Недалеко от забора, который разделял сады Ивана и соседки Антонины, стояло дерево. Поражало оно своей статью: высокое, около пяти метров, ствол чёрный, густая пышная крона. Будто душой сросся Иван с этим деревом. Дерево с женским именем: черёмуха. Дня не было, чтобы хозяин не посидел на уютной скамейке под черёмухой.

Вот и сегодня, в майский день, в день рождения Ивана, дарит черёмуха ему богатое цветение и свою красоту. Остановился Иван невдалеке, застыл, любуясь белоснежным нарядом. «Тишина. Мир словно онемел от такой красоты», – подумал Иван.

– Любуешься? – услышал неожиданно голос соседки.

– Как не любоваться таким чудом, Антонина?

– Да подойди, сосед, поближе. Не съем.

Иван нехотя подошёл к забору, молча посмотрел на женщину.

– День рождения, кажись, у тебя сегодня. Поздравляю.

– Да, мне сорок пять, черёмухе моей двадцать пять, а она словно девушка на выданье.

– Мужчина ты в самом расцвете, а всё маешься в одиночку. Марии уже три года нет – пора бы и женщину привести в дом, – вкрадчиво размышляла Антонина.

– Какую женщину, соседка? Не тебя ли?

– А хоть и меня… Ты не знаешь, сколько слёз я пролила в молодости из-за тебя, – с упрёком ответила Антонина.

– Не одинок я. Дочь у меня, вот письмо с поздравлением прислала. – Иван прижал руку к нагрудному карману, где лежал конверт. – И черёмуха тоже со мной. Так что прости.

– Дочка скоро институт окончит, замуж выйдет – только ты её и видел! А черёмуха твоя на мои пол-огорода тенью ложится, и от цветов её у меня аллергия приключается, – окинув Ивана мрачным взглядом своих чёрных глаз, сказала Антонина и, поджав тонкие губы, двинулась прочь.

«Сколько упрёка в глазах соседки. Да разве я виноват, что полюбилась мне не она, а светловолосая да голубоглазая Машенька?» – подумал Иван.

Не догадывался он, сколько обиды, зла и ненависти носила Антонина в душе все эти годы. «Выкинь его из сердца, дочка, – говорила ей когда-то мать. – Выходи замуж за Василия – кажись, любит он тебя». «Нет! – топнула ногой Антонина, – всё равно своего добьюсь!»

И заигрывала, и заискивала перед Иваном, к гадалкам бегала: любжу наговаривала – ничего не помогло.

Так и осталась одна, плакала от досады по ночам в подушку…

Иван медленно подошёл к черёмухе, ласково погладил шершавой ладонью ствол, вздохнул и сел на скамейку. Аромат цветущих веток воскресил память. В такой же майский день сидели Иван да Маша под черёмухой, тогда ещё невысокой. Ветерок нежно покачивал белоснежные цветки, собранные в длинные кисти. Тогда же признались они друг другу в любви. А когда созрели плоды, сыграли весёлую свадьбу. Друзья Ивана из его тракторной бригады, девчата полеводы, что работали с Машей, соседи – все лихо отплясывали. Не было только Антонины.

Время пришло – дочь родилась, на Машеньку похожая, такая же светленькая красавица, Светланой и назвали. Жили в любви и радости. Счастье их черёмуха хранила. Деревце в цвету – вьются и жужжат трудолюбивые пчёлки. Вечерами всей семьёй наслаждались медовым черёмуховым запахом.

Ягоды созревали – лакомство в свежем виде. Маша искусница была: из плодов черёмухи напитки готовила, кисели варила, и пироги с начинкой частенько на столе стояли. Чуть заболеешь – опять черёмуховые настои выручают. А какие жизненные приметы Машуня знала: «пшеницу сей, когда зацветёт черёмуха», «много завязей на черёмухе – к урожаю ржи»…

Двадцать лет прожили душа в душу, но беда пришла, откуда – непонятно. Деревенские женщины меж собой судачили: порчу на Марию кто-то навёл. Врачи лечили, да только руками разводили от своей беспомощности.

