижу разницу.
Иногда он просыпается, начинает ворочаться,
смотрит по сторонам и тогда – выпадает
из тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.
Идёшь, о двух головах.
А я никогда не мог
стать тобою хотя бы наполовину.
Во мне сохранился голод неразделённого существа.
Я касался тебя, ничего не понимая.
Жил то там, то сям. Ютился
между костяшками пальцев, спал
в уголках глаз. Не оставлял следов.
 
 
                    ***
Скоро женщины, которых я любил,
станут старенькими.
Маленькими сморщенными корнеплодами.
Будут расти в земле, пожирать ее соки.
Оттуда говорить, невнятно и глухо:
«Никитин, принеси сигареты.»
Я пойду за куревом,
красивый молодой мужчина без души.
 
 
                    ***
Говоришь, бывает, с другим
про зеленый сад,
про закатный дым.
Между тем ты сам виноват.
 
 
Между тем ты сам виноват,
что туда тебя не зовут.
И забвения виноград
на уста тебе не кладут.
 
 
Даже звать тебя «Виноват».
И зима прядет
много лет подряд
тонкий, как паутина, лед.
 
 
                   ***
Дом снесли, а мы еще стоим.
Я смотрю спокойно на отца
и не знаю, что мне делать с ним.
Всё проговорили до конца.
 
 
Боли нет, досада – может быть.
Точку бы поставить и уйти.
Выпить разве – я умею пить.
Вот недавний пост – его прочти.
 
 
Нет веранды этой, кухни нет,
но отец все думает, не спит,
видит на веранде силуэт,
слышит, как на кухне пол скрипит.
                     ***
С тех пор, как стал я нелитературный,
обычный человек,
с меня сошел налет культурный,
как жидкий снег.
 
 
И если скажут: «Вот у Аронзона…»
Я более не помню Аронзона.
«Есть у Айги…» Я позабыл Айги.
 
 
Вокруг меня теперь сплошная Зона.
И здесь никто не парит мне мозги.
 
 
Хотя, бывает, встретишь человека,
и молвит благородный муж:
«О, как людей ломает ипотека!»
Но это чушь:
 
 
На мне облез, как старые обои,
весь этот слой —
без разочарования, без боли,
само собой.
 

Настя Запоева

…На мраморах богов мы слезы примечали.

Дмитрий Веневитинов

а произносится: твари – твари

Михаил Айзенберг

 
свет запутался за шторой
хлорка пахнет нашей школой
люди
то есть мы
несносны
за окном то степь то сосны
 
 
запах манки – не остыла
это слёзы? – просто сыро
это страшно? – просто поздно
это больно? – это больно
 
 
эта рифма не подходит
свет за шторой кто-то ходит
нет ещё такого слова
просыпаемся и снова
 
 
повторенье очищает
голубой вагон качает
сын ошибок но не опыт
переходит не на шёпот
 
 
произносит твари-твари
это мы не проходили
просто слёзы примечали
и на мрамор нисходили
 
 
выходили на последней
просыпались то в передней
то от качки засыпали
это кончится? – едва ли
 
 
              ***
не наступил понедельник
но затянулась весна
брюхом всплывают пельмени
и закрывают глаза
 
 
пятница не наступает
как дотянуть до зимы
если пельмень не всплывает
значит слова не нужны
 
 
если глаза закрываешь
сразу темнеет внутри
к этому не привыкаешь
не получилось живи
 
 
только бы не умирали
эти пельмени со дна
только б глаза закрывали
не навсегда навсегда
 

…дорожа временем, потому что дни лукавы.

