Разбойничья злая луна

Глава 1. МИРАЖИ НАД КРАСНОЙ ПУСТЫНЕЙ

Неисправим человек: раздет, избит, обобран – а все еще требует какой-то справедливости! Ну сорвут с лица повязку, выведут в пустыню, отпустят шагов на двадцать – и, приказав обернуться, шевельнут по команде чуть вогнутыми зеркальными щитами. И вспыхнет, ослепит, полоснет нестерпимо белое колючее пламя – собственно, последнее, что ты запомнишь, не считая, конечно, боли. Рассказывай потом матери-верблюдице, как справедливо поступили с тобой на земле…

А ведь самое забавное, что и впрямь справедливо… Вспомни: когда этот ублюдок Орейя Четвертый отрекся, разве не ликовал ты вместе со всеми? Ах да, конечно… Ликовал, но по другому поводу. По поводу грядущей свободы Пальмовой Дороги. Я даже не спрашиваю, зачем она была тебе нужна, эта свобода… Родина? Да знаешь ли ты вообще, что это такое? Это то, что выведет тебя в пустыню и, отпустив на двадцать шагов, прикажет обернуться…

Такие вот изысканно-крамольные мысли складывались под белой головной накидкой, прихваченной потертым кожаным обручем. Владелец и накидки, и мыслей, рослый молодой человек в просторном выжженном солнцем балахоне… Да полно, молодой ли? Лицо человека скрывала повязка, смуглый лоб был собран в морщины, и поди пойми: на несколько мгновений собран или уже навсегда… Глаза – безнадежно усталые, с затаенной горькой усмешкой. Вообще с возрастом в пустыне – сложно. Думаешь – старик, а ему чуть больше двадцати. Хотя тут за одно утро постареешь, если вот так, упираясь, налегать из последних сил на отполированный ладонями пятый брус правого борта!

Торговая каторга – скрипучий деревянный корпус на четырех бочонкообразных колесах, снабженный коротенькой мачтой – ползла по краю щебнистой пустыни Папалан. Кончик длинного вымпела, именуемого хвостом, уныло волочился по камням. Нос каторги был нелепо стесан. Раньше там красовалась резная верблюжья голова с толстым рогом во лбу, но после памятного указа пришлось ее срубить…

В путь двинулись, едва рассвело. На ночной переход хозяин не отважился: места самые разбойничьи, да и луна вот-вот станет полной…

Под широкими ободами скрипел и потрескивал красноватый, быстро накаляющийся щебень. Мерно ступали ноги в широких плоских башмаках– пескоступах. Каторжанин загадочных лет, идущий за пятым брусом, помалкивал. Зато напарник его, чей преклонный возраст скрыть было уже невозможно, начал ворчать еще до рассвета…

– Не тому поддались… не тому… – озабоченно шамкал он, и каторжанину помоложе невольно пришло в голову, что его мысли каким-то образом передались старику. Хотя, кто знает, может быть, сейчас и на правом борту, и на левом все думали об одном и том же…

Вообще примечательный старикан. Повязка, прикрывающая серое, растрескавшееся, как такыр, лицо, приспущена чуть ниже переносицы, на месте впалого рта – влажное пятно. Брови – дыбом, выпученные бессмысленные глаза. И все время бормочет, бормочет…

– Раньше – да… Раньше – жили… А чего не жить?.. Катят каторгу голорылые, а мы им: «Куда?..» Они: «Да в Ар-Нау…» – «А ну по денежке с бруса – и кати дальше…» А теперь вот сами брус толкаем… Срамота…

Колыхались прозрачные полотнища зноя, изгибая волной красноватую, плоскую, как церемониальный щит, равнину. Трепетала над бортом матерчатая, пока еще бесполезная покрышка. В полдень от нее какая-никакая, а тень, но утром солнце жалит сбоку и укрыться от него невозможно. Разве что повезет – и твой борт окажется теневым. Сегодня вот не повезло… Плохо смазанная задняя ось жалобно скулила по-собачьи. А старик все бубнил:

– Орейя им, видишь, не угодил… Свободы захотелось… У, вар-раны…

Его молчаливый сосед ткнулся залитой потом бровью в тройную схваченную нитью складку на правом плече. Шамканье старика уже начинало надоедать.

