Змей Горыныч

Пролог

Последние дни ходила Марена по земле, оттого и лютовала, остатки своей мощи, растрачивая на бурю, разыгравшуюся за околицей. Завывала вьюга яростно, и слышался в том вое, плачь богини зимней, о красоте своей увядшей и молодости прошедшей. Умирала Марена, владычица стужи и колючих метелей. Наступала пора пробудиться ее сестре младшей – Леле златовласой.

По велению Мары серчал ветер грозный, закручивал вихры снежные, обжигая студеным дыханием; крепчал Морозко, свирепея, тяжелым шагом, огибая свои владения.

Тепло было в натопленной клети. Печь еще хранила остатки жара, согревая прижавшуюся к ней женщину. Совсем молодая она была, но горя хлебнула столько, что навек нескольких бы хватило.

С самого младенчества воспитывала ее мачеха и хоть не была она чересчур злобливой или жестокой, но и на слова добрые не щедрилась. С детства была приучена Малуша к работе тяжелой и там, где свое дитя родная мать жалела, ей приходилось трудиться, показывая, что не зря она получает кусок хлеба за общим столом.

Особливо тягостно стало девушке, когда батюшку ее прибрали к себе сестрицы-Лихоманки. Пять ртов прижил отец от жены новой, всех кормить надобно и каждая ложка каши теперь была на счету в семье, оставшейся без кормильца. Потому не противилась и долго не раздумывала Малуша, когда посватался к ней охотник Могута. И ничего, что с лица не очень то и пригож, зато сильный и ловкий, за таким, как за крепким тыном будешь.

Привел он молодицу в дом, доставшийся ему от родителей, и стала она в нем полноправной хозяйкой. Потекла жизнь размеренная и спокойная, и муж молодой, глядя на супружницу, убеждался, что не зря выбрал Малушу. И нрав у нее кроткий и покладистый, и хозяйка она умелая и расторопная. А когда затяжелела молодка, счастью Могуты не была конца. Родится сын, станет он обучать его охотничьему ремеслу, а коли дочка, то будет матери помощница. Так думал Могута, но не суждено было мечтам его сбыться. Задрал мужчину на охоте медведь и рогатина не помогла, обломилось древко, раззадорив зверя, и не причинив ему вреда. Плакала Малуша горько, когда огню предавали тело мужа, плакала потом, когда в доме пустом одна сидела.

Вдовья доля незавидная, все равно, что сиротская. Осталась Малуша одна во всем белом свете. Мачеха не в счет, свой бы выводок на ноги поставить. «И былинка в поле обрастает всходами. Вот народится дитя, и я буду уже не одна, – рассуждала Малуша».

Ребенок рос в ней не по дням, а по часам и скоро женщина ощущала уже, как он шевелится у нее внутри. Уставать стала Малуша больше прежнего, работа не так ловко спорилась в ее руках, приходилось больше отдыхать. А вечерами, засыпая, оглаживала она живот, представляя пухлощекого малыша со светлыми волосами как у Могуты. И разливалась любовь в сердце ее настрадавшемся рекой бескрайней, потому как не было у нее никого ближе и дороже этого ребенка.

Пела метель свою песню тоскливую, оттого не сразу услышала Малуша негромкий стук. И кого это в час поздний да в непогодь разыгравшуюся принесло? Может, показалось и это ветер бросает комья снега в дверь. Но будто в ответ на ее мысли, стук снова повторился. С тяжким вздохом поднялась Малуша с лежанки и поспешила открывать щеколду гостю запоздалому. Вначале и не поняла она, кто перед ней стоит из-за снега мерзлого, округу застилавшего. А приглянулась и ахнула: опираясь на посох резной, возвышалась на пороге фигура старухи костлявой.

– Пусти, милая, погреться, – хриплым голосом просипела гостья, и огонь блеснул в ее глазах тусклых.

Негоже путнику отказывать в крове в такую то стужу. Зачем чуров обижать, ведь и отвернуться могут.

– Проходи, бабушка, – отступила Малуша, – всем места хватит.

Зашла старуха в избу, а у Малуши дрожь по телу пробежала, таким холодом ледяным от незнакомки повеяло.

– Садись к печке, обсохни, – пригласила хозяйка.

Степенно, точно княгиня, подошла старуха к очагу, развязывая платок и снимая кожух. Под ним у нее оказалась простая рубаха с вышивкой на горловине и по подолу, и угадывались в том узоре знаки Марены зимней. Седые косы гостьи лежали на впалой груди, а между ними блестел медальон серебряный с лебедь-птицей в середине.