Послание к Ефесянам 5:16

 
дни лукавы прочен снег
и разъять его не пробуй
лампа бабочкам ночлег
то есть смерть тепло которой
 
 
согревает наскоряк
белой ниткой по живому
режет шьёт ли чёрный как
свет к раненью ножевому
 
 
этой жизни этой тьмы
как бы санки у сарая
прислонился до зимы
нет ни ада здесь ни рая
 
 
только снега слабый свет
только лампочки обманка
ничего здесь больше нет
а последнего не жалко
 
 
видишь санки у стены
слышишь тиканье ночное
ты не дёргайся поспи
нет ни счастья ни покоя
 
 
крови глупая возня
да какая к чёрту воля
дни лукавы жизнь одна
освещeние ночное
 
 
               ***
мне тётя Люда по площадке
напоминала рок-звезду
когда у матери десятку
просила мы почти в аду
 
 
конфорочным огнём согрелись
кто герычем кто киселём
мы как-то временно живём
а умирать не научились
 
 
она пропала навсегда
наверное вернулась к мужу
о жизнь на улице Труда
где Окуджава пел про стужу
 
 
               ***
негромкий голос Аронзона
мне тихо-тихо нашептал
что и промзона и вокзал
отбились в детстве от вагона
 
 
а прицепились к виду вниз
из моего окна на кухне
и в общем это парадиз
затерянный среди обувки
 
 
сандаликов за два рубля
с копейками малы соседу
и тихо крутится земля
и время движется к обеду
 
 
но нас Апостол научил
что хлеб жевать нам рановато
и продаётся в парке вата
из сахара для новичков
 

Данила Давыдов

 
я тут перечитал кассирера
и вижу что-то тут не так
опять метафизически пытаются
понять предметный знак
 
 
вот айзенберг поспорив с бродским
сказал примерно это же
но пренебрегши чувством плотским
он некий смысл разворошил
 
 
                ***
мизантропу доказательства
лишние не нужны
но они начнут как вваливаться
прям с нежданной стороны
 
 
замечательно что мнение
есть практически у всех
у меня вот нету мнения
понимаю, грех
 
 
нежный, умный, понимающий
друг из ленты новостей
так такой всезнающий
мир без тебя куда пустей
 
 
                 ***
когда придут к нам механизмы
вот так чтоб просто предъявить
мы будем радоваться жизни
мы будем рады просто быть
я вот чего не понимаю
зачем стремиться к пустоте
но лучше это, я не знаю
но и не знают все вот те
 
 
                  ***
 

Даше Серенко

 
знаешь от чего это происходит?
 
 
я: от биологии, этологических
распределений функций
Лоренц писал, Докинз, читал ведь?
 
 
он: да, правда твоя, и только твоя.
ты хочешь, чтоб вся правда была твоя
вся, вся, без исключений?
 
 
я: нет, я не бог, не хочу
 
 
он: значит, не вся твоя правда
может быть, мы заставим себя
пренебречь наследием и уйти, уйти —
ты понимаешь? туда, где
нет категорий меж мыслящими существами
 
 
я: это ведь невозможно, брат
 
 
он: да, невозможно
значит, пойдём
                  ***
вот сопоставим мы берёзоньку
с к примеру там сказать уж тем
что получается так скользенько
но каждый соучастник нем
хотелось перечесть бы лессинга
его чудной лаокоон
но вот уж близко, близко лесенка
и песня, ждущая знамён
 
 
                    ***
поутру просыпаются дюссельдорф и малый сырт
просыпаются вышний волочок и бета кассиопеи
но ты снова пришел всё такой же хотела бы я понять
с кем провёл ты время это, всё это время
 
 
и заснут к вечеру и олимп и марсианский олимп
и даже гримпенская, запятнавшая свою репутацию трясина
но ты вновь поутру придёшь и опять без трусов
и я вновь пойду к магазину
 
 
                     ***
ах бы эту вот свистулечку
взять бы в руки да свистеть
ну а ты чувак в пизду пошёл
нечего вот тут пиздеть
 
 
– это я к тому что лирою
нежной трепетной живой
всех вас плавно аннулирую
странно, если кто живой
 

Геннадий Каневский

 
он был последним человеком в джазе.
ни голоса, ни ритма. но зато
он вставил батарейку энерджайзер
в своих фантазий злое шапито.
 
 
мы поняли его, когда в подвале,
среди руин, на тягостной войне
посмертные его публиковали
записки об обратной стороне.
 