– Вот выйдет указ – и все… Будем тоже тогда ходить голорылые…

– Ох, доболтаешься, дед! – не выдержав, сказал молчаливый. – За голорылых сейчас к брусу на год приковывают. А за Орейю и вовсе…

Старик вздрогнул и выкатил на соседа глаза. Надо полагать, он и не подозревал, что мыслит вслух.

– Ты… это… – молвил он наконец, проморгавшись. – Сам-то… Молодой еще… Вон три складки на плече сделал… А за такое тоже, знаешь, что бывает?..

Тот не ответил и покрепче налег на отполированное ладонями дерево. «Добраться бы до тени, – тоскливо подумал он. – Прилечь под взбрызнутой листвой, и чтобы кувшинчик вина в мокрой фуфаечке на металлическом блюдце с водой… Сколько же еще толкать этот брус? Ох, не сделает хозяин утреннего привала – места опасные, ровные… Того и гляди разбойнички накатят. Да тот же тезка Шарлах, к примеру… Почти тезка. Убрать титул, добавить в конце букву «иат» – и будем полные тезки… Шарлах… Кличка, конечно… Явно простолюдин и, скорее всего, из отцовской тени. Может быть, я даже с ним когда-то играл мальчишкой… Играл, спорил, дрался… Только звали его тогда, конечно, по-другому… А интересно было бы встретиться…»

– А? Что? – заламывая бровь, грозно вопрошал тем временем старый каторжанин. Надтреснутый голос его разносился вдоль борта, кое-кто за другими брусьями уже посмеивался. – Три складки! Да ты знаешь, вообще, что это такое – три складки?.. Ты кто? Имя твое – как?

– Ар-Шарлахи, – внятно отозвался тот, что помоложе.

Борт дружно взгоготнул и вдруг примолк.

– Правда, что ли? – недоверчиво спросили откуда-то сзади.

Назвавшийся Ар-Шарлахи не ответил. «Ничего не хочу, – думал он. – Добраться до тени, рассчитаться с хозяином, хлебнуть прохладного вина, отчудить что-нибудь этакое… посмешнее… подцепить какую-нибудь… податливую, круглолицую…»

– Эх… – горестно вздохнул кто-то. – Ну мы – ладно! Но когда уже и владыки каторгу катают – это что же такое делается?..

– Ничего! – злорадно отвечали ему с того борта. – Проспали Пальмовую дорогу – пусть теперь катают!..

Внезапно в спину толкнул теплый, почти уже горячий ветер. Потом снова. Затрепыхалась, захлопала над головой матерчатая покрышка. А вот это весьма кстати. Так, глядишь, и парусок поставим… Хотя опять же разбойнички… Им этот ветер тоже на руку.

Где-то там вверху по настилу забегали, засуетились, хлопнуло плетенное из пальмовых волокон полотнище – и каторга рывком прибавила ход. Щебень бойко затрещал под колесами, шаг пришлось удлиннить. Каторжане теперь просто шли за брусьями, скорее опираясь на них, нежели толкая.

Хрустнув щебнем, спрыгнул на землю повеселевший хозяин. Был он подобно большинству уроженцев Пальмовой дороги крепок, высок, костляв. Одежда – почти такая же, что и у каторжан: широкий белый балахон да прихваченная обручем головная накидка – поновее, правда, почище, чем у других… Внимательные темные глаза над приспущенной повязкой насмешливо прищурены. Плащ на правом плече заботливо уложен широкой складкой – стало быть, тоже не из простых.

Оглядел борт и зашагал рядом. Ноги решил размять. Ну и язык заодно.

– Что приуныли, скарабеи? – бодро окликнул он каторжан. – Кати-кати, до полудня еще далеко! Вот выйдем к сухому руслу – там и отдохнем!..

– Да кивающий молот меня раздроби!.. – еле слышно процедил все тот же злой голос с левого борта. – Шарлаха на тебя нет с Алият…

К счастью, владелец каторги не расслышал. Или сделал вид, что не расслышал.

«Алият?.. Странно… – подумалось Ар-Шарлахи. – Это ведь он наверняка какого-то разбойника помянул. А имя – женское… Неужто и бабы в разбой пустились? Да, времена…»

– Хорошо хоть хозяин свой… – снова забормотал идущий справа от Ар-Шарлахи старикан. – А вот к голорылому попадешь – намаешься…

– Все ворчишь? – добродушно осведомился хозяин, чуть приотстав и поравнявшись с пятым брусом. Глаза над повязкой стали вдруг тревожны, меж упрямых бровей залегла складка. – Вот когда вдоль русла пойдем – наломаемся, – сообщил он как бы по секрету. – Там по левую руку такие барханы ветром намыло – каторгу не протолкнешь. А придется – куда денешься?..

