Девушка из Стамбула

Читайте, люди, читайте и думайте! Моя главная цель  –  показать истину, заставить вас немного задуматься и приняться, наконец, за службу родной нации!

Гаяз Исхаки

Перевод с татарского

Азалии Килеевой-Бадюгиной

Перевод осуществлён по изданиям:

Исхакый Г. Әсәрләр: 15 томда.  –  2 т. / [төз. Л.  Гайнанова].  –  Казан: Татар. кит. нәшр., 1999; 4 т. / [төз. Л. Гайнанова].  –  Казан: Татар. кит. нәшр., 2003; 5 т. / [төз. Л. Гайнанова].  –  Казан, 2009.

© Татарское книжное издательство, 2020

© Килеева-Бадюгина А. И., пер. с татар., 2020

От переводчика

Гаяз Исхаки у нас и во всём мире известен лишь как большой писатель, что не совсем справедливо, потому что на самом деле он не менее, а может быть, даже в большей степени велик как крупный политический лидер, как выразитель и защитник интересов татарского народа, получивший признание «духовного отца нации». В его литературном творчестве и политических статьях видим глубокое проникновение в психологию человека, в его драматические переживания, резкое бичевание общественных пороков, призывы жить по-новому, руководствуясь благородными идеалами. Татарскую литературу, уходящую корнями в древнеисламский мир Востока, он насытил духовными достижениями европейской культуры.

К сожалению, Гаяз Исхаки поздно вернулся к нам. Известного когда-то писателя и активного борца за свободу татар почти забыли на родине, поэтому считаю нужным напомнить основные вехи его биографии.

Родился писатель 23 февраля 1878 года в ауле Яуширма Казанской губернии. Родители его были людьми просвещёнными. Отец Гилязетдин  –  известный в округе религиозный деятель, мать Камария-абыстай  –  женщина умная и образованная. К великому горю супругов, дети их умирали в раннем возрасте, поэтому Гаяз был особенно дорог им. Малыш оказался необыкновенно одарённым и трудолюбивым: уже в пять лет читал арабские и персидские тексты.

Сначала мальчик учился в родном ауле. В двенадцать лет его отдали в медресе Чистополя, а через три года он  –  шакирд одного из лучших медресе Казани «Куль буе» («Приозёрное»). Юноша получил джадидское образование, то есть помимо теологии ему давали естественные и гуманитарные знания. Здесь он сразу же стал лучшим среди однокашников. В те времена в различных медресе устраивались диспуты. Юный Исхаки принимал в них активное участие. Это способствовало развитию у него самостоятельного мышления.

В формировании общественного сознания и политической зрелости будущего писателя решающую роль сыграли прекрасное домашнее воспитание, новое джадидское образование в медресе и учёба в Казанской учительской школе, где Гаяз провёл четыре года  –  с 1898 по 1902 год. Для поступления в школу необходимо было знать русский язык, и юноша овладел им. Школа готовила преподавателей русского языка для татарских школ и медресе. Здесь Гаязу Исхаки открылся совершенно иной мир, изменивший его культурные и политические представления. Он познакомился с произведениями русской и мировой классики, сочинениями философов и политиков. Отныне любимыми его писателями стали Н. Гоголь, И.  Тургенев, Л. Толстой, Ги де Мопассан, Кнут Гамсун, Оскар Уайльд и другие. Он следил за творчеством М. Горького и переводил его на татарский язык. Тогда же он перевёл «Капитанскую дочку» Пушкина и «Старосветских помещиков» Гоголя.

Учась в школе, Гаяз, ещё совсем молодой человек, глубоко задумывался над судьбой родного народа. Он видел, куда движется жизнь, и понимал, что ждёт татар впереди. Подобно грому и молнии потряс он татарское общество Казани, выпустив книгу «Инкыраз спустя 200  лет» («инкыраз» по-арабски означает «исчезновение»). Невежество, жизнь в изоляции от остального мира  –  вот что погубит народ,  –  прорицал Гаяз Исхаки. Выход он видел в изучении русского языка, понимая, что это единственная возможность приобщиться к мировой культуре.