 
радист хрипел «самара, я саратов».
гектограф тихо плавился в пыли.
разносчики г@шиша и снарядов
к нам третий день пробиться не могли.
 
 
а ничего. мы победим, конечно.
кромешный день сойдёт в привычный ад,
покуда неудачники неспешно
словами по бумаге говорят.
 

[козьма прутков revisited]

 
ты поэт и славный малый,
но по будням – скучный клерк.
разве это завещали
рубинштейн и айзенберг?
 
 
если водки не хватает —
наливай скорей портвейн!
вон на лавке разливают
айзенберг и рубинштейн!
 
 
дух везде, скотина, дышит.
даже в чистый, блин, четверг:
почитай, как славно пишут
рубинштейн и айзенберг!
 
 
если в ухо ветер дует,
если свет в глазу померк —
посмотри, как маршируют
айзенштейн и рубинберг!
 
 
                ***
для двух пальто крючки навесил.
для шляпы – в притолоку – гвоздь.
в кино показывают ветер,
мир, продуваемый насквозь.
 
 
а здесь, в квартире, вечный сумрак
меж магаданом и невой.
бушлатами воняет кубрик,
а камбуз – жареной плотвой.
 
 
в живом и в судовом журнале,
где примечанья и петит,
что мы запретное узнали?
чем сердце колет и щемит? —
 
 
что, отведя рукою ветку,
уже набухшую весной
мы лишь набрасываем сетку
координат на шар земной.
                  ***
рассыпанные кем-то по равнине,
засвеченные солнцем по краям,
живущие, как жизнь жива доныне
в одной из многих придорожных ям,
пьют, будто не в себя, бранят погоду,
считают сном отсроченную смерть
и запевают, как вступают в воду,
как не умея плавать, а не петь.
закрывая дверь, восстанавливать по кускам,
подключать планшет и камеру бетакам,
составлять мозаику, день прибирать к рукам.
 
 
                    ***
я не человек, а существо.
пьяненький пловец от ничего.
 
 
молочу руками неспроста:
сзади, чую – камень пустота
 
 
пущен по поверхности воды
пустотой – для ветра пустоты.
 
 
дуй нам в спину, смех воздушных масс.
утопи навек бездушных нас.
 
 
                    ***
все ложится в тонкий, видимый глазу слой,
во второй и третий, а у иных – в шестой,
потому – не злись, что тыкаюсь, как слепой.
 
 
там бельё взлетает и в небе висит, плеща.
пахнут тьмою складки бабкиного плаща.
к керосинной лавке очередь за квартал.
керогазы? – нет, коммунальное не застал.
 
 
протыкай иглою этот нелепый текст,
вспоминая буквы – что на каком листе,
представляя, что ты ослеп, и что ты – везде.
 
 
и что смерть – велосипедное колесо.
и что на ордынке свет оставляет след.
и что на фонтанке бог сохраняет всё.
 

Игорь Божко

Земляные работы

 
ты – Иван и я – Иван
вот и вырыт котлован
ты товарищ – «москвошея»
я – неправильная шея
вот и вырыта траншея
генералу ты – до жопы
жизнь моя ему до жопы
вот и вырыты окопы
 

Даль

 
Два философа голодных
мертвых и уже холодных
шли по мостовой
«боже ж мой!»
закричал один прохожий
на ученого похожий
а другой пустился в пляс
возле театральных касс
ну и что ж – скажите мне
здесь мудренного такого —
муха плавает в вине
в кужке белого сухого
надо б пальцев подцепить
да и вытащить пловчиху
воет жучка на цепи
к салу кот крадется тихо
в женских шляпах старомодных
с исковерканной душой
два философа голодных
вдаль идут по мостовой
 
 
                ***
давай нажарим картошки
заварим покрепче чай
кастрируем наконец-то кошку
и переждем печаль
печальную эту зиму
печальный из окна вид
потом все станет красиво
запрыгает инвалид
за стенкою выпив водки
почуяв весенний зуд
прочистят вороны глотку
и ждущие заплюют
трамвайную остановку
плевками промозглых дней
и спляшет у ног «воровку»
взъерошенный воробей
и этот народный танец
разгонит чуму-печаль
и сделает иностранец
фотку из-за плеча
 

Поэту В. И.

