Читать книгу: «Происхождение всех вещей»

Шрифт:

Elizabeth Gilbert

THE SIGNATURE OF ALL THINGS

ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Что есть жизнь, мы не знаем. Что делает жизнь, мы знаем хорошо.
Лорд Персеваль

Пролог

Альма Уиттакер, рожденная с началом века, пришла в наш мир 5 января 1800 года.

И тут же – почти немедленно – вокруг нее стали формироваться самые разные мнения.

Бросив на младенца первый взгляд, мать Альмы осталась вполне довольна результатом. Прежде Беатрикс Уиттакер не везло в деле производства потомства. Первые три попытки зачать утекли печальными струйками, не успев прижиться. Предпоследняя же – сын, полностью сформировавшийся мальчик, почти успел увидеть этот мир, но потом, в самое утро своего рождения, вдруг передумал и явился на свет уже мертвым. После таких потерь любое дитя сгодится, лишь бы выжило.

Прижимая к груди крепкого младенца, Беатрикс шептала молитву на своем родном голландском. Она просила Бога, чтобы дочь выросла здоровой, умной и рассудительной и никогда бы не сдружилась с теми девицами, что густо пудрят щеки, не стала бы громко смеяться над вульгарными анекдотами, сидеть за карточным столом с несерьезными мужчинами, читать французские романы, вести себя, как не подобает и дикарям индейцам, и позорить приличное семейство каким бы то ни было способом – словом, чтобы она не превратилась в een onnozel, простушку. В этом и заключалось ее благословение – или то, что считала таковым Беатрикс Уиттакер, женщина суровых нравов.

Акушерка-немка из местных пришла к выводу, что роды прошли не хуже других, да и дом этот был не хуже других, следовательно, и Альма Уиттакер – дитя ничем не хуже других. Спальня у хозяев была теплой, суп и пиво подавались без ограничений, мать держалась стойко, чего и следовало ждать от голландки. Кроме того, акушерка знала, что ей заплатят и не поскупятся. Любое дитя не грех назвать славным, коли деньги приносит. Поэтому и она благословила Альму, хоть и без особых сантиментов.

А вот домоправительница поместья Ханнеке де Гроот считала, что радоваться нечему. Младенец оказался девочкой, притом некрасивой: с лицом, как тарелка каши, бледным, что твой крашеный пол. Как все дети, эта девчонка принесет много работы. Как вся работа, эта, поди, тоже ляжет на плечи Ханнеке. Но домоправительница все равно благословила дитя, ведь благословение новорожденного – обязанность каждого, а Ханнеке де Гроот от обязанностей никогда не отнекивалась. Она расплатилась с акушеркой и сменила простыни. В трудах ей помогала, хоть и не слишком усердно, юная горничная – разговорчивая деревенская девица, недавно взятая на работу в дом. Та больше на ребенка глаза лупила, чем в спальне прибиралась. Имя девицы не стоит упоминания на этих страницах, так как уже на следующий день Ханнеке де Гроот уволит ее за бестолковость и отошлет обратно без рекомендаций. Тем не менее в тот единственный вечер никчемная горничная, которой было суждено покинуть дом назавтра, ворковала с младенчиком и мечтала о своем таком же. Она тоже благословила Альму – ласково и от чистого сердца.

Что до отца Альмы, хозяина поместья Генри Уиттакера, тот малышкой остался доволен. Весьма доволен. Ему было все равно, что родилась девочка, и притом некрасивая. Генри Альму не благословил, но лишь потому, что считал раздачу благословений не своим делом. («Я в дела Божьи не лезу», – частенько говаривал он.) Зато он искренне восхитился своим чадом. Ведь малышка была его собственным произведением, а Генри Уиттакер искренне восхищался всем, к чему приложил руку.

В ознаменование сего события Генри сорвал ананас в самой большой из своих оранжерей и поровну разделил его между всеми домочадцами и слугами. За окном шел снег, как и положено зимой в Филадельфии, но Генри принадлежали оранжереи, которые были построены по его собственному проекту и топились углем – предмет зависти всех садоводов и ботаников на двух американских континентах и источник его несметных богатств, – и, раз ему вздумалось отведать ананасов в январе, Бог свидетель, он мог себе это позволить. Вишню в марте – да пожалуйста.

