Смерть у стеклянной струи

© И. С. Потанина, 2021

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2021

© Издательство «Фолио», марка серии, 2015

* * *

День Дурака 1 апреля 1950 года Харьков отмечал с особым размахом.

«2+2=5!» – кричали агитки, напоминая, что послевоенную пятилетку доблестный советский народ собирался выполнить в четыре года и как бы пора уже заканчивать^[1]. «Мы – Они. Те же годы, да разные погоды!» – информировали о страшном экономическом кризисе капиталистов календари, наклеенные на окна магазинов с пустыми прилавками. «Нет НАТО!» – вещали газеты, пугая новой войной и призывая не расслабляться.

Люди внимали, гордились, сосредотачивались, обещали гигантским портретам вождей «не подвести»… Но всякий раз предпочитали посвятить свой единственный выходной (у многих это была суббота) делам личным, к строительству вожделенного коммунизма отношения не имеющим.

Переполненные троллейбусы с повязанными на манер медицинских масок алыми транспарантами «Советское – значит отличное» везли к центру частично выпадающих в открытые окна харьковчан. Тем, у кого водились деньги, нужно было на рынок, другим мечталось пробежаться по знакомым за свежими сплетнями, еще кому-то просто хотелось пройтись…

И планы на вечер у горожан тоже были весьма фривольные. Цирк предлагал спортивную программу борцов в сопровождении клоунов, кинотеатры отважно сменили репертуар и крутили теперь комедии даже в вечернее время, театры не отставали, а в каждом клубе после обязательной лекции сотрудников политпросвещения обещали выступления артистов эстрады с юмористическими вставками.

Афишная тумба у замурованного в строительные леса здания горсовета пестрела заманчивыми предложениями. Яркий плакат, по задумке славящий лесорубов девизом «Даем сверх плана», кокетливо прикрывался листовкой, призывающей провести веселый вечер с ансамблем доярок-ударниц.

Но усмотреть во всем этом крамолу могли только вконец испорченные умы, коих в Харькове уже почти не осталось. Даже самые саркастично настроенные граждане, измотанные войной и последовавшим за ней голодом, пережившие карточную систему и изуверскую денежную реформу, понимающие, что живут в эпоху новой волны репрессий и уже даже как-то привыкшие к этому, предпочитали нынче самовольно ни над чем не иронизировать, а, смешавшись с толпой, довольствоваться навязываемыми со сцены разрешенными шутками. Часто, между прочим, весьма неплохими.

И город им в этом вполне покровительствовал. Он поименно помнил ушедших, прекрасно знал, что список ими не ограничится, и искренне желал наполнить дни оставшихся горожан легкомысленной радостью. Особенно тех, для кого эти дни по странным причудам судьбы должны были стать последними…

Глава 1. Происки «Летучей мыши»

«Граждане из очереди к кассам! Просьба загибать хвост в противоположную от входа в ипподром сторону!» – несколько раз повторил репродуктор, прерывая и без того разрушаемую всевозможными техническими хрипами бодренькую утреннюю мелодию.

– Пчхи! – резко выкрикнул стоящий перед Морским юноша и мощными короткими залпами начал прочищать нос.

– Будьте здоровы! – заботливо отозвалась очередь, а старушка уборщица, лихо снующая между кассами, даже протянула бедолаге большой носовой платок.

– Спасибо, ерунда, справлюсь! Лишь бы не было войны! – заученно ответил чихавший, прижимая платок к лицу. И пояснил: – Чертова аллергия! Болезнь редкая, но меткая, как мне доктор в студенческой разъяснил. Пчха-пчхи-пчху! – снова завелся он. – Всем раннее тепло в радость, а я вот, едва что-то цвести начинает, прямо жить не могу. И главное, так неожиданно! Утром еще, когда из дома выезжал, никаких цветов и в помине не было. А тут – на тебе! Непонятная она какая-то, эта нынешняя весна…

Очередь сочувственно загудела, а Владимир Морской – бывший журналист и театральный критик, а ныне не пойми кто – подумал, что более странной весны в его жизни действительно еще не было. А ведь началось-то все с мелочи. Если конкретней – с летучей мыши. Кто б мог подумать, что этот маленький нелепый зверек может принести столько неприятностей!