 
женщина с базарною коляской
пьет его разжиженную кровь
ласково заглядывает в глазки
а он пишет тексты про любовь
и хотя все рифмы там простые
«кровь-любовь» но половодье чувств
никогда в тех текстах не остынет
и ладонь сама ползет на бюст
ничего в том пошлого не вижу
что ладонь его – творит добро
вечер мартовский восторгом душу лижет
и луна как новое ведро
 

Конец лета

 
жары уже не будет
и ничего не будет
а что же тогда будет?
а пиво с водкой будет
и все на свете будет
и в перьях и в холе
и Бог нас не осудит
живущих на земле
 

Андрей Синявин

 
мне говорят куда ты катишься
сочувствуют уймись чудак
жалеют ой ещё спохватишься
качают головой так-так
 
 
а я такой каким вы видите
иль ненавидите кляня
вы может думали обидите
вы лишь расстроили меня
 
 
иду по свету не обиженный
но ваши колются слова
забавно видно я не каменный
моя седеет голова
 
 
                   ***
я сегодня говорил с поэтом
и поэт со мною говорил
на мосту меж тем и этим светом
что рисуют глобусом одним
как всегда был разговор неровен
даже иногда он нервным был
только странно между недомолвок
ручейком сокрытый смысл сквозил
в смысле этом никакого смысла
нет как и в протянутой руке
но вдруг одиночество зависло
паузой и смехом вдалеке
смех далекий добрый вестник дружбы
приближенья тихий перезвон
кажется что глобус перепутан
кажется лишились мы сторон
 
 
                    ***
раз заявился к Моцарту чёрный человек
подкинул работёночки выполнить не грех
Моцарт он вообще-то всё легко писал
а тут совсем замаялся попросту устал
 
 
и чего тут маяться все говорят друзья
Моцарт усмехается пишу как для себя
оперы заброшены стал смешон успех
вот работёнку задал чёрный человек
 
 
что напрасно спрашивать как идут дела
сердце эта Музыка в плен давно взяла
с высоты такой назад невозможен спуск
Моцарт торопился да помешал недуг
 
 
хотя одет он в чёрное чёрный человек
Моцарт музыки светлей не писал вовек
он понял что-то главное потому спешил
реквием исполнили на помин души
 
 
                    ***
я – римлянин и поздний и последний
капитолийский холм ко мне суров
садов слышнее ропот предосенний
но форум мёртв и не двоит шагов
 
 
желанного тепла не держит тога
изорванной империи штандарт
и вылинял сенатский пурпур строгий
так лучше мне – не сразу углядят
 
 
не распознают в старом оборванце
влачащем архаичное тряпьё
того кого пугались самозванцы
забыв величье подлое своё
 
 
я – консул войска и толпы любимец
теперь плетусь как жалкий идиот
живущих прошлым улиц проходимец
и мимо времени бредущий пешеход
 
 
меня отныне вовсе не тревожат
покинутые призраки других
они развалин камни преумножат
и выстроят другую жизнь из них
 
 
величье наше собственным заменят
но вдруг вернут на место имя рим
и прежнего в себе стыдясь отменят
то что сейчас гордясь зовут своим
 
 
а я не раб былого я последний
мне цезарь не отец и не господь
так опытом печальных поражений
бодрится дух да стала робкой плоть
 
 
пусть примут перемену за измену
не избиравшего пути избрал он сам
теперь я знаю подлинную цену
орлам и пурпуру квадригам и венцам
 

Алексей Баклан

 
В этом самом парке мы и будем
коротать оставшееся время.
Водка в одноразовой посуде,
в термосе вчерашние пельмени.
Обновлённый профиль инстаграма —
фото на заснеженной аллее.
За подкладкой – томик Мандельштама
(тот, который младше и наглее).
Мы не выбирали это время,
не писали вычурные стансы,
нас не слышит нынешнее племя,
победили нас американцы.
Да и хер бы с ним, на самом деле —
нам теперь не сладко и не горько.
Всё как в детстве: старые качели,
полуразвалившаяся горка.
 