По окончании учительской школы Гаяз Исхаки работал преподавателем естественных наук и русского языка в медресе «Хусаиния» Оренбурга. Молодой учитель, не ограничиваясь основной работой, устраивал литературные, музыкальные вечера и другие культурные мероприятия. Медресе считалось весьма уважаемым учебным заведением.

Спустя год Исхаки едет в Казань с намерением поступить в университет. Однако болезнь отца изменила его планы, и молодому человеку пришлось вернуться в родной аул, где народ обязал его занять место отца  –  муллы в мечети. Через год он едет в Казань и сразу же активно внедряется в общественно-политическую жизнь.

За участие в событиях Революции 1905 года учитель Г.  Исхаки попал под наблюдение полиции и вынужден был перейти на нелегальное положение. Он получил приглашение работать в газете Юсуфа Акчуры «Казан мохбире». Это было завидное предложение, но Исхаки предпочёл открыть собственную газету. Так началась его бурная журналистская деятельность.

Политическая активность молодого журналиста всё возрастала. Он страстно выступал за культурно-национальную независимость татар, полагая, что это главная цель и смысл его жизни. Исхаки с головой уходит в журналистику, вновь и вновь открывая газеты, подпадавшие под запрет, под другими названиями, в других городах. Вот газеты и журналы, в которых он работал: «Тан юлдызы», «Тавыш», «Иль», «Сюз», «Безнен иль», «Милли юл», «Янга милли юл», «Милли байрак». Особой популярностью пользовалась газета «Иль».

Газета «Тан юлдызы» в историю национальной печати и политики вошла как орган татарских социалистов-революционеров (эсэров). Вот почему в годы советской власти ей давали отрицательную оценку. Однако роль её в развитии национальной культуры значительна. Здесь раскрывается талант Исхаки как журналиста-публициста. Статьи его были посвящены политике, общественной жизни, литературе, культуре. В них он показывал колониальную угнетённость татар, писал о социальной и национальной свободе. Русских и другие народы призывал к совместной борьбе с самодержавием.

Газета «Иль» выходила в Петербурге. К тому времени политические взгляды писателя претерпели принципиальные изменения. Теперь он главный акцент делает не на классовой борьбе, а выступает за национальное освобождение, призывает людей объединиться под лозунгом «За сохранение нации», действовать совместно в едином ключе. На его призыв откликнулись многие известные политики, общественные деятели, писатели. Среди них Юсуф Акчура, Муса Бигиев, Заки Валиди, Мажид Гафури, Наджип Гасрый, Шамиль Мухаммедьяров, Сагит Рамеев, Фуад Тухтаров.

Февральскую революцию 1917 года народы Российской империи приняли с воодушевлением, возлагая на неё большие надежды. Гаяз Исхаки пытался воспользоваться общественно-политическими переменами для доведения дела национального освобождения татарского народа до конца. Он участвует в организации Всероссийского съезда мусульман, который состоялся 1–11  мая 1917 года в Москве. На нём присутствовали около тысячи делегаций, прибывших из разных концов страны. Гаяз Исхаки выступил с одним из основных докладов, который назывался «Наш путь» и был опубли- кован в печати.

Съезд принял основные положения доклада, касающиеся национально-культурной автономии татар в составе федеративно-демократической России.

Идеи Исхаки были поддержаны также Вторым всероссийским съездом мусульман, прошедшим в июле 1917 года в Казани. На нём был создан Всероссийский мусульманский совет («Милли Шура») во главе с известным политиком Садри Максуди, депутатом Государственной Думы, лидером татарского национального движения (позднее в эмиграции он был профессором Сорбоннского университета в Париже). Для принятия конкретных мер возникла необходимость в Национальном собрании, в составе которого был и Гаяз Исхаки. Собрание заседало в Уфе 20 ноября 1917 года. Однако Октябрьская революция к тому времени уже свершилась, и власть в стране захватили большевики.

В решении вопроса о национальной автономии голоса разделились. Одни (в историю они вошли как «тюркисты») стояли за национально-культурную автономию, Исхаки был в их числе. Другие (так называемые «федералисты») защищали идею создания штата «Идель-Урал». Большинство оказалось за федералистов.