Морской вздохнул, в очередной раз огляделся в поисках опаздывающей дочери и, удостоверившись, что Ларисы еще нет, а значит можно не притворяться и хандрить в свое удовольствие, погрузился в воспоминания.

Первый звонок громыхнул больше года назад – 25 февраля. Рецензия Морского на оперетту «Летучая мышь» внезапно вызвала бурное осуждение в прессе. Родное «Красное знамя», в котором он работал с самого основания газеты (более 10 лет, на секундочку!), выпустило разгромный текст про «низкопоклонника перед западноевропейской культурой» и «убогого завистника, намеренно и злобно принижающего советское искусство». Что примечательно, с цепи сорвались из-за фразы, под каждым словом которой Морской и сейчас готов был подписаться. «На сцене оперетты должны выступать артисты, которые умеют хорошо петь и тонко чувствуют природу смешного». Что тут не так? Ну, может, перед этим не стоило упоминать, что «старая венская оперетта отличается от современной, как роза от бурьяна, и предъявляет особые требования к театру», но ведь труппа действительно замахнулась на то, что ей не по зубам. И между прочим, в багаже Морского имелось достаточно поощрительных и откровенно хвалебных рецензий о советском театре, но они почему-то ревностными защитниками культуры не учитывались.

Ясное дело, досталось тогда не одному Морскому. Поливались грязью все талантливые театральные критики УССР. Но то ли из-за должности (Владимир заведовал в газете отделом культуры), то ли из-за хорошо запоминающихся фраз, к которым собирались придираться, в начале той памятной первой обвинительной статьи привели именно цитату из отзыва Морского на «Летучую мышь». А дальше понеслось: унизительные собрания с осуждениями от коллег, изгнание из «Красного знамени», исключение из партии, увольнение еще и из театрального института, где Морской несколько лет преподавал театральную критику…

Чего только ни было, а Морской, как дурак, задумываясь о нынешнем своем положении, всегда дословно вспоминал именно ту первую статью.

Хотя задумываться, собственно, было не о чем. Никакого положения у него нынче не наблюдалось. В этом и заключалась нелепость текущей весны. Прошлый год был наполнен борьбой, попытками воззвать если не к справедливости, то хотя бы к здравому смыслу, страхами (куда уж без них!), поисками нового места службы…

После нескольких дежурных визитов участкового Морской был готов пойти и в дворники. Беззлобные, но однозначно насмешливые нотации изрядно действовали на нервы. «Что же вы, товарищ Морской, нигде не работаете? – вздыхал служака, охотно соглашаясь пройти на кухню и чем-нибудь угоститься. – У нас, между прочим, в Конституции прописано, что труд – обязанность и дело чести каждого гражданина. Что значит «не берут»? Должны. У нас право на труд гарантировано. Не берут туда, куда вы хотите! Не время сейчас носом крутить. Идите уже туда, где стране пользу можете принести. Пользу, а не вред!»

Хорошо, старый друг – директор харьковской кинофабрики – вовремя пришел на помощь, не побоявшись взять Морского под крыло и устроить к себе контролером копий.

И вот сейчас, когда травля поутихла и все вроде бы немного наладилось, наступил период полного болотообразного затишья. 50-летний, энергичный, здоровый и способный сделать еще очень многое опытный газетчик обязан был полностью перестроиться: научиться жить тихой, размеренной жизнью, ни во что не вмешиваться и ни к чему не стремиться. А это было настолько тяжело, что Морской, сам того не желая, все чаще, поддавшись порыву злого азарта, совершал глупости и, как говорила всепрощающая и всё понимающая жена Галочка, «рвал зубами в клочья ту тряпочку, в которую надо было бы молчать».