Затем он удалился в свой кабинет и открыл гроссбух, где каждый вечер делал записи о всякого рода событиях, происходящих в поместье, как делового, так и личного характера. «Сиводни на наш борт взошол новый пасажыр, висьма блогородный и любапытный», – начал он и далее описал обстоятельства рождения Альмы Уиттакер, а также указал точное время ее появления на свет и связанные с этим расходы. Чистописание Генри, к его позору, было совсем негодным. Предложения смахивали на городок, тесно застроенный домами: заглавные и строчные буквы жили бок о бок, жалостливо ютясь и налезая друг на друга, и будто рвались уползти за пределы страниц. Написание слов он угадывал, отнюдь не каждый раз попадая в точку, а уж взглянув на знаки препинания, оставалось лишь печально вздохнуть.

Но Генри Уиттакер все равно делал записи в своем гроссбухе. Он записывал все происходящее и считал это важным. Хотя он знал, что любой образованный человек ужаснется, увидев эти страницы, он также понимал, что его каракули никто никогда не прочтет – никто, кроме его супруги Беатрикс. Когда же к той вернутся силы, она перенесет его заметки в свой гроссбух, как делала всегда, и закорючки Генри, переписанные ее изящным почерком, войдут в официальную летопись поместья. Она во всем была ему подспорьем, Беатрикс, и плату за работу не брала. Она выполнит это его поручение, как и сотни других.

С Божьей помощью уже очень скоро она сможет вернуться к делам.

А то бумаг уже вон сколько накопилось.

^{Cinchona Calisaya, var. ledgeriana.}

Часть первая
Хинное дерево

Глава первая

Первые пять лет своей жизни Альма Уиттакер и вправду была не более чем пассажиром в этом мире, как и все мы в столь раннем детстве, и потому рассказ о ней пока нельзя считать ни наполненным событиями, ни сколько-нибудь любопытным; отметим, впрочем, что ранние годы этой ничем не примечательной девочки не были омрачены болезнью или какими-либо происшествиями, а росла она в окружении роскоши, почти неслыханной в Америке тех времен, даже в богатой Филадельфии. История о том, как отец Альмы стал обладателем столь внушительного состояния, достойна упоминания на этих страницах, тем более что надо чем-то занять себя, пока маленькая Альма растет и не представляет для нас большого интереса. Ведь и в 1800 году, а раньше и подавно, нечасто можно было встретить человека бедного по рождению и почти безграмотного, который стал бы богатейшим жителем города, а уж методы, при помощи которых Генри Уиттакер достиг процветания, безусловно, представляют интерес – хотя, пожалуй, благородными их не назовешь, в чем он сам признавался.

Генри Уиттакер родился на свет в 1760 году в городишке Ричмонд, что стоит на Темзе совсем рядом с Лондоном, вверх по течению. Он был младшим сыном бедных родителей, у которых и без того детей было на пару душ больше, чем надо. Рос Генри в двух комнатах с земляным полом, крыша в их доме была почти не дырявая, ужин на плите варился почти каждый день, мать не пила, отец не лупил домочадцев – одним словом, по меркам тех времен, по сравнению с другими, жили они, можно сказать, шикарно. У матери был даже свой клочок земли за домом, где она растила живокость и люпины – для красоты, прямо как благородная дама. Спал Генри у стенки, а за ней был свинарник; так он и рос, и не было в его жизни ни дня, когда бы он не стыдился своей нищеты.

Быть может, его удел не был бы ему так противен, если бы он не видел вокруг богатства, рядом с которым его собственное существование казалось убогим. Но дело в том, что в непосредственной близости от Генри жили не просто богачи, а особы королевской крови. В Ричмонде был дворец, а при дворце – увеселительные сады, известные под именем Кью. Их со знанием дела разбила принцесса Августа; она привезла с собой из Германии целую свиту садовников, с усердием взявшихся за преображение диких и скромных английских лугов в искусственный ландшафт, достойный королей. Ее маленький сын, будущий король Георг III, проводил здесь летние каникулы. А взойдя на престол, решил превратить Кью в ботанический сад не хуже любого парка с континента. По части ботаники англичане, засевшие на своем холодном, промозглом и обособленном острове, плелись в хвосте у всей Европы, и Георг III намеревался это изменить.