Год промучилась бедняжка и угасла тихо, как свеча. Почернела душа у Ивана, жил ради дочери, да черёмуха спасала: навевала воспоминания о былой любви и счастье…

В тот вечер, отцветая, черёмуха, будто снегом, осыпала голову и плечи Ивана. Уходить не хотелось, но вставать надо рано: сельская работа в мае начинается с рассвета. Иван подошёл к черёмухе, обнял её, словно Машеньку свою заключил в объятья, прижался головой к крепкому стволу. Будто стон, вырвавшийся из больной груди, услышал. Оглянулся – нет никого…

Пахал целый день. Но с самого утра чувствовал себя неважно: боль какая-то за грудиной, да и дышать временами было тяжеловато. «Ничего, переутомился, видать. Сейчас умоюсь, переоденусь, под черёмухой посижу, поговорю с ней – всё и пройдёт», – подумал про себя Иван…

Учительница Нина Захаровна, что жила напротив дома Ивана, каждый вечер приносила ему литр парного молока.

– Иван Дмитрич, Ваня, – позвала с порога Нина Захаровна.

Не услышав отклика, отправилась в сад. Она знала, что Иван любил пить молоко прямо из банки под любимым деревом. Там Нина Захаровна и нашла его… бездыханного. Лежал ничком рядом со спиленной кем-то черёмухой, рукой обнимал стройный ствол белоснежной красавицы…

Хоронили отца всем селом. Хлопоты по организации похорон взяло на себя правление совхоза.

– За дом, Светик, не волнуйся: буду приглядывать, – говорила Нина Захаровна, провожая Светлану к автобусу. – Постарайся хорошо сдать госэкзамены и возвращайся. Учитель географии нужен в нашу школу. Так что ждём тебя.

– Я всё думаю, Нина Захаровна, кому понадобилось спилить черёмуху?

– Рано или поздно это обнаружится. Да и не поправишь того, что случилось. Но ты, Света, думай сейчас о главном…

Прошло два года. Светлана часто, но уже не одна вечерами сидела на той скамейке, на которой любил сидеть отец. Андрей, молодой директор школы, стал её мужем. Конечно, Светлана рассказала семейную историю о родителях и черёмухе.

– Светик, а давай посадим на этом же месте другую черёмуху, – предложил однажды Андрей.

– Другую – не будем. Посмотри на этот отросточек, – радостно ответила Светлана. – Возрождается родительская черёмуха…

Годы шли. Росла, цвела черёмуха, семейное счастье, как и прежде, добрых и любящих друг друга людей хранила. Работали, дом перестроили, скамейку новую соорудили, сына вырастили. Да всё в ласке, в любви, в заботе и согласии…

Но однажды осенью произошло непредвиденное. Поднялся сильный ветер, ураган пронёсся по селу, много деревьев повалил, вырвав их с корнем. Наклонило и черёмуху в сторону соседского огорода, да так, что не поднимешь, не подопрёшь ничем.

– Придётся спилить, – с сожалением сказал Андрей.

– Не к добру это, Андрюша, – тяжело вздохнув, ответила Светлана и направилась к соседке Антонине Степановне с просьбой убрать черемуху с её огорода.

Хоть и был уже полдень воскресного дня, Антонина с постели не вставала.

– Худо мне, – сказала она тихим голосом. – Налей водицы мне из чайника.

Антонина сделала несколько глотков и устремила болезненно печальный взгляд на Светлану.

– Умру я скоро. Покаяться хочу перед тобой… Завидовала я Марии, матери твоей. Отца твоего всю жизнь любила. Любила и ненавидела. – Мамы не стало – к черёмухе его ревновала. – Почерневшие веки прикрыли впалые глаза, из которых выкатились две сиротливые слезинки. – Папину-то черёмуху по моей просьбе ночью спилил племянник мой, что приезжал из города.

У Светланы от такого признания закружилась голова – хорошо, что ухватилась руками за спинку кровати.

– Знаю, что не простишь, – после минуты молчания продолжила Антонина. – Но ты – добрая. А больше обратиться мне не к кому: вызови племянника, адрес на столе.

Светлана взяла листок, посмотрела на Антонину и, не сказав ни слова, ушла.

Жизнь шла своим чередом, и не без радости: внук родился, Иваном назвали. И ещё ждала Светлана чуда, оно и произошло: третий раз возродилась черёмуха, выпустив свой тонкий росток.

– Бабушка! Черёмуха, наконец-то, зацвела! – радостно сообщил однажды подросший внук.