Впрочем, нет худа без добра. Лишившись ответственных должностей, он обрел определенную степень свободы. Кроме того – совесть наконец-то была чиста не вопреки обстоятельствам и благодаря постоянным усилиям не замараться, а по-настоящему. Об этом во времена работы на главный партийный рупор^[2] Харькова приходилось только мечтать…

Приятным бонусом нынешнего положения были люди. Как оказалось, ореол неблагонадежного гражданина помогает тщательно отфильтровать круг общения. Отпали подхалимы и лицемеры, появились интересные собеседники, которых ранее отпугивал статус Морского. Те, с кем раньше приходилось, пересиливая себя, общаться по долгу службы, сейчас, едва завидев Морского сами переходили на другую сторону улицы, А те, с кем раньше и хотел бы обняться, да нельзя было, – искали встреч и выражали поддержку. Не все конечно, но…

– Смотри, смотри, – вдруг, не особо скрываясь, громко зашептал кто-то в конце очереди, отвлекая Морского от раздумий. – Вот этот, в шляпе! Точно говорю: он! Мордкович его настоящая фамилия, а никакой не Морской. Он у нас в институте журналистики на научной сессии доклад про довоенные рецензии читал. Я как узнала потом из газет, каким подлецом оказался, аж за сердце схватилась. Это же моя Люська его к нам звала выступить! Как бы чего не вышло! Но обошлось. Мы-то тут при чем? Редактор «Красного знамени» пусть угрызается, что таким либералом оказался недальнозорким. В такой должности, а пригрел на груди буржуазного националиста!

Морскому стало любопытно, кто это так распинается.

– Прошу прощения, – обернулся он и кивнул в знак приветствия. – С «националистом» явный перебор. – Шептавший оказался миловидной гражданкой, запеленатой на матрешечий манер мощным клетчатым платком, покрывающим одновременно и плечи, и шею, и голову. Морской ее не знал, но все-таки продолжил: – Непростительный перебор для представителя института журналистики. «Люська», как вы изволили выразиться, а как по мне, так все-таки заведующая Людмила Ивановна, вашего поверхностного знакомства с терминологией не одобрила бы.

«Матрешка» в изумлении замерла с открытом ртом. Она, конечно, понимала, что Морской все слышал, но удивилась, что он вступил в разговор. Так не ожидают ответного удара от трибуны, по которой стучат кулаком в запале горячего выступления, поддерживаемого всеобщим одобрением зала.

Морской тем временем невозмутимо гнул свое, подсказывая с любезной улыбкой:

– Нынче говорят не «националист», а «космополит». Вообще-то это два противоположных понятия, вы в курсе?

– Какая разница! – фыркнула гражданка и, резко схватив за руку своего немного смутившегося спутника, оттащила его в соседнюю очередь.

Морскому оставалось лишь жалеть, что столь сознательные элементы общества оказались в очереди позади, а не впереди него. Среди отделяющих его от кассы людей проявила бдительность только уборщица, недовольно вырвавшая свой платок из рук все еще чихающего студента и умчавшаяся от греха подальше вместе с метлой и облаком пыли, которое развела вокруг себя. Впрочем, обслуживали на ипподроме быстро, потому стоять оставалось недолго.

– Папа, салют! – раздался в этот момент знакомый голос, и Морской увидел торопящуюся к нему дочь, выкрикивающую слова приветствия больше для оправдания перед людьми, сквозь которых она прорывалась. Любой новоявленный элемент, движущийся вперед, вызывает у очереди неприязнь и автоматическое: «Вас здесь не стояло!», но Лариса раздражала особенно – потому что выглядела словно с обложки журнала.

Гордо вскинутый подбородок и растерянная улыбка кинозвезды, случайно оказавшейся без авто, в сочетании с затянутым в талии жакетом и длиннющей юбкой смотрелись откровенно вызывающе. Образ завершала небольшая шляпка причудливой многослойной конструкции. Морской мог поклясться, что эта штука в последний раз служила головным убором еще Ларисиной прабабке, а с тех пор использовалась в доме как игольница, но расспрашивать не решился.

– Еще не купил билеты? – В мгновение ока дочь оказалась рядом и легонько чмокнула отца в щеку. Несмотря на высоченные каблуки, для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. – Хорошо, что не купил. Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Давай сбежим!