– А правее взять? – спросил Ар-Шарлахи, поскольку хозяин, судя по всему, заводил разговор именно с ним.

– Правее… – Владелец каторги усмехнулся, колыхнув дыханием повязку. – Если правее – как раз на Шарлаха и накатишь. Ищи тогда правды! Особенно теперь, после указа…

Красная пустыня Папалан скалилась крупными обломками, дразнила миражами. Уже дважды надвигалось на каторгу сухое русло с грядой белых, как кость, барханов и, помаячив, снова втягивалось за ровный горизонт. Каторжане взирали на жестокие эти чудеса равнодушно – все знали, что до сухого русла еще идти да идти. Морок он и есть морок… Пожалуй, один лишь придурковатый косоплечий подросток, изнемогающий с непривычки за третьим брусом, каждый раз с надеждой въедался глазами в невесть откуда возникшие здесь пески.

– Что за указ, почтеннейший? Какой-нибудь новый?

Хозяин насупился и некоторое время шел молча. Скрипел щебень, ныла задняя ось, горячий ветер трепал края полога.

– Государь наш, непостижимый и бессмертный, – не разжимая зубов, сказал наконец хозяин, – изволил издать указ, что разбоя в подвластных ему землях больше нет.

От изумления у Ар-Шарлахи даже усталость прошла.

– Как? – выдохнул он в полном восторге.

– А так, – буркнул хозяин. – Тот же, кто утверждает, что каторга его была разбита и ограблена, есть клеветник и подлежит наказанию.

Некоторое время шли в оторопелом молчании. Потом весь борт разом приглушенно загомонил, зашептался:

– …Это что же теперь?..

– …И не пожалуешься?..

– …Н-ну, скарабеи, дела-а…

– А велико ли наказание, почтеннейший? – громко спросил кто-то с левого борта. На той стороне тоже, оказывается, прислушивались к разговору.

– Судно и товары – в казну, – сухо отвечал хозяин, – а самих – на ртутные рудники, щиты зеркалить.

– Ох-х… – вырвалось испуганно сразу из-под нескольких повязок. Рудников боялись. Уж лучше на цепь в боевую каторгу – во тьме, духоте и вони толкать ногами перекладины ведущего барабана…

– Жаль… – звучно и задумчиво молвил Ар-Шарлахи. И, выдержав паузу, пояснил в наступившей тишине, нарушаемой лишь скрипом щебня, да поскуливаниями задней оси: – Жаль, что будучи пьян в порту Зибра, прослушал я оглашение великого этого указа…

Хозяин заморгал и уставился на Ар-Шарлахи. Боязливо прыснул подросток за третьим брусом. На левом борту кто-то загоготал в голос.

– Нет, право! Божественная мудрость нашего государя подчас страшит меня, а подчас ужасает, – чувствуя приступ вдохновения, невозмутимо продолжал Ар-Шарлахи. – Посудите сами, сколько бы денег и войска потратил иной правитель, дабы смирить разбой в пустынях! Государю же это стоило пергаментного свитка и собственноручной подписи… Всего один росчерк – и вот он, долгожданный покой Пальмовой дороги! Во-первых, ни единой жалобы. Во-вторых, кто же теперь даст себя ограбить? Отныне уже не купец будет бояться разбойника, но разбойник купца…

– Ну ты… осторожнее… – малость придя в себя, молвил с оглядкой хозяин. – Про государя-то…

Но Ар-Шарлахи и сам почувствовал, что пора закусить повязку.

– Удивляться величию мудрости – прямой долг подданного, – кротко заметил он и умолк.

Стало слышно, как на левом борту кто-то из скарабеев давится смехом.

– Ну вы, там! – гаркнул, озверев, хозяин. – На левом! Я вам сейчас похихикаю!.. – Он снова повернулся к Ар-Шарлахи. – Все хотел тебя спросить, досточтимый, – начал он не без ехидства. – А как же так вышло, что ты сам брус толкаешь? Сын владыки, три складки… Как же так?

Ар-Шарлахи вздохнул.

– Жить-то на что-то надо? – нехотя ответил он.