– Берегите деревце, внучок. Счастье и любовь теперь вашей семьи оно будет охранять…

«Известно: добро рано или поздно побеждает зло. А как уживаются любовь и ненависть? Или это не любовь вовсе?» – печально размышляла Светлана.

Неоконченное танго

– Алло, – произнесла я в трубку телефона в ответ на поздний звонок.

– Здравствуйте, – ответил женский голос с хрипотцой. – Мне нужна Светлана Хомякова, услышала я свою девичью фамилию.

«Далёкий голос из детства, – мелькнуло у меня в голове. – Кто же это? Кто?»

– Я Вас слушаю, – ответила с замиранием сердца.

– Светик, это я – Галя Гурьянова. Помнишь меня?

– Галочка! Конечно, помню. И теперь узнаю твои нотки в голосе! – восторженно закричала я в телефонную трубку своей однокласснице. – Светочка, через две недели, пятнадцатого июля, собирается наш выпуск. Сорок лет прошло, как мы закончили школу. Приезжай. Заграница теперь тебе не помеха: ты в России. Может быть, в последний раз увидимся. Ты меня и не узнаешь: я стала толстой и старой.

– Галочка, представляю тебя красивой, белокурой, пухленькой девочкой. Я приеду, я приеду, я обязательно приеду, – слёзы переполнили мои глаза…

«Боже мой! Сорок лет – целая жизнь. А я таки не сумела за эти сорок лет ни разу побывать на встрече со своими одноклассниками: то маленькие дети, то жизнь за границей, маленькие внуки, проблемы мужа. Наконец, я могу распоряжаться собой. А мне уже пятьдесят восемь – старуха», – рассуждала я, медленно подходя к зеркалу. Оглядев придирчиво своё отражение во весь рост, вспомнила свою бывшую коллегу—одногодку. «Не-е-е-т, Светочка, Светочка, ты ещё тонка, как берёзовая веточка, – похвалила я себя. – Ну, а как у нас по поводу физиономии? – продолжала исследовать своё лицо и шею. – Не так уж плохо, совсем даже прилично, – сделала я заключение. – Недаром же муж зовёт меня до сих пор «девочка моя».

Звонок в дверь прервал мои мысли. «Лёгок на помине», – понеслась открывать дверь.

Уже далеко за полночь, а я никак не могу уснуть: нахлынули воспоминания школьной жизни, всё дальше и дальше отгоняя сон…

– Девочка моя, что случилось? Почему не спишь? – обнимая, спросил шёпотом муж.

– Звонила моя бывшая одноклассница, приглашает на сороколетие нашего выпуска, – ответила также шёпотом.

– На этот раз обязательно поедешь, – прозвучал ответ мужа…

Встреча выпускников тысяча девятьсот шестьдесят шестого года назначена на шестнадцать ноль, ноль.

Я опаздываю: уже шестнадцать тридцать. Бегу по аллее из акаций, которая ведёт прямо в школу. «А ведь и я сажала эти акации, – горделиво окидываю взглядом роскошные деревья. – Это было… в пятом классе. – И вдруг с тоской замечаю, что рядом с ними кое-где торчат пенёчки. – Так вот что… Срезали наши акации за старостью лет. Посадили рядом молодые, которые уже успели подрасти. Это они радуют глаз своей красотой».

Поднимаюсь по новеньким ступенькам своей школы. Сердце стучит: узнают ли меня? Узнаю ли я их? Растерявшись, останавливаюсь посреди просторного вестибюля.

– Проходите, пожалуйста, на второй этаж в актовый зал, – неожиданно за спиной услышала мужской голос.

– Спасибо, – улыбнувшись, кивнула я молодому человеку.

«Актовый зал, – мелькнула у меня мысль. – А когда-то он был просто спортивным, где в свободное от занятий физкультурой время проходили школьные вечера и внеклассные мероприятия».

С замиранием сердца поднимаюсь по лестнице, с перил которой, наши мальчишки, как с горы, скатывались вниз. Вот и актовый зал.

Спокойный повествующий голос заставляет меня бесшумно замереть в проёме гостеприимно распахнутых дверей. Ну, конечно, это же Вера Павловна рассказывает собравшимся о достижениях школы. Верочка – серьёзная девочка из параллельного класса, теперь директор своей родной школы. Мы с ней встречались, когда я изредка приезжала к маме.