 
                 ***
с чего начинается родина
с чего начинается смерть
с попарных прогулок на холоде
с умения ждать и терпеть
а может и не начинается
ни смерти ни родины нет
летит журавлиная стаица
на поиски лучших планет
 
 
                 ***
речка твоя черна
снежный струится свет
выйди купи пшена
высыпь за парапет
сфотографируй как
птицы клюют пшено
речка твоя во льдах
дело твоё говно
хватит приобрести
суп пирожок и чай
а о другом пути
лучше и не мечтай
что унесёшь в руках
это и береги
будет твоя строка
дольше твоей реки
 
 
                  ***
несть ни ленина ни петра
только заморозки с утра
из отверзтых небесных ран
поливает дождём финбан
то скрипучий и нервный сон
выйдешь затемно на перрон
кофе пластиковый пакет
всё проёбано счастья нет
 
 
                  ***
незнакома мне улица эта
словно и не ходил никогда
здесь дождливое позднее лето
обвисающие провода
как в насмешку над необратимым
чтобы всё объяснить без трудов
имена городов-побратимов
недоступных чужих городов
покосившиеся воротца
два окна на втором этаже
ничего ничего не вернётся
ничего не осталось уже
 
 
                   ***
белый верх и чёрный-чёрный низ
то во что и из чего мы из
горизонт и маленькая даль
еле различимая деталь
еле узнаваемый сюжет
ничего не значащий уже
человек и город лёд и лёд
кто есть кто никто не разберёт
жизни обязательная треть
перезимовать-переболеть
ангел крест созвездие и серп
белый низ и чёрный-чёрный верх
 
 
                    ***
Война роднит, разъединяет мир.
Когда стеной становится пунктир,
единоверец выдаёт и ест,
увидишь крест – не верь, что это крест.
 
 
Когда своя страна идёт войной,
к иному обращается иной
из всех обид, из боли и утрат.
Но скажут: брат – не верь, что рядом брат.
 
 
Для всех убогих, странных и больных —
с чего начнётся родина для них?
Кто неустроен, одинок и сир.
Напишут: мир. Но не наступит мир.
 
 
                    ***
Середина возможного пройдена
с мимолётным ребяческим «вжжжик».
Только это ещё полу-родина,
половину осталось изжить,
растоптать эти цветики-ягоды,
эту сорную сонную мглу,
все экзистенциальные тяготы,
расставания в Летнем саду.
 
 
                    ***
Был я как маленький,
так и остался, застыл.
Прятался в спаленке
от пустоты-темноты.
Город мой серенький,
в чёрной воде облака.
Нам до Америки
не дотянуться пока.
Ангел в кораблике
солнце сажает на шпиль.
Был бы я маленький,
спать бы его уложил.
 
 
                    ***
болей за россию но рядом не стой
любой избегай стороны
все будут едины и с этой и с той
пусть проигрыши не равны
закончит отсчитывать наш Судия
отстукивать точки-тире
а мяч выбивают из небытия
в такое же небытие
 

Искусство перевода

Владимир Гандельсман

Уистен Хью Оден: Эссе и переводы

У. Х. Оден родился в Англии, в Йорке, в 1907 году. Учился в Оксфорде. Начинал писать под влиянием Томаса Харди и Роберта Фроста, равно как и Блэйка, Дикинсон и Хопкинса, но уже в Оксфорде стал зрелым самостоятельным поэтом. Там же на всю жизнь подружился с писателями Стефаном Спендером и Кристофером Ишервудом. Первый сборник «Стихи» вышел в 1928-м году, а в 1930-м, с выходом второго сборника, Оден был признан лидером нового поэтического поколения.