– Так вам же от государя было жалование положено… – вкрадчиво допытывался хозяин. – Не хватает, что ли?

Теперь взгоготнули разом оба борта. Каторжане любили такие представления. Оглянуться не успеешь – уже привал…

– Положено… – Ар-Шарлахи усмехнулся. – А чиновнику, который мне это жалованье привозил, – как полагаешь, почтеннейший? – тоже ведь кушать хочется… Он мне прямо сказал: «Половину – тебе, половину – мне». Да и я тоже хорош: нет чтобы согласиться – пригрозил, что поеду пожалуюсь в предгорья. А он испугался, дурачок, что в самом деле поеду, ну и послал донос. Будто бы я и разбойник Шарлах – одно и то же лицо. Имена-то похожи…

– И поверили? – ахнул хозяин, с любопытством глядя на благородного каторжанина.

– Поверить – не поверили, а жалованья на всякий случай лишили…

– Да-а… – помрачнев, протянул хозяин. – Времена…

И как бы невзначай огладил широкую складку плаща на костистом своем плече.

Справа на горизонте чуть шевелился и подрагивал черный обуглившийся скелет военной каторги. Казалось, там, в зыбком красноватом мареве, выбирается из норы огромное насекомое. Чуть поодаль чернел еще один остов…

Даже не верится: всего пять лет назад отрекся от престола Орейя Четвертый и последний! Пять лет назад раскололась великая держава, засверкали в пустыне круглые чуть вогнутые зеркала боевых щитов, запылали колесные парусники – и все оазисы вдоль горных отрогов Харвы отделились, ушли, прихватив с собой и Пальмовую дорогу, имевшую глупость в общем угаре поддержать этих голорылых ублюдков…

***

Краешек хилой тени от матерчатой покрышки коснулся наконец лица, но это уже не имело значения. Вскоре каторга, поскрипывая, вползла в настоящую плотную тень слоистого выветрившегося останца, за которым кончалась щебнистая пустыня Папалан и начинались белые прокаленные насквозь барханы Чубарры. Поскольку судно принадлежало купцу, а не престолу, прикованных каторжан на нем не водилось – одни наемники. Скарабеи разбрелись по округе: кто принялся собирать обломки парусника, брошенного когда-то пылевой бурей на эту слоистую выветрившуюся скалу, кто направился с кожаными ведрами к выдолбленному в камне водосборному колодцу; из каторги вынесли жаровню, развели огонь. После неспешной молчаливой трапезы прилегли в тени каждый на своем коврике. Кое-кто удалился за россыпи обломков – не иначе, тайком помолиться верблюду по имени Ганеб. Остальные сделали вид, что не заметили отсутствия товарищей, хотя прекрасно знали: един Бог в Харве, вот уже год как един. Ему и только ему надлежит возносить теперь мольбы и благодарения.

Ар-Шарлахи надеялся вздремнуть, но тут рядом затеяли горячий и на редкость содержательный диспут о том, скольких человек мог вынести один верблюд. Тот же Ганеб, к примеру… Самым горластым спорщиком оказался старик-каторжанин.

– Пятерых? – презрительно вскрикивал он. – А сорок не хочешь? Пя-те-рых!..

– Да это что же они? С каторгу, что ли, были?

– А хоть бы и с каторгу!

Послышалось недоверчивое хмыканье.

– Чего ж они все сдохли, раз такие здоровые?..

– Потому и сдохли! Их же через горы вели! А что им в горах жрать? На вершинах снег один да лед!..

– А я вот чего не пойму, – вмешался еще один голос. – Ну ладно, здоровые они были, с каторгу, ладно… А товары-то на них как возить? Тюки, ящики…

– Н-ну… – Старик замялся, покряхтел. – Под брюхо, видать, подвешивали.

– А почему не на спину?

– На спину! На спине – люди…

– В задницу заталкивали, – не подумав, проворчал Ар-Шарлахи и был изумлен взрывом хохота. Негромкая реплика легла в паузу как нельзя удачнее.

Каторжане ржали самозабвенно, с завизгом. Крикливый старикан пытался их переорать, но с тем же успехом он мог бы соперничать с ревом песчаной бури. А тут еще кто-то предположил, постанывая, как в таком случае этих самых верблюдов разгружали, – и хохот грянул вновь.

Посмеиваясь, подошел хозяин, стал слушать.