– А вот и ещё одна гостья. Попробуйте узнать друг друга те, кто ни разу не встречался после окончания школы, – по-хозяйски распорядилась Вера, направляясь ко мне.

– Ну, здравствуй, наконец-то, осчастливила нас своим присутствием, – шептала она на ухо, обнимая меня.

Добрых три десятка человек устремили на меня свои взгляды. Воцарилась тишина. «Ой, какие они все разные: полные, худые, пожилые, моложавые. А, ведь все одного возраста. Да-а, жизнь – она кого-то бьёт, кого-то гладит», – думала я, вглядываясь в узнаваемые и неузнаваемые лица.

– Светланочка! – направилась ко мне моя любимая учительница немецкого языка Нина Митрофановна.

Я юркнула в её объятья, защищаясь от любопытных, устремлённых на меня взглядов. – Ты почти не изменилась. В обиде я на тебя: не стала ты моей преемницей в профессии, – укоряла меня Нина Митрофановна.

– Зато знания языка пригодились мне в Германии, – успокоила я её.

– Красавица ты наша, – поющим голосом похвалила подошедшая Татьяна Фёдоровна. – Надеюсь, моя биология и анатомия тебе пригодились. Медицину ещё не оставила, работаешь?

– Работаю, дорогая Татьяна Фёдоровна. И Ваши предметы мне очень пригодились в освоении медицины, – отвечала я дрожащим от волнения голосом.

– Георгий Фёдорович, мой дорогой классный руководитель, – прильнула я к плечу стоявшего рядом седоволосого подтянутого мужчины.

– Турпоходы наши помнишь? – обнимая меня, спросил Георгий Фёдорович.

– Помню, помню, я всё помню, – шептала я как молитву.

– Ну-у, а вот и я, – выдвинулась из-за чьей-то спины очень полная седоволосая дама. Какова? Узнаёшь, как ты выразилась, пухленькую и белокурую девочку? – поворачиваясь то вправо, то влево, продолжала она.

– О Боже! – вырвалось у меня вслух. – Галочка! Ты!

– Дайте, дайте поздороваться с гостьей мужской половине одноклассников, – пробасил полный рыжеволосый мужчина.

– Толик, я тебя узнала.

– Да-а-а, – протянул он поспешно обе руки для рукопожатия. – Как и прежде, хороша.

– Миша, ты? – обратила я свой взор на мужчину с синими кругами под глазами.

– Да-а, я, – пренебрежительно к себе самому произнёс он.

– А я храню свой портрет, который ты нарисовал и подарил мне после восьмого класса.

– А-а, художник, – опять пренебрежительно сказал Михаил.

Мне рассказывала Вера когда—то при встрече, что Миша пьёт на почве непризнанного таланта. Я постаралась поскорее переключить внимание на другого присутствующего.

Церемония узнавания, не узнавания, приветствия и объятий длилась ещё минут пятнадцать. И всё это время я чувствовала спиной пронзительный взгляд. Наконец, я повернулась. Вот он взгляд – далёкий, до боли знакомый и родной. Этот взгляд как будто открыл двери в моё сердце и проник туда.

– Володя, – выдохнула я, устремляя свой взор в глубину его серых глаз.

– Да, Светик, я…

Не знаю, сколько времени мы стояли в оцепенении, не отрывая друг от друга глаз. Предо мной, как на киноленте, пронеслись воспоминания юности.

С Володей мы учились в параллельных классах. С пятого мы занимались в студии бального танца и танцевали с ним в паре. Однажды, это было в восьмом, мы репетировали танго, я неожиданно подвернула ногу. Вынуждена была пропустить целый месяц занятий. Володя не захотел танцевать с другой партнёршей. Так и не пришлось нам выступить с этим танцем. После восьмого он часто провожал меня после уроков до дома, и нам вслед кричали малыши: «Тили—тили тесто, жених и невеста».

По окончании девятого, в летние каникулярные дни, он приглашал часто на свидания, и мы, взявшись за руки, гуляли по тенистым аллеям парка, мечтали о том, что будем учиться в одном институте, строили планы на будущее.