Не ускользнуло от старухи, как пристально рассматривает ее женщина и тонкие старческие губы растянулись в понимающей улыбке. Смутилась Малуша под внимательным взглядом гостьи и суетливо потянулась к котелку на печи.

– Киселем клюквенным угостись, бабушка, – предложила Малуша, – еще теплый.

Как должное принимала она ухаживания хозяйки, сидя на лавке, и разговор не спешила завязывать. Служительница Марены перед ней, догадалась Малуша. И что забыла она в такую погоду в их веси? А та, будто угадав думы женщины, сказала:

– Шла я на капище, дары Матушке преподнести. Да видно другой путь она мне уготовила, раз наслала пургу снежную и к дому твоему привела.

Отшатнулась Малуша от волхвицы, неосознанно схватившись за живот. Не к добру служительница смерти переступила порог избы ее. Словно ощущая тревогу матери, задвигался плод, и судорогой боль отдалась внизу живота Малуши.

– Сила кроется в тебе за слабостью внешней, – опять заговорила старуха, – три дубка зачала, и выносила. Да ты сядь, не бойся. Хочешь, судьбу твою скажу?

Глаза странные у волхвицы: выцветшие и непроницаемые, а в глубине искры огня зарождающегося пляшут. И голос поменялся, стал обволакивающим и тягучим.

Подсела Малуша к гостье и тут же ладонь ее накрыла старушечья морщинистая рука. «Какая холодная, – удивилась женщина». До костей пробрался озноб леденящий, сковывая в тиски стылые, оковы незримые.

– Спряла Макошь, мать всего сущего, нити крепкие; соткала полотно из них шелковое; пошила три рубахи белоснежные, украсив узором искусным: Перун с Громовиком принесут победы доблестные, Стрибожич – удачу великую, Молвинец защитит от наветов злых и проклятий. Удался орнамент на славу для подвигов ратных, дел добрых. Только как без воздуха не может существовать ничего живое, так и без любви, самое пламенное сердце зачерствеет. Вплела в рисунок Лада пресветлая звезду огненную, а вместе с ней пламя неукротимое и жаркое, которое всякого сделает мягким и податливым. Любовь истинную несет оберег Ладин, любовь трепетную и искреннюю. Но все же не делится она на четверых, как не делима жизнь с судьбою. Искру ослепительную даровала богиня юная, что костром пылающим сожжет сердца молодецкие, превратившись в полымя погребальное. Не стать дубкам древами развесистыми, не свить на них птицам гнезд родовых, не оставят они корней в землице сырой. Сгинет твой род молодица, – были последние слова вещуньи.

Малуша вырвала вдруг ставшую липкой от пота ладонь. Сердце, птицей в клетке, трепыхалось в ее груди.

«Сгинет твой род, сгинет твой род, сгинет твой род, – звучало в голове и потемнело в глазах от накатившей слабости». Кабы не схватилась за стол, так бы и упала навзничь. Долго она приходила в себя, боясь разлепить тяжелые веки. Дышала глубоко и часто, пока не почувствовала в себе силы вновь взглянуть на вещунью.

– Как мне спасти моих детушек? – обратилась Малуша шепотом к гостье.

Улыбнулась ведьма, и на миг лицо ее преобразилось, став молодым и красивым. Ждала она этого вопроса, зная, что мать на все пойдет, ради спасения своих детей.

– Отдай их Матушке, княгине навьей. Только ей по силам нити судьбы переплести. Жизнь вечная ждет твоих сыновей.

Смотрела старуха в глаза женщине и видела, как отчаянье в них сменяется решимостью.

– Пусть будет так, – произнесла Малуша и тело ее пронзила боль жгучая.

Завыла вьюга пуще прежнего, отозвался ветер свистом диким, заглушая крики роженицы несчастной. Всю ночь бушевала стихия зимняя, лишь к утру стихла так же внезапно, как и началась. Падал с посветлевшего неба снег, мягкий и пушистый, застилая следы, что вели от небольшой избы.

1 глава

Недобрая слава идет о черных горах, что непроходимой громадой возвышаются на самом краю света. Они настолько высокие, что их вершины протыкают небо, а белые снежные шапки, сливаются с облаками. Жизнь давно покинула эти холодные глыбы, и только ледяные ветра полируют их своим стылым дыханием.

Скудная растительность у подножия гор не дает пищи зверям. Но больше страх заставляет их сторониться этих мест. Трехглавый змей выбрал черные горы местом своего логова. И насколько ужасно чудовище в своей мощи и силе, настолько прекрасно оно снаружи. Огромные головы змея держатся на длинных гибких шеях. Перепончатые крылья, как и цепкий хвост, имеют на концах острые ядовитые шипы. Когда он летит, то закрывает собою половину неба, и солнце с луной, играют бликами в его драгоценной чешуе. Золотые пластины чередуются с серебряными и от их блеска слепнет все живое. У каждой головы свой цвет глаз: у средней – зеленый изумрудный, у правой – синий сапфировый, у левой – сиреневый аметистовый, но всякий кто взглянет в них мертвеет, навсегда превращаясь в холодный серый камень.