Разница была в том, что Исхаки и его сторонники имели в виду объединение всех мусульманских народов России независимо от их территориальной привязанности.

Если бы Россия пошла по демократическому пути, открывшемуся после Февральской революции, оба проекта, возможно, были бы воплощены в жизнь. Однако всё получилось иначе. На словах большевики, хотя и обещали народам России право на самоопределение, на деле национальные движения разогнали, типографии конфисковали, газеты закрыли. Татарским лидерам С. Максуди и Г. Исхаки основать штат «Идель-Урал» не позволили.

Исхаки не мог согласиться с подобным поворотом событий, не мог изменить своим убеждениям, и в 1919 году как делегат Версальской конференции выехал через Дальний Восток в Европу и больше не вернулся. Он был вынужден покинуть родину в сорок лет  –  возраст зрелости художника и политика. Гаяз Исхаки мог бы ещё многое сделать для культурного и духовного роста родного народа. Уехал он с надеждой в скором времени вернуться, но ожидание перемен в России не оправдалось. Печальную судьбу эмигранта вместе с ним разделили Садри Максуди, Юсуф Акчура, Гумер Терегулов и множество других талантливых писателей, учёных, политиков.

Сначала Исхаки жил в Китае (Харбине), во Франции (Париже), Германии (Берлине), Польше (Варшаве). В мае 1939 года, когда Гитлер вторгся в Польшу, уехал в Турцию и до конца жизни оставался в Стамбуле, потом перебрался к дочери в Анкару.

За рубежом писатель продолжает свою литературную и политическую деятельность, выпускает татарские газеты в Мукдене и Берлине, создаёт политические организации, объединяет эмигрантов, занимается также издательским делом. Он поддерживал связь с татарскими эмигрантами, рассыпавшимися по всему свету, стал их духовным лидером. Его историко-политический труд «Идель-Урал» был издан в 1933 году за рубежом на татарском языке и переведён на другие языки. Гаяз Исхаки оказался не только политиком, но и учёным- историком,

Известный литературовед Лена Гайнанова, человек страстно увлечённый творчеством писателя и высоко оценивающий его кипучую деятельную натуру, много лет работала в архивах, изучала газеты и журналы, изданные Исхаки за рубежом, и обнаружила интереснейшие факты из неизвестной доселе жизни Гаяза Исхаки за рубежом (см. «Мадани жомга» от 13.04.2018, с. 12–14).

Прослеживая годы, проведённые писателем за границей, нельзя не восхититься энергией, организаторскими способностями, оптимизмом писателя, которым он воспламенял сердца соотечественников, помогая им выживать в непривычных условиях. В 1933–1936 годах на Дальнем Востоке, например, он сумел воплотить в жизнь модель штата «Идель-Урал», не состоявшегося на родине. Семнадцать религиозных общин (махалля) татар, живущих в Японии, Китае, Корее, Маньчжурии, Гаяз Исхаки объединил в единый центр  –  марказ, собрал под национальный флаг множество людей. Через газету общины знали подробности жизни друг друга, разделяли горе и радости, поздравляли с праздниками. Писатель ежегодно устраивал для них национальный фестиваль, посвящённый памяти Габдуллы Тукая.

В каждой махалле действовали молодёжные и женские клубы, где ставились спектакли, устраивались концерты. У молодёжи появилась возможность знакомиться, жениться и выходить замуж за соотечественников.

Важным событием было открытие национальных школ  –  шестилеток. По уставу комитета «Идель-Урал», детей не разрешалось отдавать в другие учебные заведения, пока они не окончат такую школу. Каждая семья с уважением относилась к указам комитета, ибо родители боялись, что дети, выросшие на чужбине, забудут свой язык и обычаи.

Садри Максуди, учёный, профессор Сорбоннского университета, ещё один лидер татарского национального движения начала ХХ века, сказал: «Наш язык  –  самое дорогое национальное сокровище, оставшееся нам в наследство от прошедших эпох!»