Я вспомнила встречу. Тихий тёплый вечер, спокойная музыка, доносившаяся с танцплощадки. Мы сидим на скамейке в парке и обсуждаем предстоящие выпускные экзамены. Неожиданно он коснулся своими губами моего уха и прошептал:

– Я люблю тебя и хочу, чтобы ты помнила об этом всегда.

Тогда мы впервые поцеловались. В тот вечер мы долго гуляли, и нам не хотелось расставаться. А на выпускном школьном вечере, когда зазвучала мелодия танго, мы невольно протянули друг к другу руки, желая покорить окружающих своими танцевальными способностями.

После начала танца кто-то неожиданно крикнул в микрофон: «Танцы с хлопушками!» Тогда это было модно. Через минуту меня «отхлопал» молодой двадцатишестилетний лейтенант – брат одной из наших выпускниц, приехавший в отпуск. Володе ничего не оставалось делать, как «отхлопать» девушку у другого парня.

Наши планы поступать вместе в один институт рушились: виною были серьёзные обстоятельства.

– Москву, дочка, я не потяну, – объясняла мне мать. – У Володи папа с мамой. А я одна. Поедешь в Смоленск: там моя сестра живёт, она тебе будет помогать.

В нашу последнюю встречу, Володя обещал писать на мамин адрес, а потом, надеялся получить мой новый.

Он поступил в Московский медицинский институт, а я – в Смоленский, где к моему большому удивлению служил Виктор, тот молодой лейтенант.

Прошёл год, а я не получила от Володи ни одной весточки. Зато Виктор ухаживал красиво и настойчиво.

– Ну, что? Что Володя, – вразумляла меня мама, – ему учиться ещё невесть сколько. Да и в разлуке вы станете другими. И детская влюблённость пройдёт. А Виктор – это надёжный тыл: и взрослый, и серьёзный, перспективный, жильём обеспечен. Самое главное – любит тебя.

– Мам, а Володя не присылал мне писем, записок, не передавал приветов? – выспрашивала я у матери, прерывая её речи.

В ответ она молча укоризненно смотрела на меня.

Против Виктора я ничего не имела: его настойчивость мне нравилась, его надёжность чувствовала. Через год, после первого курса вышла за него замуж и продолжала учиться в институте.

А несколько лет спустя, приехав к матери с двумя маленькими детьми, мне захотелось перебрать свои книги, которые я собирала всю свою школьную жизнь. Неожиданно на одной из полок книжного шкафа обнаружила свёрток. Подумала, что это старые школьные или студенческие записи и за ненужностью хотела выбросить. Но решила всё-таки посмотреть – что там.

«О, Боже! – замерло моё сердце: это были письма Володи. – Ах, мама, мама!» – укоризненно прошептала я вслух.

Уложив детей спать, я всю ночь перечитывала Володины послания и плакала. Увидев свет от ночной лампы, мать заглянула в комнату. Взяв с пола листок, упавший с кровати, тяжело вздохнула.

– Прости меня, дочка. Я-то, дура старая, никак не могла вспомнить, куда сунула этот злополучный свёрток. Всё равно я права: ты по жизни катаешься, как сыр в масле.

– Ах, мама, мама, – всхлипнула я, отвернувшись к стене…

– Прошу, прошу в столовую за праздничный стол, – по-хозяйски предложила Вера Павловна.

С Володей мы сели рядом. Я чувствовала его плечо: мне было уютно и спокойно. Будто и не было этих сорока лет. За столом шумно и весело вспоминали школьные годы.

– А помните, как мы всем классом убежали с уроков труда и потом прыгали с крыши мастерской в сугроб?

– Толик, помнишь, как ты что-то нюхнул из пробирки, пока нёс препараты на урок химии и у тебя распух нос?

– А помните, как в турпоходе дежурные по кухне Николай с Людмилой без каши нас оставили?

– Наш школьный хор, нашу художественную самодеятельность помните? Помните, как на санях, по скрипучему снежку, под звёздным небом ездили в сёла показывать свои таланты, а директор школы читал перед концертами лекции для колхозников?

– Школьную кролиководческую ферму помните?

– Как кормили и поили ушастиков наших?

– Как сажали аллею из акаций?

– И школьный сад!…

– А ты, Светик, помнишь наши прогулки и свидания? – коснувшись губами моего уха, прошептал Володя.