Отец Генри служил в Кью садоводом. Это был человек неприметный, но хозяева его уважали, насколько вообще возможно уважать неприметного садовода. У мистера Уиттакера был дар обращения с плодовыми деревьями, к которым он относился с глубоким почтением. («В отличие от остальных, эти благодарят землю за труд», – частенько говаривал он.) Однажды он спас любимую королевскую яблоню – срезал черенок больного дерева, привил к более крепкому побегу и хорошо обмазал глиной. На новом месте черенок заплодоносил в тот же год, а вскоре яблоки уже таскали ведрами. За это чудо сам король прозвал мистера Уиттакера Яблочным Магом.

Несмотря на свои таланты, Яблочный Маг был человеком бесхитростным, а жена его – тихоней. Но каким-то образом этим двум людям удалось произвести на свет шестерых редкостных смутьянов и дебоширов. Одного их сынка прозвали «ричмондским кошмаром»; двое других погибли в пьяных драках. Младшенький, Генри, был, пожалуй, хуже их всех, хотя, наверное, по-другому и быть не могло – как бы он иначе выжил, с такими-то братьями? Он был упрямой и живучей бестией, тщедушным, но вертким плутом, сносил побои братьев без единого писка и ничего не боялся. Другие знали об этом и частенько испытывали его, подначивая на всякие рисковые дела. Даже в одиночку Генри был падок на опасные эксперименты: жег костры, где не положено, бегал по крышам и подсматривал за замужними дамами и был грозой всех окрестных ребятишек младше себя. Никто б не удивился, узнав, что он шмякнулся с колокольни или утонул в Темзе, но по чистой случайности этого не произошло.

Однако, в отличие от братьев, было у Генри одно качество, делавшее его не совсем безнадежным. Точнее, два: во-первых, он был умен и, во-вторых, интересовался деревьями. Было бы преувеличением сказать, что деревья порождали у него глубокое почтение, как у отца, но интерес они вызывали, поскольку в его убогом мире уход за ними был одной из немногих вещей, которой он мог научиться, а по опыту Генри знал, что люди, которые чему-то в жизни научились, имеют преимущество над остальными. И если человек не хочет в скором будущем отдать концы (а Генри не хотел) и намеревается в итоге достигнуть процветания (а Генри намеревался), то нужно учиться всему, чему только можно. Латынь, чистописание, стрельба из лука, верховая езда, танцы – все это было ему недоступно. Но у него были деревья и был отец, Яблочный Маг, терпеливо взявшийся учить сына.

Так Генри узнал все об арсенале прививальщика – глине, воске, садовых ножах; о тонкостях трубкования, прививания глазком и в расщеп, высаживания и обрезки умелой рукой. Он выучился пересаживать деревья по весне, когда земля плотная и пропитана влагой, и по осени, когда земля рыхлая и сухая. Теперь он знал, как подвязывать и укрывать абрикосы, чтобы защитить их от ветра, как растить цитрусовые в оранжерее и окуривать крыжовник, чтобы избавиться от ложномучнистой росы, когда удалять больные ветки у инжира, а когда оставить как есть. А еще как ободрать ветхую кору со старого дерева до самой земли без излишней сентиментальности и пустых сожалений, чтобы дерево ожило и плодоносило еще с десяток лет.

Генри многому научился у отца, хоть и стыдился старика: тот казался ему слабым. Допустим, мистер Уиттакер и впрямь Яблочный Маг, так почему уважение короля не сделало его богатым? Люди куда глупее и те сумели разбогатеть, и таких было немало. Как вышло, что Уиттакеры по-прежнему жили вместе со свиньями, хотя совсем рядом раскинулись великолепные зеленые дворцовые лужайки и на улице Фрейлин выстроились роскошные дома, где служанки королевы спали на французских шелковых простынях? Однажды Генри взобрался на самую верхушку аккуратно подстриженной живой изгороди и увидел в саду даму в платье цвета слоновой кости, которая упражнялась в выездке на снежно-белой лошади, а слуга тем временем играл на скрипке для ее увеселения. Вот какая жизнь текла совсем рядом, в его родном Ричмонде, а у Уиттакеров тем временем не было даже половичка.