Писатель Гаяз Исхаки  –  великий классик, основоположник татарской реалистической литературы, тонкий художник, создавший более шестидесяти сочинений. В своём творчестве мастер слова продолжает гуманистические традиции Кул Гали, Исмагила Гаспринского, богословов-реформаторов Мухамедьяра, Курсави, Марджани и других философов.

Повести и рассказы

Осень

Была осень. Тихо шелестел мелкий дождь, добавляя черноты и без того непроглядной ночи и тяжести напитанному влагой воздуху. Сырости, казалось, не будет конца. Она наваливалась, давила, словно нечистая сила. От черноты ночи стыла душа и ныли старые кости. Громоздкая туча, забившая небо, опускалась всё ниже, словно собиралась поглотить и землю, и небо целиком. Завладев берегами Идели, она со всех сторон обложила пароход, упрямо в полном одиночестве вспарывавший кромешную тьму. Туман становился всё плотнее.

Чтобы не дышать сырым воздухом за окном, Нафиса сидела, забившись в угол каюты. Она читала, витая в сладком мире мечты. Дети, ещё вчера целый день носившиеся по палубе, а вечером не устававшие смотреть на сияющие огнями встречные пароходы и скользящие по течению плоты, теперь сидели в каюте, куда загнал их густой туман. Они занялись куклами, женили их, устраивали свадьбу, изобразив из себя сватов, и понарошку угощали друг друга. Сегодня на пароходе было непривычно тихо, словно люди исчезли куда-то. Музыка из ресторана не слышалась, звонки из кают, вызывающие прислугу, не раздавались, и гармонь в нижних классах протяжных песен не наигрывала.

Пароход стоял на месте. Откуда-то, будто издалека, послышался звук. Нафиса оторвала взгляд от книги. За окном, с трудом одолевая темень, проплыл фонарь. Послышался шум. Засветился красный огонёк. Пароход заскрипел снова. Донеслись голоса. Где-то мерцали огоньки  –  то слева, то справа. Пароход скрипеть перестал. Нафиса прислушивалась к далёким голосам, стараясь разобрать, о чём говорили люди. В дверь постучали и открыли. На пороге стояла женщина с двумя чемоданами в руках, а за ней двое детей. Она сощурилась, словно яркий свет резал ей глаза, будто извиняясь за то, что нарушила покой и внесла с собой столько сырости, спросила по-русски:

– Простите, здесь есть свободные места?

Вид незнакомки в промокшей насквозь одежде, с покрасневшими руками и тонкими синими губами, а также дрожащих от холода детей вызвал в Нафисе сострадание, на какое способны только женщины, и она сказала торопливо:

– Есть, есть, мы занимаем только два места, вот эти два свободны.

Глядя на женщину, которая принялась раздевать промокших детей, спросила по-русски:

– Как называется эта пристань?

Женщина, не оборачиваясь, сказала:

– Богородицкая. Мы двенадцать часов ждали парохода, продрогли совсем.

Один из детей незнакомки, скинув промокший бешмет, подошёл к детям Нафисы. Те, взглянув на него, продолжали играть:

– Это будет сватья, а это  –  главный сват. Этот пусть будет отцом.

Мальчик, наблюдавший за ними, спросил:

– А где же у отца бутылка?

– А зачем ему бутылка?  –  возразили дети.  –  Он же доктор.

– Нет, у отца должна быть бутылка,  –  не сдавался мальчик,  –  пусть отец пьёт.

Нафиса встретилась глазами с матерью детей. Обе улыбнулись. Женщины почему-то сразу же прониклись взаимной симпатией. «Куда едете? Откуда?»  –  заговорили они, перейдя на родной язык. Дети тоже стали играть вместе. То ли оттого, что Нафиса чувствовала себя в каюте хозяйкой, то ли из жалости, она спросила:

– Чаю хотите? Можно заказать. Думаю, пока не поздно.

Женщина выразила согласие. Нафиса сделала заказ и накрыла стол. Обе достали из корзин еду и стали угощать друг друга, забыв о непогоде за окном и о пробирающей до костей сырости.