Я повернула к нему голову и встретила печальный взгляд. Вместо ответа «да» я едва кивнула.

– Почему же ты не ответила ни на одно моё письмо? – всё также тихо шептал мне Володя.

– Твои письма прочитала только через пять лет после нашей разлуки, – ответила я тихо.

Володя на мгновение закрыл глаза. Его лицо выражало страдание. Мне тоже стало больно в груди.

– Ты прости мою маму, Володя, – продолжала я. – Тогда мне и самой показалось, что наши юношеские обещания неприемлемы во взрослой жизни. Не прочитав вовремя ни одного твоего послания, я старалась не вспоминать тебя и не расспрашивала о тебе. Кроме того, что ты знаменитый хирург, я ничего не знаю.

– Зато я тебя никогда не забывал и всё о тебе знаю, – сказал он, сопровождая свой ответ таким пронзительным взглядом, что я покраснела от чувства собственной вины.

Немного помолчав, прислушалась к бурным воспоминаниям одноклассников о беззаботной школьной жизни. Наконец, справившись со своим чувством, попросила:

– Расскажи о своей семье: о детях, о жене.

– Жену мою зовут так же, как и тебя – Светлана. Она такая же белокурая и, когда улыбается, у неё появляются чудесные ямочки на щеках, как у тебя. Она – детский врач, – тихо и спокойно ответил Володя.

– А дети? – взволнованно спросила я.

– Старшего сына зовут Дмитрием. Он пошёл по моим стопам: надеюсь, станет хорошим хирургом, подаёт большие надежды, я уже горжусь им. Дочь на три года моложе сына. Зовут её Наташа. Она, как и её мать будет детским врачом, – не без гордости повествовал мой собеседник.

– И моих детей зовут так же, – растерянно произнесла я и, задумавшись, замолчала…

– А не пора ли нам подвигаться? – молодцевато подбоченясь, громко произнёс наш классный руководитель Георгий Фёдорович.

– Пора, пора, – вторили ему в ответ присутствующие и, вставая, шумно задвигали стульями.

Зазвучал медленный танец, и мы, как само собой разумеющееся, передвигались в такт музыки. Но тут нарочито воинственно подошёл к нам Георгий Фёдорович и похлопал над ухом Володи три раза, как когда-то мы делали на школьных танцевальных вечерах, что означает «отхлопал даму у партнёра на остаток танца».

– Ну, хватит, хватит. Вцепился! – шутя и широко улыбаясь, сказал он, обращаясь к моему партнёру. – Дай и старику потанцевать с красивой дамой.

– Не могу не повиноваться, – игриво ответил Володя.

Медленно, но уверенно повёл в танце меня Георгий Фёдорович.

– А вы, Георгий Фёдорович, молодцом: твёрдо и крепенько держитесь, – похвалила я его.

– Да и ты, Светлана, по сравнению с другими, выглядишь молодо. И как тебе это удаётся? – искренне удивился мой классный руководитель.

– А я соблюдаю, как учила меня бабушка, «пять не».

Георгий Фёдорович любопытно и вопросительно посмотрел на меня. Немного помолчав, чтобы подогреть ещё больший интерес, лукаво улыбаясь, медленно, со значением, произнесла:

– Не злись, не завидуй, не злобствуй, не ленись, не… пе – ре – е – дай!

– Да—а—а, в этом заложен большой смысл. А ты знаешь, уже пять лет я хожу в церковь, время от времени исповедуюсь и причащаюсь. И это даёт мне силы, – откровенно сообщил мне Георгий Фёдорович.

– Как меняется жизнь и её ценности, – понимающе, со вздохом, ответила я.

Вспомнилось, какую широкую антирелигиозную программу вёл он с нами, как учитель истории. Между тем танец закончился, и мы подошли к Володе.

– Вот, в целости и сохранности, – подводя меня под локоток, шутя, сказал Георгий Фёдорович. – И тут же серьёзно сообщил, – через пять месяцев у меня восьмидесятилетний юбилей. Обещайте старику, что вы обязательно приедете.

Мы посмотрели с Володей друг другу в глаза: наверное, оба обрадовались предстоящей встрече и в один голос произнесли:

– Конечно, конечно приедем.

Музыка всё звучала, сменяя один танец за другим. Неожиданно аргентинское танго вновь разбудило воспоминания. Володя печально улыбнулся мне и спросил:

– Может быть, нам сейчас удастся станцевать этот танец до конца?