– Безбожник ты!.. – заходился старикан. – Вот и видно, что в Харве учился, набрался у голорылых!.. Ученый! Да как у тебя язык повернулся?.. Про верблюдов – такое! Да на них твои предки в этот мир пришли!..

– Э! Э! Скарабеи! – встревожился хозяин. – А ну давай о чем-нибудь другом! Этак вы меня и впрямь на рудники укатаете…

Договорить он не успел, потому что в следующий миг со стороны красноватой пустыни Папалан нахлынул морок. Горизонт словно размыло, и в небе внезапно опрокинулась, зашевелила барханами невиданная зеленовато-серая пустыня. Ар-Шарлахи медленно поднялся с коврика. Он не раз читал о таком и слышал, но видел он это впервые. Вокруг задвигались, вставая, испуганные каторжане. Послышались сдавленные восклицания, шумные судорожные вздохи.

– Что это?

В синевато-серых волнующихся барханах тонул странный корабль – с мачтами, но без парусов. Серый, ощетинившийся какими-то трубами… Пустыня вобрала его необычно массивное тулово так глубоко, что колес уже не было видно. Да нет, колес просто не было… Не было и быть не могло.

– Море, – глухо сказал Ар-Шарлахи, и в этот миг видение сгинуло. Несколько секунд все стояли не шелохнувшись и слепо смотрели в опустевшее небо над красной щебнистой равниной.

– А… а что это… море? – заикаясь спросил подросток.

– Смерть, – жестко бросил кто-то из каторжан. – Увидел – значит, готовь полотно и рой яму…

– Без корабля – оно бы еще ничего… – испуганно бормотал старик. – А вот с кораблем…

Подросток тихонько завыл. Мысль о скорой смерти ужаснула мальчишку.

– Да заткните ему рот кто-нибудь, – сердито сказал хозяин и резко повернулся к Ар-Шарлахи. – Дед болтает, ты в Харве учился… Должен знать… В книгах-то что об этом сказано?

Ар-Шарлахи неопределенно повел плечом, украшенным тремя складками.

– Премудрый Гоен утверждает, что это царство мертвых. Потому так и называется – море… Попасть туда можно только после смерти. А живым оно является лишь в миражах – как напоминание.

– А другие? – жадно спросил хозяин. – Другие что пишут?

– Ну… Андрба, например, возражает Гоену и говорит, что искупавшийся в морской воде станет бессмертным.

– Да? – с надеждой переспросил хозяин и тут же спохватился. – Постой-постой, а что толку купаться, если помер? Живым-то туда не попасть…

Ар-Шарлахи осклабился под повязкой.

– А вот об этом премудрый Андрба умалчивает…

Глава 2. СУДЬЯ СОБСТВЕННОЙ ТЕНИ

Полдень уже дохнул гоpячим pтом на маленький оазис, до сих поp по привычке именуемый тенью Аp-Мауpы, а в глинобитном двоpике с высокими стенами, выложенными голубыми с пунцовой прожилкой изразцами, было пpохладно и сумpачно. Листва, пpовисающая подобно потолку, пpосевшему под собственной тяжестью, меpцала кpупными каплями влаги. На плоских чистых камнях стояли пpозpачные лужицы.

Добровольно в этот гулкий дворик старались не попадать. Это там, снаружи, на выжженных солнцем кривых улочках с их мягкой белой пылью и сухими арыками, ты мог куражиться, шуметь, строить из себя отчаянного. Здесь же, в остолбенелой тишине и прохладе, немедленно пробирал запоздалый озноб, а отчетливый внятный звук оборвавшейся капли заставлял вздрогнуть.

Сам досточтимый Аp-Мауpа, в прошлом владыка, а ныне судья собственной тени, огромный, грузный, восседал, как и подобает чиновнику государя, не на коврике, а на высоком резном стуле. Один глаз судьи был презрительно прищурен, другой раскрыт широко и беспощадно. Белоснежная повязка небрежно приспущена чуть ли не до кончика горбатого мясистого носа. И хотя смотрел досточтимый исключительно на обвиняемого, каждый из свидетелей несомненно успел уже десять раз раскаяться в том, что ввязался в эту историю.

Владелец кофейни (стражников кликнул именно он) судорожно сглотнул и поправил свою повязку, подтянув полотно до самых глаз. Опасливо покосился на дверь и тут же, спохватившись, снова уставился на судью.