Напившись чаю, дети ещё долго играли в куклы, а, утомившись, быстро уснули, зато матери их спать не спешили. Нафиса испытывала искреннее сочувствие к попутчице и её детям, ей хотелось узнать о них больше. Она задавала вопросы. Сначала женщина отвечала односложно, но, разговорившись, стала откровенней.

Оказалось, что она была любимой дочкой богатого мурзы, получила хорошее воспитание, закончила институт и даже училась пению у специального педагога. Желающих жениться на ней было много. Она сама не знает, почему (видно, такова уж её злосчастная судьба) замуж вышла за теперешнего мужа. Родила четверых детей. Двое, слава Аллаху, умерли рано, избавились. Остались двое. Словно подтверждая её слова, один из детей вдруг испуганно вскочил с криком: «Мама, мама! Папа идёт, папа!» Мать уложила его, ласково успокоила.

– Кто же он, муж твой?  –  спросила Нафиса.

Женщина долго молчала.

– Как вам сказать? Муж мой…  –  она помолчала снова.  –  Когда женился на мне, был офицером… Потом его уволили… Приданое у меня было большое. А потому служить больше не стал. Очень много денег растратил… Дела у нас расстроились. Помогли ему стать земским начальником… Попал под суд, выпутался ценой очень больших денег… Но этого мало: он сильно пьёт… Оставалось у нас немного земли, мельница. Мне сообщили, что он собирается продать это. Вот еду туда… Что же я буду делать с детьми, если останусь ни с чем?  –  сказала она и тяжело вздохнула…

Нафису тронуло признание незнакомки, которая стала готовить себе постель, видимо, решив, что разговор окончен.

Нафиса тоже достала постель.

А дождь всё лил и лил, не переставая. Пароход по-прежнему шлёпал колёсами, его унылый, хриплый гудок не мешал женщинам, поглощённым печальными размышлениями.

Некоторое время лежали молча, пытаясь уснуть, но сон не шёл, и они заговорили снова. Им почему-то хотелось излить друг другу свои горести и радости  –  всё, что было спрятано у них глубоко внутри. От настоящего перешли к воспоминаниям, заговорили о любви, о свадьбе.

– А как вы замуж выходили?  –  спросила женщина.

Нафиса, недолго думая, опершись о подушку, начала свой рассказ. Глаза её при этом улыбались, лицо, казалось, озарилось светом, голос зазвучал как-то по-особому мягко. Глядя на неё, собеседница поняла сразу: судьба этой женщины совсем не похожа на её собственную,  –  и стала внимательно слушать.

«Родилась я в Оренбурге в семье купца средней руки. Получила мусульманское образование. Училась хорошо. Русскому языку меня обучила русская женщина, которая приходила к нам домой. Но поскольку я жила в городе, язык этот был немного знаком мне. Могла читать и способна была понимать книги. Некоторые девочки, жившие по соседству, учились в гимназии. Очень нравились мне их переднички и серые платья, но отец у меня был человеком старой закалки, о гимназии и слышать не хотел. В свои семнадцать-восемнадцать лет я считалась уже взрослой девушкой. Временами мне говорили: «Сваха Сахиба приходила. Вахит-бай просит тебя за своего сына. Главный сват у них уважаемый кари-хальфа, знающий Коран наизусть». Мне такие новости были неинтересны.

В театре как-то давали новую вещь. Отец, хотя и не ходил в театр, нам с братом бывать там не запрещал. Но всякий раз отправлял с нами либо соседку Марфугу, либо разносчицу Фахрию.

В тот раз ложи оказались распроданы и брат купил два билета в партер. Отец очень огорчился. «Не позволю,  –  сказал,  –  там одни болваны-недоросли, нечего якшаться с ними!» Но нам очень уж хотелось, и мама поддержала нас. Пошли мы. Отец крикнул в догонку:

– Будьте осторожны, за кулисы не ходите!

Сели на свои места. Перед самым началом справа от меня место занял какой-то русский. В Оренбурге у нас русские нередко бывают в нашем театре, поэтому я не обратила на него внимания. Слева сидел брат, я была спокойна, зная, что никто не сможет наябедничать отцу, будто я сидела рядом с чужим.