Но отец Генри никогда не стремился к обладанию прекрасными вещами. Тридцать лет он получал одно и то же пустяковое жалованье и ни разу не потребовал повышения, ни разу не пожаловался, что приходится работать на улице в самую пренеприятную погоду, да так много, что здоровье его было уже давно подорвано. Всю жизнь мистер Уиттакер осторожничал, особенно с теми, кто стоял выше его, а он любого считал выше себя. Он взял за правило никогда никому не досаждать и не извлекать выгоду, даже если такая возможность была под носом – бери и урывай, сколько влезет. Он и сына учил: «Генри, не зарывайся. Больше одного раза овцу не убьешь. Но ее можно стричь каждый год – так и поступают осмотрительные люди».

С таким безвольным тюфяком-отцом Генри Уиттакеру в жизни оставалось надеяться лишь на то, что удастся урвать своими руками. «Человек должен иметь деньги, – стал твердить себе мальчик, когда ему было всего тринадцать. – Он должен убивать по овце в день».

Но где найти столько овец?

Тогда-то Генри Уиттакер и начал воровать.

* * *

В семидесятые годы восемнадцатого века сады Кью превратились в ботанический Ноев ковчег. Их коллекция растений насчитывала тысячи видов, и каждую неделю поступали новые экземпляры – гортензии с Дальнего Востока, магнолии из Китая, папоротники с островов Вест-Индии. Кроме того, в Кью появился новый, весьма амбициозный управляющий, сэр Джозеф Бэнкс. Он только что вернулся из триумфальной кругосветной экспедиции на борту судна «Индевор» под командованием капитана Кука, где служил главным ботаником. Бэнкс работал без жалованья (потому что его интересовала лишь слава Британской империи, хотя кое-кто считал, что он не прочь был прославиться и сам, ну, может, самую малость) и отличался неукротимой страстью к коллекционированию растений, а все ради того, чтобы создать поистине великий национальный ботанический сад.

О, сэр Джозеф Бэнкс! Этот красавец, этот беспринципный, амбициозный, азартный авантюрист! Он был полной противоположностью отца Генри Уиттакера. Полученное в двадцать три года громадное наследство – шесть тысяч фунтов ренты в год – сделало его одним из богатейших людей в Англии. Он также был одним из красивейших людей в стране, хотя некоторые готовы были с этим поспорить. Бэнкс мог бы провести жизнь в праздной роскоши, но решил стать отважным натуралистом-первооткрывателем, причем ради этого не поступился и каплей привычного шика и великолепия. Львиная доля стоимости первой экспедиции капитана Кука была оплачена из кармана Бэнкса; взамен капитан, несмотря на нехватку места, позволил ему взять на корабль двух чернокожих слуг и двух белых, второго ботаника, научного секретаря, двух художников, одного подмастерье и пару итальянских борзых. Приключение Бэнкса длилось два года, и он провел это время, соблазняя таитянских принцесс, танцуя голышом на пляжах с дикарями и глядя, как юным туземкам в лунном свете татуируют ягодицы. Домой он привез таитянина по имени Ормаи, который стал его комнатной зверушкой, а также около четырех тысяч черенков. И почти о половине этих видов растений науке не было известно ничего. Сэр Джозеф Бэнкс был самым знаменитым и импозантным мужчиной в Англии, и Генри им восхищался.

Но это не помешало ему у него красть.

Все дело в том, что у Генри была такая возможность, и грех было ее упускать. В научных кругах Бэнкс прославился не только как великий коллекционер растений, но и как большой скупердяй. В ту культурную эпоху джентльмены, чьей профессией была ботаника, обычно безвозмедно делились своими находками друг с другом – но не Бэнкс. В Кью приезжали профессора, садовники и коллекционеры со всего мира, и все они, естественно, надеялись разжиться семенами, черенками и образцами из обширного гербария Бэнкса, однако сэр Джозеф всем отвечал отказом.