– Ну… – Морской нахмурился. Ему не столько хотелось посмотреть скачки, сколько важно было соблюсти ритуал.

Морской развелся с матерью Ларочки, когда дочери был всего год, и с тех пор испытывал понятные комплексы и повышенное желание быть хорошим родителем. Отношения с первой женой остались нормальными, потому он имел возможность забирать дочь, когда хотел. Все детство Лариса ходила с отцом то в театр, то в цирк, то на экскурсии по городу, устраивать которые Морской когда-то был мастер, то еще по каким-нибудь «злачным местам». Когда Лара оканчивала школу, любимым воскресным развлечением стали бега на ипподроме. Особенно с тех пор, как выяснилось, что при дожде или сразу после него у Ларочки – хотя она и была, как сама любила говорить, «полный профан», – часто получалось сделать правильные ставки.

А потом была война. Дочь посерьезнела, выросла. Вышла замуж, родила себе невозможно голубоглазую девочку Лену, ушла с головой в свою новую жизнь и долгое время встречалась с отцом только по делам или на семейных праздниках. В свои двадцать семь она многого достигла: работала врачом-психиатром в одном из лучших психоневрологических институтов страны, ходила на курсы повышения квалификации… Но недавно все в одночасье развалилось: Лариса оказалась одновременно дочерью «антипатриотичного критика» и падчерицей «врага народа» – Яков, второй муж ее матери Веры и близкий друг Морского, был недавно арестован за какие-то старые, еще довоенные дела. Лару уволили с работы и ничего, кроме должности медработника в пригородных санаториях не предлагали. Отец примчался утешать, и среди прочих разговоров о житие-бытие, было решено хотя бы пару раз в месяц выбираться куда-то, чтобы провести время вдвоем. Лариса предлагала на футбол, но если матчи проводились на восстановленной совсем недавно арене «Металлиста», билеты раскупались настолько заранее, что даже более или менее вольно распоряжающийся теперь своей жизнью Морской пугался от необходимости загадывать так далеко. Сошлись на ипподроме – не слишком долго, зато весьма эмоционально и захватывающе. Морской по-прежнему играл не ради выигрыша, а ради яркого времяпровождения, и, кажется, Лариса тоже была готова вспомнить давнюю любовь к скачкам.

– Там и поговорим! – Морской кивнул в сторону входа на трибуны.

– Как скажешь, – кротко согласилась дочь, и стало ясно, что разговор будет тяжелым: в обычных обстоятельствах покорностью Лариса не грешила.

«Что могло произойти?» – заволновался Морской. Честно говоря, он давно ожидал, что у дочери начнутся личные, никак не связанные с проблемами родителей, неприятности. В рабочее время Ларочка вроде была безупречна, но стоило ей ступить за порог учреждения, все менялось. Джаз – это ладно, это хорошо. Туда же книги, поиски по кинотеатрам чего-то стоящего и старые иностранные журналы, скупаемые у аферистов, которым все досталось по дешевке в послевоенном голоде. Но бесконечная погоня за одеждой и открытое подражание западным киноактрисам раздражали даже Морского. «Надо свою жизнь строить, а не равняться на картинку с экрана», – безрезультатно напутствовал он. Тем более, что в обществе теперь картинку эту осуждали. К тому же Олег – муж Ларисы – хоть и был личностью вполне приятной, но все равно благонадежным не считался. Работал скромным инженером на ТЭЦ, но вечно говорил какие-то вольности, играл на саксофоне и водил опасные знакомства с той самой необузданной аполитичной молодежью, которая нынче активно клеймилась в печати. Причем в компании у них все были сплошь сынки ответственных работников. То есть чуть что, чтобы не трогать остальных, ударили бы ровно по Ларисе и Олегу.

Предвидя это, Морской переживал, но гнал дурные мысли прочь. И вот дочь заявляет о серьезном разговоре. Неужто началось?