С первых шагов его работа поражала виртуозной техникой, использованием всех возможных размеров и ритмов, извлечениями из поп-культуры, текущих событий и жаргона в сочетании с высоким интеллектуализмом, разнообразными литературными реминисценциями и знанием всех актуальных социально-политических и научно-технических теорий. Великолепно и умно Оден умел стилизовать поэтическую речь, используя тексты других авторов, будь то Йейтс, Элиот или Генри Джеймс. Зачастую произведения Одена описывают – буквально или метафорически – какие-то путешествия или поиски, всегда разнообразившие и обогащавшие его жизнь. Он бывал в Германии, Ирландии и Китае, участвовал в Гражданской войне в Испании, а в 1939 году переехал в Америку, где встретил любимого человека, Честера Каллмана, и получил американское гражданство. Его мировоззрение радикально изменилось: от юношеской пылкой веры в социализм, от поклонения Фрейду и психоанализу – к христианству и теологии современного протестантизма.

Оден писал много, и не только стихи, – он также выступал как драматург, либреттист и эссеист. Общепризнанно, что Уистен Хью Оден – крупнейший английский поэт 20-го века, оказавший огромное влияние на всю последующую поэзию по обе стороны Атлантики. Он воглавлял Академию американских поэтов с 1954 по 1973 годы и жил то в Америке, то в Австрии. Умер в 1973 году в Вене.

Эмили Дикинсон говорила, что узнает подлинность стихов по чувству, которое на сегодняшнем жаргоне называли бы «сносит крышу». По сути это буквальный перевод английского и не жаргонного выражения.

При чтении Одена, особенно позднего Одена, такого чувства не возникает. Скорее вы присутствуете на академическом семинаре. Оден был великий систематизатор и аналитик. Есть замечательный документ – одна страничка с его набросками для лекции, где перечислены все возможные источники и взаимосвязи западно-европейской мысли и литературы. Это Оден – в его самозванной роли Учителя, который в Гарварде 1946-го года наставляет вернувшихся с войны солдат: «Читайте „Нью-Йоркер“, веруйте в Бога и не заглядывайте в будущее». И это Оден – в роли горделивого поэта, который перебрал в своих стихах все существующие поэтические формы. Один из виднейших критиков даже упрекал его в том, что он превратился в риторическую мельницу, перемалывающую все на пути в Ад (Оден немедленно диагностировал: «Джеррел просто в меня влюблен»).

Одна из черт, огорчавшая читателей Одена, – его прозаичность, «тьма низких истин». Дело не в циничности или банальности мышления, – таков сознательный выбор. В конце концов, нам известны его несравненные высоты, вроде «Осени Рима» или «Песни», в которой птица-поэт, видящая свое отражение на поверхности озера, хочет «песней вернуть белизне первоначальность…» И можно предложить по крайне мере два взгляда на то, почему песня у Одена себя обрывает и отказывается от полета (ср. финал «Песни»).

Во-первых – его отношение к языку, напоминающее отношение Данта, – и это не может быть случайным совпадением, поскольку Дант был одним из трех поэтов, упомянутых в начале «Новогоднего письма», большой вещи Одена, написанной в 1940-м году (двое других – Блейк и Рембо, – два символа великих «отречений»). Одна из самых завораживающих картин у Данта – его борьба с искушением быть велеречивым, с суетным тщеславием прелестно-блуждающего (а лучше: блудящего) и фальшивого языка. («Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь»). Дант понимает, что напыщенная речь ведет в тот же Ад, в котором мучаются грешники его Комедии. Кажется, что иногда он потворствует своему искушению, по крайней мере, в первой части Комедии, но борьба длится, и нечто похожее происходит с Оденом: аскетизм противоборствует распущенности.

Он слишком хорошо знал, что такое лживо-убедительные речи, он был современником Нюрнберга 1934-го года и всех кошмарных последствий фашизма и сталинизма. Язык —сложная и опасная вещь. Оден работет с ним словно бы в асбестовых перчатках, оберегая себя и читателя от ожогов.