Юный Генри восхищался неуступчивостью Бэнкса (будь в его распоряжении такие сокровища, он тоже не подумал бы ими делиться), но вскоре в недовольных лицах отвергнутых иностранных гостей узрел свой шанс. Он поджидал их за оградой ботанического сада и ловил в тот момент, когда они выходили из Кью; бывало, при этом они проклинали сэра Джозефа на французском, немецком, голландском или итальянском. Генри приближался к ним, спрашивал, какие образцы джентльменам хотелось бы получить, и обещал раздобыть их к концу недели. При себе у него всегда были записная книжка и плотницкий карандаш; если джентльмены не знали английского, он просил их зарисовать нужные экземпляры. Все они были превосходными художниками-натуралистами, так что описать необходимое не составляло труда. А когда спускалась ночь, Генри проникал в оранжереи, прошмыгнув мимо служителей, чьей задачей было поддерживать огонь в больших жаровнях холодными вечерами, и крал образцы на продажу.

Его заказчики едва ли нашли бы кого-нибудь, кто бы справился с этой работой лучше. Генри мог отличить один вид растения от другого и сохранить черенки, не загубив их; он примелькался в Кью, так что появление его там не вызывало подозрений, а еще поднаторел заметать следы. Да и сон был ему как будто не нужен. Весь день он помогал отцу в плодовом саду, а всю ночь промышлял воровством. Он крал редкие виды растений, ценные экземпляры: венерины башмачки, тропические орхидеи и плотоядные чудо-цветы из Нового Света. А иллюстрации растений, сделанные именитыми ботаниками, хранил и изучал до тех пор, пока не смог отличать друг от друга тычинки и лепестки всех цветов в мире.

Как все хорошие воры, Генри всегда заботился о своей безопасности. Никому не доверял свой секрет, а выручку закапывал в тайниках по всему саду – их у него было несколько. Он не потратил ни фартинга, оставив серебро лежать в земле до поры по времени, как хорошие корневища. Ему хотелось накопить побольше, чтобы потом внезапно оказаться обладателем крупного состояния и заслужить право стать обеспеченным человеком.

Через год у него появилось несколько постоянных заказчиков. От одного из них – это был старый селекционер орхидей из Парижского ботанического сада – мальчик впервые в жизни услышал слова одобрения. «А ты способный маленький пройдоха!» – сказал тот. Через два у Генри образовалось процветающее торговое предприятие: он продавал растения не только серьезным ботаникам, но и многим обеспеченным лондонским аристократам, мечтавшим заполучить экзотические виды для своих коллекций. Через три он занялся незаконной переправкой образцов во Францию и Италию; он искусно обкладывал черенки мхом и заливал воском, чтобы те не погибли в дороге. А по прошествии этих трех лет Генри Уиттакера поймали, и сделал это его отец.

Однажды ночью мистер Уиттакер, который обычно спал крепко, заметил, что его сын после полуночи вышел из дома. Тут в сердце его закрались инстинктивные отцовские подозрения, и он проследовал за мальчишкой до самой оранжереи, где и увидел, как тот отбирает, крадет и бережно упаковывает образцы. Чрезмерная осторожность выдала Генри с головой.

Отец Генри был не из тех, кто бьет своих сыновей, даже если они это заслужили (а такое случалось нередко), и в ту ночь он Генри бить не стал. Он также не обвинил его в глаза. Генри даже не понял, что его застукали. Но мистер Уиттакер сделал кое-что похуже. На следующее утро первым делом он попросил сэра Джозефа Бэнкса о личной аудиенции. Скромные малые вроде Уиттакера нечасто удостаивались права просить о встрече с человеком столь высокородным, как Бэнкс, однако отец Генри, прослужив почти тридцать лет верой и правдой, пользовался уважением в Кью, и потому ему позволили нарушить покой сэра Джозефа, тем более что прежде он никогда об этом не просил. Пусть он был старым человеком, да и небогатым, но он спас любимое дерево короля, и его звали Яблочным Магом – этот титул и послужил ему пропуском в кабинет Бэнкса.