– Пойдем уже скорее, сядем! – потребовала Лара, нервно тарабаня тонкими пальцами по только что купленным билетам. – Кричать не хочется, а на бегу ты шепот не услышишь…

Она взяла отца под руку и настойчиво подтолкнула в толпу у входа. Морской представил, как они смотрятся со стороны, и усмехнулся:

– Мы с тобой прямо как с обложки «Крокодила». Убойная парочка. Космополит и стиляга.

Прошлогодняя статья журнала «Крокодил», породившая термин «стиляга», была вообще-то не особо и смешной, но хлесткое словечко тиражировалось в прессе, и Морской подхватил его как заурядный обыватель.

– Стиляга? – Ларочка презрительно дернула плечом. Потом огляделась, поймала пару осуждающих взглядов и, бросив чуть более громкое, чем следует: – А, плевать! – еще решительнее устремилась к контролерам.

Пробираясь к барьеру – Морской всегда усаживал там дочь смотреть на пробежку перед забегом, – она то и дело натыкалась на обрывки чьих-то разговоров и с удивлением вскидывала брови, требуя от отца разъяснений.

Журнал «Крокодил», №7, 1949 год, иллюстрация к фельетону «Стиляги»

– Дубина! Кто ж папиросу тушит о скамью? – кричала кому-то полненькая особа добродушного вида, – Хочешь, как в Москве на Беговой, среди трамваев фаворитов высматривать?

Морской все понимал и – лаконично, тихо, стараясь не выдавать радости от возможности снова открывать дочери нечто новое – разъяснял смысл обсуждаемых вещей:

– В прошлом году Московский ипподром пережил страшный пожар и до сих пор закрыт на ремонт. Но игрокам без будоражащего азарта уже никак. Говорят, они собираются у депо и делают ставки на номера трамвайных вагонов. Какой первым приедет, тот и победил.

Не успевала Ларочка отреагировать, как тут же удивлялась новому диалогу:

– Извинтеляюсь! – пробравшись сквозь толпу, Морского настиг тот самый спутник беспардонной гражданки из очереди. – И за то, что отвлекаю, и за поведение моей невесты. Она человек впечатлительный, увидела знакомый по газетам образ, распереживалась…

Морской поискал взглядом обсуждаемую особу. «Матрешка» уже сидела на трибуне в окружении нервно перешептывающихся граждан и старательно делала вид, что не знает, о чем ее жених говорит с опальным журналистом.

– Ипподром по-прежнему лихорадит от всяческих интриг, – шепнул Морской дочери. – Завсегдатаи знают, что я это не люблю, и уже не попытаются втянуть меня в свои схемы, а эти, видимо, новенькие.

– Тут такое дело… – продолжил мужчина. – Мы знаем, что фаворит сегодня первым не придет… – Он кивнул на как раз хорошо видного роскошного рысака. – И даже знаем точно, кому повезет. Потому решили сделать ставку в складчину, объединившись с мудрыми людьми… Подбросите рублишек? А?

Морской уже почти добрался до своей излюбленной скамьи, где собирался усадить Ларису размечать программку. Просильщика он слушал лишь вполуха и собирался вежливо отказаться. Но тут товарищ принялся аргументировать:

– Помимо прочего моя невеста рекомендовала вас как человека, несмотря ни на что, умного и в силу, так сказать, национальных качеств, бережливого, расчетливого и хитрого… Ну, вы понимаете. Поэтому я и решил, что вы заинтересуетесь…

– Она ошиблась. – резко перебил Морской, немного сам пугаясь металла, вдруг зазвучавшего в голосе. – Я транжира и дурак! И забияка! Бью в лицо, невзирая на национальность…

Лариса, не сказав ни слова, подыграла: вцепилась в отцовскую правую руку с таким видом, будто регулярно оттаскивает бешеного папеньку от несчастных жертв. Нахал немедля отступил, нелепо бормоча:

– Да что я такого сказал? За Нину я ведь извинился… Шуток не понимают…

Через миг он уже приставал со своим страшно секретным уникальным предложением к следующему посетителю, а Морской весело подмигнул дочери:

– Отличный способ распугивать идиотов! Я хорохорюсь, а ты громко волнуешься, мол, «отец, не надо! Ты только что за драку отсидел, и хорошо еще, что обидчик твой просто в больнице, а не в морге…» В следующий раз, если что, повторим более слаженно…

– Следующего раза не будет, – твердо произнесла дочь. – Об этом я и хотела поговорить. Послушай…

Морской инстинктивно вскинул ладони в знак протеста. Сейчас по плану был не разговор, а ставки. Он протянул Ларисе карандаш, она, не глядя, что-то начеркала. Потом не выдержала:

– Я так не могу! Сначала разговор. А то пойдешь делать ставки, и тебя снова перехватит какой-нибудь антисемит. Они сейчас повсюду, и сами, в общем-то, не замечают, что несут… – Она вдруг глянула отцу в глаза и быстро выпалила: – Папа Морской… Я… Я уезжаю. Навсегда и далеко. В Заполярье. Точнее – в Воркуту. Не бойся, добровольно. Ты слышал ведь, что туда сейчас идет набор специалистов? Вот мы с Олегом и решили…

Морской три раза мысленно повторил услышанное, чтоб хоть как-то осознать.

– Но… Но зачем? – только и смог вымолвить он.

Лариса фыркнула, будто отец спросил нелепость, но спохватилась и принялась разжевывать, как маленькому.

– Там обещают работу, приличные надбавки и… свободу.

– Свободу в лагере? – Морской о Воркуте, конечно, слышал. Точнее – о Воркутлаге, куда свозили заключенных всех мастей. О том, что туда требуются вольнонаемные гражданских профессий, он даже не подозревал.

– Зачем ты так категорично? – расстроилась Лариса. – Сейчас начнешь еще причитать, как мама, что там ужасный климат, цинга и мало кислорода. Да, город закрытый, но перспективный. Дает уголь всему Союзу, между прочим. На некоторые должности спецдопуск не требуется, а профессионалы нужны. Тем, кто согласится поехать, обещают хорошее снабжение и то, что называется, почет, – она усмехнулась. – Ну, то есть в ЖЭКе, если он там есть, будут посылать по матери не в первый же визит, а, скажем, во второй. Зато тем, что я падчерица зэка, в Воркуте точно никого не фраппируешь, – заметив, что отец все еще не понимает, Лариса зашла с другой стороны: – Я хороший специалист, папа Морской. И мне надоело унижаться, выпрашивая хотя бы четверть ставки в институте, где все всё понимают, но не могут… Да и прожить на эту четверть невозможно. Я докатилась до того, что занимаю деньги у собственной швеи на оплату ее же работы. Хотя мы, как ты знаешь, очень дружим, и она и так ко мне весьма лояльна. Вот, перешила мне твой свадебный пиджак за копейки. Но и копейки тоже надо где-то брать…

Морской с пристрастием оглядел Ларисину одежду, своего в ней ничего не узнал, но понял главное:

– Так это из-за денег? – Сейчас, конечно, это был вопрос для всех критичный, но пессимизма Морской не разделял. – Дочь, деньги – штука временная. Да, в меньшей степени приходящая, чем нам хотелось бы, и в большей преходящая, но… Знаешь, мне ставку редактора монтажа утвердили. Какая-никакая, а прибавка. Я подстрахую вас с Олегом и Леночкой. И пиджаки ведь можно не перешивать. Ходи как все – другие как-то же справляются без денег. – Тут Морской вспомнил свои предыдущие споры с дочерью и понял, что зря повторяется. – Да, знаю, ты считаешь, что современный человек должен делать этот мир лучше и украшать реальность, начиная с себя. Но…

– Все это мелочи и дурость, я согласна, – второй раз за день Лариса проявила неожиданную покладистость. Явно копила силы, дабы крепко спорить в главном.

Кругом шумели и улюлюкали, гонка началась, но Морскому было уже не до чужих соревнований. Чтобы не выделяться, они с Ларисой облокотились на перила и, тесно прижавшись друг к другу, невидящими глазами смотрели на дорожки.

А сами продолжали разговор.