Начался спектакль. Мы были поглощены происходящим на сцене. Во время паузы взглянула на русского соседа. Он смотрел на сцену, ничего не замечая вокруг… Я была удивлена: откуда у русского такой интерес к татарскому спектаклю? Но вот занавес опустился. Лампы пригасили. Глаза, привыкшие к яркому свету, как-то освоились не сразу. Всюду светились стёкла биноклей, издали знакомые кивали друг другу. Брат мой в ту пору курить учился. Воспользовавшись антрактом, он испарился куда-то.

Я стала забавляться биноклем. Вдруг сосед обратился ко мне по-русски:

– Простите, туташ^[1], не могли бы вы дать мне программу? Я пришёл поздно, и программ уже не было.

– Пожалуйста!  –  сказала я и стала внимательно разглядывать соседа.

Я и теперь помню, как он выглядел… Тёмный костюм, шёлковый галстук, который, переливаясь, становился то голубым, то чёрным, белоснежный воротник, задумчивые глаза.

Он заметил:

– Артистка, которая играет учительницу, очень хороша. Похоже, на сцене она давно.

Я, что знала, рассказала ему о труппе. Он ответил:

– Вы, туташ, счастливый человек, живёте среди своих, можете разделять радости народа. Я живу на чужбине и театра своего не видел уже целый год… Об этой пьесе я не знал ничего. Даже не слышал… Это же так плохо…

После этих его слов стало ясно, что никакой он не русский, просто живёт где-то далеко среди русских. И всё же старается не забывать своих. Мне стало жаль его.

– Так что же мешает вам жить среди татар?  –  спросила я.

– Не могу. Я доктор, окончил институт только в прошлом году. А сейчас призван в армию, обязан ехать туда, куда пошлют.

Тут раздался звонок. Занавес поднялся. Я одним глазом смотрю на сцену, другим  –  на соседа. Однако он, казалось, забыл о моём существовании, всё его внимание было на сцене. Он просто жил спектаклем: смеялся во время весёлых сцен и грустил, когда на сцене изображали печаль. В антракте сосед снова рассказывал мне о том, что жить среди русских ему неинтересно, что через три месяца он освободится от армии и собирается обосноваться в одном из таких городов, как Казань, Оренбург, Астрахань. Он поинтересовался:

– Вы кто?  –  И узнал, как меня зовут.

Через некоторое время предложил:

– Не хотите ли выпить что-нибудь в буфете?

– Спасибо,  –  сказала я,  –  вы же знаете, народ наш пока смотрит на подобные дела с осуждением. Отец терпеть не может, когда молодые ходят парами. Простите, я не могу.

– А я пойду. Я только что с поезда. На вокзале увидел театральную афишу и поспешил сюда, даже поесть не успел,  –  сказал он и вышел.

Меня охватило какое-то неведомое доселе чувство. «Как живётся этому джигиту среди русских?  –  думала я с беспокойством.  –  Кто будит его по утрам к чаю? Как проводит время в праздничные дни? Не страдает ли от одиночества?»

Думала я так, и мне вдруг пришло на ум, что у джигита, возможно, есть русская любовница. Известно, что молодёжь у нас любит баловаться. Но подозрение быстро пропало. Брат, докурив свою папиросу, ко мне не спешил, зато сосед отсутствовал недолго. В руке у него была довольно большая плитка шоколада. Он сел и, развернув шоколад, сказал, протягивая мне:

– Прошу вас, туташ!

У нас принимать угощение от джигитов не принято, но я подумала, что огорчу его, если откажусь, и, поблагодарив, взяла. Тем временем вернулся и брат.

– Этот джигит доводится вам братом?  –  спросил сосед и, получив утвердительный ответ, предложил шоколад ему тоже. Видимо, подумав о запахе курева изо рта, брат взял угощение с удовольствием.