Мистер Уиттакер явился к Бэнксу чуть ли не на коленях, низко склонив голову, с видом святого раскаяния. Он рассказал постыдную историю о преступлении сына и поделился своими подозрениями о том, что Генри, возможно, ворует в Кью уже не первый год. А в качестве наказания предложил подать в отставку, лишь бы парня не арестовали и не причинили ему вреда. Яблочный Маг пообещал увезти семью из Ричмонда, чтобы имя Уиттакеров не позорило больше ни Кью, ни сэра Бэнкса.

Бэнкс поразился небывалой честности садовника, на его предложение подать в отставку ответил отказом и велел послать за Генри. Этот поступок также был не из тех, что случаются каждый день. Сэр Джозеф Бэнкс крайне редко принимал у себя в кабинете неграмотных садовников, а уж шестнадцатилетних отпрысков этих неграмотных садовников и подавно. Возможно, ему стоило, недолго думая, вызвать кого следует, чтобы мальца арестовали. Однако воров в те времена наказывали жестоко, и детишки куда младше Генри шли на виселицу за дела куда менее серьезные. Хотя коллекции Бэнкса был нанесен большой урон, он сочувствовал отцу воришки и решил сам разобраться, в чем проблема, прежде чем посылать за констеблем.

Проблемой, взглянувшей на сэра Джозефа с порога его кабинета, оказался долговязый рыжий паренек с плотно сжатыми губами, водянистыми глазами, широкими плечами и впалой грудью, чья бледная кожа уже успела огрубеть от постоянного столкновения с ветром, солнцем и дождем. Мальчишка явно недоедал, но роста был высокого, с большими руками; Бэнкс видел, что из него однажды может вырасти крупный детина, если кормить его получше.

Генри не знал, зачем его вызвали в контору Бэнкса (его отыскал старый садовник, немец, и велел явиться к управляющему – мол, тот хочет видеть его один на один), но мозгов у него всегда хватало, поэтому он заподозрил худшее и был весьма напуган. Лишь благодаря своему ослиному упрямству он сумел войти в кабинет Бэнкса, пересилив дрожь.

А кабинет это был, прямо скажем, великолепный! И как роскошно был одет сам Джозеф Бэнкс, представший перед Генри в великолепном парике и костюме из блестящего черного бархата, с начищенными пряжками на туфлях и в белых чулках. Еще с порога Генри приметил элегантный письменный стол из красного дерева, бросил жадный взгляд на драгоценные коллекционные коробочки, стоявшие на каждой полке, и восхищенно уставился на красивый портрет капитана Кука. Чтоб я сдох, подумал Генри, да одна только рама от этого портрета потянет фунтов на девяносто!

В отличие от своего отца, Генри Уиттакер не стал кланяться Бэнксу; он встал перед сэром Джозефом, выпрямившись во весь рост, и посмотрел ему в глаза. Бэнкс, сидевший за столом, позволил мальчишке постоять молча, возможно надеясь услышать признание или мольбу о милосердии. Но Генри ни в чем не признавался и ни о чем не молил, он даже головы не повесил. Поистине, сэр Джозеф Бэнкс совсем не знал Генри Уиттакера, если думал, что тот окажется дураком и заговорит первым в столь опасных обстоятельствах.

Поэтому, после того как они долго смотрели друг на друга молча, Бэнкс наконец рявкнул:

– Скажи на милость, что-то может помешать мне полюбоваться, как тебя вздернут в Тайберне¹?

Так вот значит что, подумал Генри. Попался.

Тем не менее паренек тут же стал искать выход из положения. Ему нужен был план, а времени на раздумья было в обрез. Но не зря же его всю жизнь колошматили старшие братья – правилам боя он научился. Когда противник крупнее и сильнее тебя и ударяет первым, есть лишь одна возможность ответить, прежде чем тебя превратят в кисель, – выступить неожиданно.

– Я способный маленький пройдоха, – выпалил Генри.

Бэнкс, который любил курьезы, разразился удивленным смехом:

– Признаюсь, мальчик, мне не совсем ясно, что за польза в этом для меня. Пока ты лишь разграбил мои сокровища, накопленные с большим трудом.