Другая причина «отказа от полета» – в том, что Оден определял как «слезы вещей, наша смертность, поражающая в самое сердце», и это более субъективная, что ли, причина. Когда читаешь Одена, и даже его поздние риторические стихи, все равно невозможно не расслышать голос любви из его раннего стихотворения «Когда я вышел вечером пройтись по Бристол-стрит…», голос, возвещающий, что любовь будет длится до тех пор, пока Китай не встретится с Африкой, река не перепрыгнет гору, а семга не запоет, – то есть бесконечно. На что следует мрачное замечание городских часов: «Время тебе неподвластно».

И в ранней, и в поздней лирике Оден по сути вечный идеалист любви, знающий, что она смертна, как смертны все вещи в мире (его собственная любовь была невероятно трагична), что любовь – есть жесточайшая из экзистенциальных шуток. Джеймс Меррилл как-то сказал, что стихи Одена написаны на бумаге, сию секунду просохшей от слез. Как говорила опять же Эмили Дикинсон, «боль проходит и обретает спокойную форму».

 
        Первое сентября 1939 года
 
 
В каком-нибудь шалмане
вечернею порой
на Пятьдесят Второй…
Исчезли миражи.
Что, умник, перед нами?
Десятилетье лжи.
И виснет над землёю —
дневной, ночной ли час —
смрад смерти. Как на плахе,
сентябрьской ночи страхи
изничтожают нас.
 
 
Учёный, глядя в линзу,
исследуй-ка людей
от Лютеровых дней
до наших – въевшись в лица,
их исказило зло.
Всмотрись – увидишь: в Линце
оно собой вскормило
бредового кумира.
Куда нас занесло?
Вспоённый злобой мира
сам порождает зло.
 
 
Что ж, Фукидид-изгнанник
всё рассказал давно
о равноправье, о
гнилых речах тирана
на форуме могил
(молчанье – их удел),
о варварских стараньях
гнать просвещенье прочь.
Европа, это ночь.
В котомках наших скарб
всё тот же: боль и скорбь.
 
 
В нейтралитет небесный
взлетевший небоскрёб
слепою мощью славит
всечеловечий лоб.
Вой языков – в напрасной
попытке оправдать
себя. Но лишь стихает
их вавилон, – в стекле
зеркальном видят массы
имперские гримасы
в междоусобном зле.
 
 
У повседневной стойки,
где сгрудился народ,
звучи, мотивчик бойкий,
пусть высшие чины,
взопрев, обставят крепость
для прений как шалман,
чтоб мы не знали, где мы,
безрадостные дети,
бредущие сквозь ночь.
В непроходимых дебрях
и страшно, и невмочь.
 
 
Запальчивый и глупый
визг Мировых Начальств
не так уж груб. Мы в наших
желаньях не нежней.
Что написал Нижинский
о Дягилеве? Был
безумец прав: любое
земное существо
влекомо не любовью
ко всем, но всех – к себе.
Вот твари естество.
 
 
Из мглы ненарушимой
на благонравный свет
выходит обыватель —
вновь верности обет
дать жёнушке, вновь в поте
лица хлеб добывать.
Беспомощный правитель
встаёт, чтобы начать
свою игру по новой.
Как больше не играть?
Кто скажет за немого?
 
 
Мне голос дан, чтоб сирых,
вот этих, – уличить
во лжи, и тех, кто в силе,
чьи небоскрёбы ввысь,
как вызов небу, взмыли!
Что Государство? Гиль.
Но человек, кто б ни был,
он сам себя согреть
не может, нас родили
любить друг друга или
бесславно умереть.
 
 
Не знающий, где правда,
в оцепененье мир…
Смеясь над нами, что ли,
сверкают огоньки,
перекликаясь и
резвясь себе на воле.
Да будет мне дано,
мне, порожденью праха,
спастись, восстав из страха
отчаянья, и в нём
путь высветить огнём.
 