Началось третье действие. Сосед мой снова увлёкся спектаклем. Я, хотя и относилась к нему с симпатией, всё же мне было удивительно, что он так страстно реагирует на пьесу. Спектакль дошёл до самого жалостного места. У меня на глаза навернулись слёзы, но, стесняясь соседа, я сдерживала себя. Скосила глаза на него  –  и что я вижу!  –  по щекам джигита текут слёзы! Я испытала двойное чувство  –  хотелось и утешить его, и пристыдить. Уловив мой взгляд, он покраснел и отвернулся.

Занавес закрылся. Народ хлопал очень долго. Сосед мой как-то робко снова предложил мне шоколад. Посмотрев ему в глаза, я почувствовала себя увереннее. Сама не знаю почему, вдруг заговорила о себе. Стала рассказывать то, о чём не говорила никому,  –  о маленьких секретах нашей семьи.

Было объявлено, что после спектакля будут показаны юмористические сценки. Мы остались. Перед самым открытием занавеса сосед сказал:

– Плитка шоколада нецелая, но вы всё же возьми- те её.

– Большое спасибо, простите меня, только не обижайтесь, у нас это не принято. Меня просто со света сживут допросами: кто да откуда.

– Понимаю, понимаю… Вот в чём трагедия наша,  – сказал он.

Через некоторое время спросил:

– Смогу ли я снова увидеть вас, туташ?

Я, не задумываясь, сказала:

– Через два дня снова спектакль, я не пропускаю ни одного.

После представления, прощаясь, он сказал:

– Проводить вас, небось, тоже не дозволено, туташ?

– Да, это правда,  –  сказала я.

Впервые в жизни почувствовала я себя угнетённой нашими обычаями… Перед расставанием он долго пожимал мне руку. Я покраснела… Он вышел раньше и почему-то стоял у выхода, ожидая меня. Мы посмотрели друг на друга и таким образом простились.

В ту ночь мне снились какие-то сладкие сны. Я не могла дождаться следующего спектакля. Вот настал, наконец, желанный вечер. В этот раз за нами увязалась старая Марфуга-эби^[2]. Я принялась уговаривать её остаться.

– А что там сегодня?  –  поинтересовалась она.  –  Разве дочки Фахри-мурзы не будут плясать в обнимку с мужчинами?

– Нет. Танцев сегодня не будет.

– Ну, коли так, собираются только болтать, такое я и сама могу показывать,  –  сказала она и решила пойти к своей приятельнице  –  старухе-разносчице. Мы отвезли её на лошади, пообещав захватить на обратном пути, а сами отправились в театр.

Места наши были в ложе. Я принялась высматривать в толпе своего знакомого. Он сидел в партере  –  рядом два места были свободны  –  и тоже искал меня глазами. Увидев друг друга, поздоровались кивком головы. Он смотрел растерянно, будто говоря: как же это, я здесь, а вы там? Он встал и вышел. Я боялась, что появится в нашей ложе, ведь кругом были люди, знавшие меня. Долго ли тут до сплетни? Раздался звонок, огни погасли. Занавес ещё не открылся, как джигит мой вошёл к нам. Мы и поздороваться не успели, как спектакль начался. Поэтому он остался в ложе. Пьеса была неинтересная, и мы, отодвинувшись вглубь, стали тихонько беседовать. В перерывах братишка уходил курить, тогда как мы оставались на месте. Увлёкшись разговором, я совсем забыла об опасности. В конце спектакля договорились о следующей встрече.

Марфугу-эби, как обещали, доставили домой. Отец был уже в постели, а мама дожидалась нас с чаем. Брат быстренько попил чай и ушёл спать. Я размышляла, стоит ли рассказать маме о случившемся. Тут она сама спросила:

– О чём задумалась? Не хочешь ли чего рассказать мне?

Я привыкла ничего не скрывать от мамы.

– Да, есть что рассказать!  –  сказала я и обо всём подробнейшим образом поведала ей.

Мама слушала, слушала и сказала:

– Вот почему отец так не любит отпускать вас в театр. Разве взрослой девушке прилично знакомиться с первым встречным?

– Нет, он вовсе не плохой человек!  –  вспыхнула я и стала защищать джигита. Наговорила такого, что после самой стыдно стало.