Я молча положила ему на плечи руки, и мы медленно пошли по кругу, не стремясь вытанцовывать специальные танговые «па». Я чувствовала его крепкие руки, и мне в его объятьях было очень приятно. Володя приблизился к моему уху и прошептал:

– Светик, – он вздохнул, мгновенье помолчав, осторожно продолжил. – Дети и твои, и мои выросли. А мы ещё с тобой не старые. Ещё можем наслаждаться присутствием друг друга лет двадцать и больше. Так может нам с тобой…

– Девочка моя, – вздрогнула я от неожиданного голоса своего мужа, который остановил наш с Володей танец. – «Какое-то важное дело заставило его срочно явиться сюда», – подумала я. – Ты прости меня: позвонили из министерства, завтра утром надо быть в Москве. Придётся сейчас уехать.

Я взглянула в Володины глаза. В них было столько недосказанного! Отпуская меня, чувствовала, как его пальцы судорожно скользили по шёлку платья на моей талии…

Жизнь шла своим чередом. А я всё время думала о юбилее нашего классного руководителя и о предстоящей встрече с Володей.

Наконец, стою в числе заранее приехавших гостей, приветствую вместе с юбиляром приглашённых, которые один за другим появляются в проёме парадных дверей небольшого уютного кафе. Ещё и ещё заходят гости, а Володи всё нет. У меня растёт тревога и, как снежный ком, нарастает и нарастает… Время начинать торжество, а он так и не появился.

Тамада пригласил гостей рассаживаться за столы: лёгкий шумок прокатился по залу. Нехорошее предчувствие давило мне грудь. Машинально я села так, чтобы видеть входную дверь. Тамада уже приступил к своим обязанностям, а я отрешённо смотрела в проём двери.

Наконец, я услышала приближающиеся мужские шаги. Но… это был Станислав – двоюродный брат Володи, тоже хирург. Мгновенно он повёл глазами по залу. Увидев мой растерянный вид, Станислав кивком головы поприветствовал меня и почему-то виновато опустил глаза.

Никак не могла заставить себя вникнуть в то, что происходит в зале: в голове был один вопрос: «Почему не приехал Володя? Что могло случиться?»

Юбилейный вечер близился к завершению. Тамада объявил медленный танец. Станислав подал мне руку.

Я заглянула в его глаза, полные печали. Внутри меня всё съёжилось, но задать мучающий меня вопрос я не решилась. Танец закончился.

К нам подошёл виновник торжества Георгий Фёдорович. И поскольку кое-кто из гостей уже собирался уходить, присутствующие стали подтягиваться к юбиляру. Георгий Фёдорович благодарил всех за то, что не забыли, что может быть эта встреча последняя…

– Не молодеем, – печально говорил он. – Жаль, что Володя не приехал. Видимо, была у него на то серьёзная причина. Иначе, не обидел бы он старика. Георгий Фёдорович вопросительно посмотрел на Станислава.

– Ни за что бы ни обидел, – произнёс так печально Станислав, что стоящие рядом гости как-то напряглись, устремив на него свои вопросительные взгляды.

Немного помолчав, вдохнул, поднял голову и посмотрел на меня. Мне стало тревожно.

– Две недели назад мы спасали восемнадцатилетнего парня. Трое суток колдовал над ним Володя без сна и отдыха. Кризис, казалось, миновал. Мы уговорили его поехать отдохнуть домой. В пути он позвонил в больницу, чтобы выяснить состояние своего пациента. Медсестра, молоденькая, ещё неопытная девочка, сообщила, что у парня поднялась высокая температура. Развернувшись, Володя тотчас повёл машину назад в больницу. Очень торопился. Навстречу шёл КАМАЗ… Травма была не совместима с жизнью. Умер Володя у меня на руках, прошептав свои последние слова: «Скажи моей Светлане, что я всегда, всю жизнь её любил»…

Тягостная тишина окутала весь зал. Наконец, кто-то тихо произнёс:

– Жену-то зовут Светланой?

– Ну и счастливая же эта его Светлана, – кто-то добавил ещё.

– Да, счастливая: так любить не каждый может, – сказал Станислав и многозначительно посмотрел на меня…