По сторонам узкой входной двери, замерли два голорылых идола – стражники из предгорий. Лица – каменные. Металлические зеркала прямоугольных парадных щитов недвижны, словно не в руках их держат, а к стене прислонили. Бесстыжий все-таки в Харве народ… Весь срам наружу, как у женщин: рот, нос… Тьфу!..

Еще один голорылый идол возвышался у крохотного фонтанчика, тоже неподвижный, но по несколько иной причине. Государь единой Харвы непостижимый и бессмертный Улькар был изваян из мрамора в обычной своей позиции: гордо вздернутая и чуть отвернутая в сторону голова, в руках – пучок молний и свиток указов. И тоже весь срам наружу. Вот и поклоняйся такому…

А досточтимый Ар-Маура все смотрел и смотрел на обвиняемого. Не то брезгливо, не то с ненавистью. Наконец вздохнул и покосился на истца, с самым преданным видом подавшегося к судейскому креслу.

– Говори… – прозвучал равнодушный хрипловатый голос.

Истец зябко повел плечами и начал торопливо и сбивчиво:

– Досточтимому Ар-Мауре… да оценит государь его добродетели… известно… – Тут владелец кофейни кое-как совладал с собой и продолжал дрожащим от обиды голосом: – Заведение у меня, любой скажет, приличное… для достойных людей… Пришел – значит пей, в кости играй, беседуй… А чтобы песенки петь – это вон на улицу иди ступай… Домой вон иди и пой…

Тут судья как бы поменял глаза: широко раскрытое око презрительно прищурилось, а прищуренное – хищно раскрылось. Истца это поразило настолько, что он осекся на полуслове.

– Пел… песенки… – неспешно и хрипловато проговорил досточтимый Ар-Маура. Лицо его как-то странно передернулось под повязкой, и он снова въелся яростным своим оком в обвиняемого. – И о чем же?

Вопрос застал владельца кофейни врасплох.

– Э-э… – Он беспомощно оглянулся на двух свидетелей и облизнул губы. – Ну… просто песенки… Так, чепуха какая-то… И нескладно даже…

Насторожившийся было судья расслабился, причем вид у него, следует заметить, стал несколько разочарованный.

– Дальше, – сердито буркнул он.

– Я подошел, говорю: иди вон, говорю, на улицу пой, а у меня заведение приличное… А он поймал муху…

Досточтимый Ар-Маура досадливо поморщился и чуть мотнул головой. Владелец кофейни запнулся.

– Дальше! – проскрежетал судья.

– П-поймал муху… и начал кричать, что у нее шесть лапок, а не четыре… что я нарочно развожу незаконных мух… А потом стал обрывать ей лишние лапки… И еще сказал, что я враг государю, потому что развел незаконных мух и…

Видимая часть лица досточтимого Ар-Мауры выказала крайнее раздражение, но в то же время и некоторую растерянность. Судья крякнул, оглянулся и щелкнул пальцами. Во дворик по оперенной лесенке торопливо сбежал молоденький тщедушный секретарь (тоже из голорылых) и замер в полупоклоне.

– Ну-ка, взгляни пойди, – недовольно покряхтев, проговорил судья. – Буква «кор», раздел, по-моему, девятый… О летающих и пернатых.

– Что именно? – почтительно осведомился секретарь.

– Или, может, наизусть вспомнишь?.. Сколько там лапок должно быть у мухи?

Секретарь возвел глаза к обильно увлажненной листве. Крупная капля сорвалась и разбилась о его бледный высокий лоб. Далее бесстыдно оголенное лицо юноши озарилось радостью, и, прикрыв веки, он процитировал нараспев:

– Летающим же насекомым надлежит иметь два прозрачных крыла для полета и четыре лапки для хождения…

– Так… – несколько озадаченно сказал судья. – Ладно… Иди…

Довольный собой секретарь, не касаясь ажурных перилец, взлетел по лесенке на второй этаж, где у него хранились копии указов.

На минуту судья погрузился в тягостное раздумье. В тоскливом предчувствии истец и свидетели затаили дыхание. Обвиняемый вздохнул и переступил с ноги на ногу.