 
           Осень Рима
 
 
Дождит. Волна о пристань бьёт.
На пустыре, отстав
от пассажиров, спит состав.
В пещерах – всякий сброд.
 
 
Вечерних одеяний сонм.
По сточным трубам вниз
бежит фискал, пугая крыс,
за злостным должником.
 
 
Магический обряд – и храм
продажных жриц уснул,
а в храме муз поэт к стихам
возвышенным прильнул.
 
 
Катон моралью послужить
готовится стране.
Но мускулистой матросне
охота жрать и пить.
 
 
Покуда цезарь пьян в любви,
на блёклом бланке клерк
выводит: «Службу не-на-ви…»
Жуть. Ум его померк.
 
 
У краснолапых птичек, в их
заботах о птенцах, —
ни страсти, ни гроша, – в зрачках
знобь улиц городских.
 
 
А где-то там – оленей дых.
Огромных полчищ бег
по золотому мху вдоль рек
стремителен и тих.
 

1947

 
           Щит Ахиллеса
 
 
Взглянула: ветвь оливы
                  и мрамор городов?
морей упрямых гривы
                  и караван судов?
Нет: гибельно и пусто
                  под небом из свинца, —
хоть и была искусна
                  работа кузнеца.
 
 
Равнина выжженная, голая, все соки
из почвы выжаты, – ни острия осоки,
ни признаков жилья, ни крошки пищи,
как серые, без содержанья, строки,
толпятся тыщи,
нет, миллионы портупей, сапог и глаз, —
и ждут в недвижности, когда пробьет их час.
 
 
Безликий голос в воздухе висит
и гарантирует без выраженья
успех похода; лица, что гранит:
ни радости, ни возраженья;
колонна за колонной, пыль движенья,
под верой изнурясь, туда, где вскоре
лик смысла исказит гримаса горя.
 
 
Взглянула: ритуальный
                  плач? белые цветы
на агнце для закланья?
                  священные труды?
Нет: там, где свет алтарный
                  сиять бы мог, мерцал
палящий день кустарный,
                  закованный в металл.
 
 
Колючей проволокой обнесен пустырь,
сквозь дрёму гоготнут над анекдотом
старшины, караульный-нетопырь
исходит потом
и несколько зевак глазеют – кто там
ведет троих? куда? не к тем ли трем столбам?
привязывает, вишь, и тычет по зубам…
 
 
Величие и низость, эта вся
жизнь, весящая столько, сколько весит, —
в чужих руках. Надеяться нельзя
на помощь. Да никто ведь и не грезит.
Враг будет издеваться сколько влезет.
Приняв всё худшее: бесчестье и позор, —
они до смерти превратятся в сор.
 
 
Взглянула: мощь атлетов,
                  изящество ли жен,
когда пыльцой букетов
                  их танец опушён?
Играй, танцуй на воле!..
                  Нет: ни души кругом,
ни звуков флейты. Поле
                  убито сорняком.
 
 
Оборванный какой-то бродит отрок
с рогаткой, экзекутор местных птах.
На каждую юницу – хищный окрик
и страшная работа впопыхах.
Сей отрок и не слышал о мирах,
где не насилуют или где плачут над
отчаявшимся, потому что – брат.
 
 
Умелец тонкогубый,
            уковылял Гефест,
и, чуя, что безлюбый,
           крушивший все окрест,
Ахилл жестоковыйный
           пойдет опять крушить,
рыдает мать о сыне,
           которому не жить.
 

1952

 
                     Песня
 
 
Так велико это утро, так пролито на
зелень округи, так плавно легла
ранняя на холмы тишина,
что не смущает её и строптивость крыла,
в озере подгоняющая двойника, —
и, зародившись у самой воды,
ветер возносит под облака
стаю непререкаемой красоты.
 
 
Песней, вернув белизне
первоначальность, бессмертие обрести…
Если бы! Свет над долиной горит
неодолимо, и слово на ветер летит,
и обрывается вовсе, и не
хочет, едва вознесенное, расцвести.
 

1956