Огонь подземных недр живет в нутре змея, вырываясь языками смертоносного пламени из зубастой пасти. Он и есть сама смерть. И прозвали его в народе Змей-Горыныч, потому что жил он в горной пещере.

Далеко-далеко, там, где солнце встаёт,

А царица-луна золотая садится.

Змей трёхглавый в пещере подгорной живёт,

Над вершинами снежными любит кружиться.

Бездны навьего мира создание он,

Зёрна смерти как сеяльщик в землю бросает.

Извергающий пламя, огромный дракон,

Взглядом глаз разноцветных, он всех убивает.

Непомерную дань собирает с людей,

Каждый год на Купалу летает за платой.

Забирает прекрасную деву злодей,

В свой чертог уносясь, с ношей в лапах зажатой.

Но недолго он нежится пленниц теплом,

Взором с ними иль рано, иль поздно, встречаясь.

И становятся девушки камня куском,

В изваянья застывшие, в миг превращаясь.

Юных девушек вечна теперь красота,

И пускай от неё стужей с холодом веет.

Не откроются больше для вдоха уста,

Никогда ни одна из них не постареет.

2 глава

Приближалась волшебная ночь Купалы, когда зажигались священные костры и молодые пары водили вокруг них хороводы; ночь, когда девушки на выданье плели венки и пускали их по воде, гадая на судьбу; ночь, когда расцветает цветок папоротника, наделяющий нашедшего его даром предвидения и способностью находить зарытые глубоко в земле клады.

Только не радовался люд в славном граде Любече приходу праздника. В пору собирать валежник и сухостой не для купальских костров, а для тризны. Ходил сам не свой, боярский сын Красен – его невесту в этом году отдавали на откуп Змею-Горынычу. Расцвела Заряна в свою шестнадцатую весну, что яблонька, и нет ее пригожее, хоть всю округу обойди. Очи, точно озера бездонные, окинет взором, а кажется, в душу заглянула. Волосы – белёный лен, а уста – сморода спелая. И голос ее, что капель вешняя, чистый и звонкий, а коль рассмеется, то и у других губы помимо воли в улыбках растягиваются.

Влюбился боярыч без памяти, и хоть нечета ему была дочь десятника, да только не противились родители выбору единственного сына и готовились засылать по осени сватов. Лишь для Красена с Заряной этим летом светило солнце, и лишь для них пели птицы, и не было их счастливее во всем белом свете. Казалось никто, и ничто не может омрачить их радости и любви, да только лихо подкралось тучей темной, накрыв мглой беспросветной, сумраком колючим.

Поведала Заряна любимому, что вызвал князь нынче батюшку ее к себе, чтобы сообщить, что дочь его змею трехглавому отдана будет. Сама рассказывает, а слов не разобрать из-за рыданий горьких, плача надрывного.

– Любушка моя, голубка ненаглядная, – прижимал к себе безутешную девушку Красен. – Как же это, – и такая пустота непроглядная разливалась в сердце молодецком, что, хоть вешай камень на шею, да прыгай в омут самый глубокий.

– Видно не судьба мне повой надеть, да деток малых качать, – еле слышно шептала девушка.

– Не отдам, – зло выкрикнул Красен, – не Змею, не князю. Пусть другую ищут, а мы с тобой убежим. Время еще есть, два дня осталось до Купалы.

Затеплилась надежда в очах бездонных, огоньком слабым, и тут же погасла, не успев разгореться.

– Нет, не могу я так, другую девушку обрекать на участь страшную. Коль выпала мне доля недобрая сгинуть в лапах чудовища крылатого, то с честью я вынесу испытания уготованные.

Стиснул зубы боярыч, но ничего не сказал, не помогут слова кручине его затаённой и Заряне от них легче не станет. Целовал он ее ручки белые, гладил персты тонкие, а сам думу думал тяжкую, как спасти суженную от доли незавидной.

Вот и сумерки вечерние багряным кружевом оплели небо лазоревое, и звезды, словно бисер драгоценный, рассыпанный рукой щедрой, стали загораться на пути луны выплывающей, когда Красен, проводил Заряну до дома. Долго он прощался с горлинкой любою, но утро летнее близко, а ночь еще ближе, дело еще было у боярыча в час поздний.