Это был не вопрос, но Генри на него ответил.

– Ну да, я слегка прополол ваши грядки, – сказал он.

– Даже не отрицаешь?

– Сколько бы я ни распинался, это вряд ли что-то изменит.

И снова Бэнкс рассмеялся. Возможно, ему показалось, что Генри нарочно храбрится, но храбрость Генри была не показной, а настоящей. Как и страх. И полное отсутствие раскаяния. Всю свою жизнь Генри Уиттакер считал раскаяние слабостью.

Бэнкс сменил тактику:

– Должен сказать, молодой человек, вы поставили своего отца в весьма затруднительное положение.

– А он меня, сэр, – незамедлительно ответил Генри, снова заставив Бэнкса изумленно рассмеяться.

– Неужели? И что же плохого сделал вам этот достойнейший человек?

– Родил меня в нищете, сэр, – ответил Генри. И тут вдруг все понял и добавил: – Это же он сделал, да? Он меня вам сдал?

– Он, он. Твой отец – честный человек.

– Только мне от этой честности ни жарко ни холодно, – пожал плечами Генри.

Бэнкс задумался и кивнул, признавая его правоту. Затем спросил:

– Кому ты сбывал мои растения?

Генри стал загибать пальцы:

– Манчини, Фладу, Уиллинку, Лефавуру, Майлзу, Сатеру, Эвашевски, Фуэрелю, лорду Лессигу, лорду Гарнеру…

Бэнкс остановил его, махнув рукой. И уставился на паренька с неприкрытым изумлением. Как ни странно, будь этот список скромнее, он рассердился бы больше. Но Генри назвал имена величайших ботаников той эпохи. Кое-кого из них Бэнкс даже считал друзьями. Как мальчишка их отыскал? Ведь некоторые из этих людей уже много лет не были в Англии. Да у мальца, никак, экспортное предприятие! Что за дела этот плут проворачивал у него под носом?

– А откуда ты знаешь, как обращаться с растениями? – спросил Бэнкс.

– Я это всегда умел, сэр, всю свою жизнь. Как будто родился, уже все умеючи.

– И все твои заказчики… они тебе платили?

– Иначе не получили бы свои цветочки, – ответил Генри.

– Ты, верно, немало заработал? Накопил уже целое богатство за последние… сколько лет?

Но Генри был слишком хитер, чтобы поддаться на эту уловку.

– Что же ты сделал с деньгами, мальчик? – не унимался Бэнкс. – На одежду ты их явно не потратил. Твой заработок по праву принадлежит Кью. Где же он?

– Его нет, сэр.

– Как это нет?

– Кости, сэр. Видите ли, я игрок, такая у меня слабость.

Может, мальчишка врет, а может, и нет, подумал Бэнкс. Но наглости у него больше, чем у любого двуногого зверя, который когда-либо попадался ему на пути. Бэнкс был заинтригован. Ведь не стоит забывать, что это был человек, который держал дикаря в качестве комнатной зверушки, а по правде говоря, и сам славился тем, что наполовину дикарь. Его положение в жизни вынуждало его притворяться, что благородные манеры ему по душе, но втайне он всегда считал, что немного сумасбродства не повредит. А этот Генри Уиттакер – ну и птица! С каждой минутой Бэнксу все меньше хотелось передавать это любопытное существо в руки констеблей.

Генри, который все замечал, увидел, что на лице Бэнкса отражается внутренняя борьба – сперва оно сочувственно смягчилось, затем расцвело любопытством, и, наконец, Генри углядел в нем некий интерес, таивший в себе возможность спасения. Инстинкт самосохранения опьянил его, и он раз ухватился за эту соломинку, таящую надежду.

– Не посылайте меня на виселицу, сэр, – проговорил он. – Вы об этом пожалеете.

– А как прикажешь с тобой поступить?

– Найдите мне работу.

– И почему я должен это сделать?

– Потому что лучше меня никого нет.

1.Место публичной казни в Лондоне; использовалось до 1783 года. – Здесь и далее примечания переводчика.