– Отрадно видеть, – неспешно заговорил наконец Ар-Маура, и голос его с каждым словом наливался желчью, – ту ревность, с которой подданные государя следят за точным исполнением его указов. Даже количество лапок у мухи не избегнет их острого взора. Будь вы четверо чуть поумнее, я бы заподозрил вас в издевательстве над законом. Однако, поскольку указа против глупости пока еще не издано, считайте, что вы легко отделались. Присуждаю: издержки разложить на истца и свидетелей, дабы впредь не беспокоили судью попусту. Что же касается тебя, красавец… – Ар-Маура развернулся всем своим грузным телом к обвиняемому. – Что-то слишком часто мы стали с тобой встречаться. Полторы луны назад тебя, помнится, уже приводили сюда за какие-то проказы. Поэтому сегодняшнюю ночь ты проведешь в яме, а завтра чтобы ноги твоей здесь не было! – Он помедлил, как бы сожалея о мягкости приговора, потом кивнул стражам. – Этих троих – к казначею, а этого умника запереть пока здесь, в доме. Я еще с ним сегодня побеседую…

Истец и свидетели облегченно вздохнули. Можно сказать, повезло… Что же касается обвиняемого, то он, кажется, так не считал. Вид у него, во всяком случае, был озадаченный и даже слегка обиженный.

***

Три остальных приговора тоже пришлось смягчить. Пусть думают, что грозный Ар-Маура просто пребывал сегодня в хорошем настроении. В конце концов, он тоже человек…

Присудив напоследок пойманному на краже бродяге всего-навсего толкнуть брус казенной каторги до Зибры и обратно, Ар-Маура тяжело поднялся с высокого резного стула и, прихрамывая, удалился в дом. Приятно удивил секретаря и слуг, отпустив их до вечера по своим делам. Усмехнувшись, подумал, что день этот войдет в легенду. День, когда Ар-Маура был добрым…

Оставшись на мужской половине один, судья собственноручно расстелил два коврика, бросил на пол подушки, поставил на серебряный поднос кувшин в мокрой фуфаечке и плоские чашки. Затем снял с пояса ключи и открыл узкую дверь в стене. Заключенный (он сидел в углу, подобрав под себя ноги) поднял голову и хмуро всмотрелся в огромную заслонившую проем фигуру.

– Ну? – укоризненно молвил досточтимый Ар-Маура. – И долго мне еще тебя выручать прикажешь?

Заключенный фыркнул.

– Ты называешь это – выручать? – сварливо спросил он. – Спасибо, выручил! Укатал в яму ни за что…

– Ничего, – проворчал Ар-Маура. – Переночуешь – впредь умнее будешь. Вставай, пошли. М-мухоборец…

Узник поднялся, оказавшись вдруг почти одного роста с огромным судьей. Наблюдай за ними кто-нибудь со стороны, он был бы поражен, насколько эти двое похожи друг на друга. Такое впечатление, что разница между ними заключалась лишь в возрасте, дородности и хромоте.

– Надеюсь, досточтимый Ар-Шарлахи не откажется разделить со мной скромную трапезу и неторопливую беседу? – довольно ядовито осведомился судья.

Узник во все глаза глядел на кувшин вина во влажной фуфаечке и на блюдо с фруктами.

– Знаешь… – сказал он, сглотнув. – Всю дорогу до твоей тени только об этом и мечтал…

– Ну, что ты пьяница, мне известно, – заметил судья, опускаясь на коврик справа и подкладывая подушки поудобнее. – Прошу. И если не возражаешь… – Он запустил руку под головную накидку и сбросил с лица повязку – жест, который ужаснул бы любого жителя Пальмовой дороги.

Ар-Шарлахи лишь усмехнулся и тоже обнажил лицо. Оба когда-то (правда, в разное время) учились в Харве, так что многие обычаи голорылых давно уже не казались им неприличными и ужасными. Кроме того, и Ар-Мауры, и Ар-Шарлахи происходили по прямой линии от погонщиков верблюда по имени Ганеб, а сородичам стесняться друг друга не пристало.

Собственной рукою судья разлил вино в чашки.

– Да веет твоя тень прохладой до скончания века, – вполне серьезно произнес Ар-Шарлахи ритуальное пожелание.

– Издеваешься? – ворчливо осведомился судья. – Моя тень вот уже два года как принадлежит государю.

– Тем не менее… – со вздохом заметил молодой собеседник. – Живешь – как жил. Можно сказать, правишь…

Согласно обычаю прикоснулся краем чашки ко лбу и лишь после этого отхлебнул.

– Да и вино у тебя – позавидуешь, – добавил он довольно-таки уныло.