– Как ты не понимаешь! – После короткой паузы Лариса заговорила резко и тяжело. – Так дальше жить нельзя! Ты в опале, я растоптана, на Олега в его ТЭЦ тоже все косо смотрят. И из-за меня, и из-за наших друзей. Уже, наверное, месяц, не слишком-то таясь, за Олегом все время ходят двое в штатском… Это плохо кончится. Даже соседи понимают, что нам конец. Усердно строчат жалобы, чтобы лишить нас комнаты. Мне черновик попался на глаза. Дословно: «У этих евреев всего 9 метров, а антипатриотичная зараза распространилась на всю квартиру: они скупляются всяким импортом, и саксофон у них – иностранный, как, наверно, и они сами в душе». Такие опусы, ты представляешь?

– Дочь, я прошу, не обращай внимания и не драматизируй, – Морской сдаваться не спешил. – Сейчас такие времена. За всеми ходят, на всех строчат, всем несладко. Но это же пустое. Мы сильны, потому что мы ни в чем не виноваты. Бросать свой город? Уезжать из-за того, что кто-то в нем подвинулся умом? Да слишком много чести этим людям, которые в душе-то – барахло…

Тут он вспомнил, что подобная паника с Ларисой уже однажды приключалась. На следующее утро после ареста Ларочкиного отчима Якова, когда Веру забрали для дачи показаний и было неясно, отпустят ее или тоже арестуют, Лариса примчалась к отцу, рассказала о случившемся и попросила… нет, не хлопотать в инстанциях, а позаботиться о внучке, когда саму Ларису «загребут». Так и твердила убежденно: не «если», а «когда».

Но все ведь обошлось. Даже Яков в итоге попал не в какой-то страшный лагерь, а в НИИ тюремного типа – в простонародье «на шарашку»…

– В конце концов, – начал Морской, – в прошлый раз, когда у тебя были подобные настроения, все закончилось относительно спокойно.

– Ничего еще не закончилось, – упрямо прошептала Лариса. – Именно поэтому я уезжаю. Через неделю. У нас уже билеты и бумаги на руках. Прости, я ничего не говорила раньше, пока было неясно, одобрят ли наши кандидатуры в Сыктывкаре – это столица Коми АССР, той автономии, где Воркута… Но теперь все решено. И я не о благословении тебя прошу, а об одолжении. Поговори, пожалуйста, с мамой Верой. Она не хочет отпускать с нами Леночку! И не отпустит, ты же ее знаешь. – Она говорила четко и без эмоций, как заведенный автомат. Тем яснее было, что каждое слово стоит ей гигантских сил. – Я понимаю, что сейчас, пока мы едем в никуда и не устроены, ребенку лучше жить у бабушки. Но потом, когда мы обживемся, я хочу забрать дочь. А мама говорит «никогда не отпущу». Повлияй на нее, прошу…

Повлиять на Веру? Морскому вдруг представилось, что ради блага Ларисы он должен зайти в клетку с тигром. Зашел бы? Скорее всего, да: понимать, что дочь раз в жизни о чем-то попросила, а ты отказал – себе дороже. Но ничего хорошего это точно не принесло бы. Вера и раньше-то особо никого не слушала, а в последнее время и вовсе при попытках завести с ней разговор закатывала глаза, говоря: «Только не начинай!»… Как можно было думать, что Морской сможет ее в чем-то убедить? Тем более, так думать не могла прекрасно знающая мать Лариса…

Теперь все это выглядело словно какой-то глупый розыгрыш. Морской неуверенно покосился на дочь.

– Первое апреля – никому не верю? – спросил он с ужасом от того, что Лариса может так жестоко шутить. И пришел в еще больший ужас, когда она отрицательно замотала головой.

– То есть, – он еще на что-то надеялся, – ты собралась уезжать, и я должен убедить Веру согласиться в будущем отпустить с тобой Леночку? А если мне не удастся, то…

– Я все равно уеду, – отчеканила дочь, и в глазах ее появились слезы. – Но с вдребезги разбитым сердцем. Ты за?

Это был запрещенный прием, и Морской, конечно, не выдержал.