– Сначала-то все они хороши, потом только плохими становятся. Девушкам надо быть осторожными,  –  сказала мама.

Меня всю ночь тревожили радостные и страшные сны. Утром во время чая, видя, что отец не сердится, я успокоилась. Зато в обед он был похож на сбесившегося пса. Ударил брата. Орал на маму: ты, мол, сама распускаешь детей.

Подойдя ко мне, он ревел:

– Это кто же позволил тебе проводить в театре вечера со всякими обормотами? Как не стыдно тебе? Как не побоялась Аллаха? Ты позоришь своих мать и отца!

Я покраснела, мне жаль было маму, которая заливалась слезами, но греха я почему-то не чувствовала. Никаких угрызений совести не было. Отец бесился очень долго и под конец заявил:

– Отныне запрещаю ходить в театр!

Увидев билеты, купленные на завтрашний спектакль, он от души сорвал зло, порвав их в мелкие клочья.

Жизнь стала невыносимой, дни потянулись тёмные и безрадостные. Особенно трудно было, когда в театре давали спектакль.

Я садилась за рукоделие и путала рисунок, всё получалось плохо, пальцы исколола иголкой.

Отец всё не мог успокоиться, зато мама, похоже, стала добрее и сердечней прежнего. Однажды, как всегда, в одиннадцать часов, огни в доме потушили и легли спать. Я долго не могла уснуть. В комнате родителей тоже не спали. До меня доносились то спокойный голос мамы, то гневный голос отца. Слышались лишь отдельные слова. Я очень страдала, не знала, куда себя девать, скучала по джигиту, хотелось услышать его голос. Мне казалось, что я разлучена с близким человеком, которого знала давным-давно. Делать ничего не хотелось. Думала отправить в театр брата, дав ему денег на папиросы, но его отец тоже не пустил.

– Чтобы в театре ноги вашей не было!  –  гремел он.

Почему-то всё время хотелось плакать. Я слонялась по комнатам, пробовала петь. Время тянулось бесконечно.

На другой день утром, часов в одиннадцать, у наших ворот остановилась лошадь. Я смотрела и не верила глазам: из повозки вылезал джигит, о котором я всё время думала! Тот самый!

– Мама,  –  закричала я,  –  он приехал!

Мама встала с места:

– Кто приехал?

– Тот джигит!

– Ну чего кричишь, парней, что ли, не видела?  –  обругала она меня и стала разглядывать джигита, а сама соображала, что делать.

Зазвонил колокольчик. Мама застыла на месте. Сказала служанке:

– Иди узнай, кто такой и что ему надо.

Колокольчик тем временем звякнул ещё.

– Ты почему заставляешь человека ждать?  –  крикнула я служанке и побежала открывать дверь.

– Что ты делаешь, Нафиса, вернись!  –  пыталась остановить меня мама.  –  С ума, что ли, сошла?

Сердце моё сильно билось, казалось, вот-вот выскочит из груди. В сенях я глубоко вздохнула и, затормозив себя, подошла к двери. Джигит, ожидавший увидеть служанку, был немало удивлён. Чтобы взбодрить его, я сказала:

– Добро пожаловать! Прошу вас, проходите!

Он покраснел и стал взволнованно пожимать мне руку. Вошли в дом. Мама, не зная, как держать себя с нежданным гостем, накинула на себя шаль и сказала:

– Прошу вас, кунак^[3]!

Не сумев скрыть своей радости, я просияла улыбкой. Мама сделала мне глазами какой-то знак, который я не поняла, да и не хотела понимать.

Джигит сказал:

– Вас в театре не видно, туташ!

– Да уж какой тут театр!  –  воскликнула я.  –  За прошлый раз наказание отбываю: отцу донёс кто-то, что мы с вами беседовали. Если бы вы видели, какой переполох он поднял! Словно день страшного суда настал!

Мама покашляла, делая мне какие-то знаки, а я, смеясь, выложила джигиту всё начистоту. Видя, что не может остановить меня, мама сказала:

– Вели поставить самовар, дочка!

– Спасибо, спасибо,  –  сказал джигит,  –  я ведь только поздороваться собирался.