– Позавидуют, – сквозь зубы ответил судья. – Рано или поздно – позавидуют. Сгонят с кресла – будем тогда вместе брус толкать…

И тоже коснулся чашкой лба.

Ар-Шарлахи тем временем (опять-таки следуя обычаю) очистил апельсин и, разломив, протянул одну из половинок судье.

– Значит, говоришь, всю дорогу мечтал о холодном вине? – задумчиво молвил Ар-Маура, принимая пол-апельсина. – Почему же не зашел? Гордый?

Ар-Шарлахи досадливо пожал плечом и не ответил.

– Ну да, понимаю… – Судья покивал. – Предпочел, чтобы тебя ко мне привели… Должен сказать, наделал ты мне сегодня испугу! Помнишь, когда о песенках речь зашла?.. Тут стража стоит, там секретарь, да еще и свидетели эти… Смотри, досточтимый, допоешься… Дошутишься!.. – Судья отхлебнул и пристально взглянул на собеседника поверх чашки. – Стишок о верноподданном водопаде, надо полагать, твое сочинение?

Тот слегка смутился.

– Первый раз слышу, – уклончиво пробормотал он. – Что за стишок?

– Ну как же! Стишок известный… О том, как река, услышав указ государя, что воде надлежит течь сверху вниз, а не иначе, рухнула с обрыва сразу на три сажени… А про кивающие молоты? Дескать, молоты кивали-кивали, а Улькар в ответ даже и не кивнул!.. Ох, досточтимый… – Судья покачал головой. – Слушай, а что, у мухи в самом деле шесть лапок?

– Вообще-то шесть, – сказал Ар-Шарлахи, смакуя вино по глоточку. – Но я подозреваю, что секретари государя вместо того, чтобы поймать муху и пересчитать ей конечности, опять доверились трудам премудрого Андрбы. Он, видишь ли, тоже был убежден, что лапок у мухи всего четыре… И что овес – это выродившаяся пшеница…

– Я смотрю, ты всерьез учился в Харве, – заметил судья. – Я вот там все больше дрался да пьянствовал… – Тяжелое лицо его глинистого цвета помрачнело, серебристая щетина на щеках залегла грузными кольчужными складками. – Да, времена… – глухо сказал он. – А знаешь… Я ведь учился вместе с Улькаром…

– С государем?! – Ар-Шарлахи был настолько поражен, что даже отставил чашку. – И… что? Он уже тогда?..

– Нет, – бросил судья, жестко усмехнувшись. – Тогда он был вполне нормален, если ты имеешь в виду именно это… Более скучного собеседника свет не видывал, да и способности у него были, помнится, самые средние…

Ар-Маура помолчал, нахмурился, задумчиво покачнул вино в своей чашке.

– До сих пор не могу понять… – признался он вдруг с горестным недоумением. – Как ему все это удалось? Ну ладно, отречение Орейи, мятеж в Харве… Но когда сказали, что во главе заговора стоит Улькар, знаешь, я удивился. Он ведь, между нами, и храбростью-то особой никогда не блистал… А чему ты улыбаешься?

– Так… – лукаво молвил Ар-Шарлахи, снова беря чашку. – Забавно… Узник и судья возлежат за вином и ведут крамольные беседы…

– Брось, – сказал Ар-Маура. – Подслушивать некому… Да и с кем мне еще об этом поговорить, сам подумай! Не с секретарем же… – Помолчал, вздохнул. – Мне иногда кажется, что в жизни своей я знал трех разных Улькаров…

– То есть?

Судья досадливо шевельнул седеющей бровью. Надо полагать, подобные мысли не давали ему покоя уже давно.

– Сам смотри… Первый – ничем не выдающийся отпрыск древнего рода. Великовозрастный оболтус, с которым я шатался по веселым кварталам… Второй – вождь заговорщиков, дерзкий до безумия, удачливый во всем… Ну вот как это он, например, умудрился выиграть битву при Заугаре? Убей – не пойму…

– Он впервые применил там вогнутые щиты, – напомнил Ар-Шарлахи. – У кимирцев их тогда еще не было…

– А откуда они вообще взялись? – перебил судья. – Он что, сам их выдумал? Ты когда-нибудь в руках держал такой щит? Бросает солнечный свет в одну точку на двадцать-тридцать шагов! Кто их ему дал? Как такое вообще можно выковать?.. Нет, как хочешь, а без колдовства здесь не обошлось…