– Хорошо, я поговорю с твоей матерью. Толку не будет, но я приложу все усилия…

В этот момент часть ипподрома синхронно подскочила с мощным радостным криком. Краем сознания Морской не без удовольствия отметил, что «матрешка» к ликующим не относилась, и тут же не без сожаления осознал, что Лара верно все разметила в программке. М-да, выигрыш, сделай Морской ставку, а не отвлекаясь на разговоры, мог оказаться неплохим…

Впрочем, теперь все это было не важно.

– Пойдем, тут шумно и обидно, – подумав о том же, сказала Лариса, и они устремились к выходу.

Традиция воскресного похода на бега, похоже, была обречена погибнуть, так толком и не возродившись.

* * *

От ипподрома решили прогуляться пешком. Ларисе нужно было по делам в другую часть центра. Путь неблизкий – но время позволяло, и отец согласился ее проводить. Он вообще, похоже, выбрал тактику во всем мягко соглашаться – сумасшедшим ведь не противоречат. Наверное, непросто применять это правило, когда безумные поступки совершает твоя дочь. Когда-нибудь, когда Леночка вырастет и решится на что-нибудь отчаянное, Ларисе тоже нужно будет сделать выбор: ставить палки в колеса, пытаясь защитить ее по собственному разумению, или отпустить, поверив в то, что взрослой дочери виднее, как жить. Лара надеялась, что, как сейчас у Морского, у нее хватит сил и доброты выбрать второе.

Отца хотелось похвалить, но как-то прямо не поворачивался язык.

– Сильно расстроился? – осторожно спросила она вместо этого.

– Есть немножко, – кивнул Морской, ускоряя шаг.

С детства привыкшая приноравливаться под стремительную походку отца, Лариса легко опередила его на полшага и незаметно заглянула в лицо. Высокий лоб, чеканный гордый полупрофиль, миндалевидные полуприкрытые глаза – как всегда, когда он был чем-то недоволен, но пытался сдержаться и не выдать себя гневным взглядом, – и страшные мешки под глазами. За последний год Морской, конечно, очень сдал, но все еще оставался импозантным и, как говорили, «видным мужчиной».

– А как дела на фабрике? – Лариса решила разрядить обстановку.

– Все путем, но скучно, – пожал плечами отец. – «Джордж из Динки-джаза» больше не попадался.

На нынешней работе Морскому приходилось отсматривать киноленты про успехи производства или про очередное собрание какого-нибудь завода. Причем смотреть надлежало внимательно: брак мог всплыть на любой минуте, и его необходимо было задокументировать. Но иногда попадались приятные смены. Например, когда фабрика копировала развлекательные картины для кинотеатров. Лариса с жадностью выспрашивала малейшие подробности сюжета, пытаясь выяснить, похожа ли картина на культовую «Серенаду Солнечной долины», или и говорить о ней в приличной компании не стоит.

– Ты расскажи все толком, – вернулся к наболевшему Морской. – Кто вас завербовал? Им можно вообще верить? Что нужно взять в дорогу?

Лариса даже не решилась осмеивать его «завербовал». Послушно объяснила, что они с Олегом сами напросились, что это правильно и важно. А еще важнее – чтобы отец поговорил с мамой Верой. Ну вдруг и впрямь поможет?

«Шансов, конечно, мало, – думала Лариса. – Но я должна привлечь все возможные меры влияния. Ах, как же все-таки печально, что Женька сейчас далеко…»

Лариса точно знала, что младший брат сумел бы ей помочь. Его ведь мама отпустила без скандалов! Правда, учиться. И не на Север, а наоборот. Едва в 1944-м в Одесской мореходке объявили прием, Женька сказал, что станет капитаном дальнего плавания и ушел в самостоятельную жизнь. Капитаном, правда, он не стал – писал, что это впереди, но жизнь свою с морем связал крепко. С одной стороны – хорошо, с другой – Ларисе теперь приходилось привлекать бедного папу Морского к задачам, с которыми Женька справился бы куда легче. Он всегда знал, как подобрать ключ к сердцу матери.