Ели халву, да горько во рту

Пролог

Луна обогнула лес и растеклась мутным пятном, укрытая кружевным облаком. Заухала в темноте сова и, сорвавшись с ветви, пролетела над самой головой Ильи Никитича, едва не сшибив с него картуз.

– Чёртова птица! – выругался Овчаров, потирая замёрзшие руки. – Нет, право слово, не будет улова…

Несмотря на июнь, ночь выдалась холодной и даже промозглой, и Илья Никитич уже не раз помянул недобрым и не употребляемым в приличном обществе словом и человека, сказавшего ему ждать его здесь, и всю родню оного, ни в чём совсем не повинную.

По правде сказать, Овчарову не впервой приходилось коротать ночь столь малоприятным образом. Жизнь сыскного агента, как известно, полна различных передряг. Впрочем, Илья Никитич своей службою был доволен. Приносила она ему аккуратный, хотя и более чем скромный доход, а также бесплатный проезд и гостиничные номера в тех случаях, когда требовалось разнюхать что-либо в ином городе. Будучи человеком предприимчивым, Илья Никитич с готовностью брался за поручения частных лиц, которые платили не в пример сыскному ведомству гораздо большие суммы. Надо сказать, что работы в последнем для агента было немного. Да и откуда взяться ей в уездном городе? Вот, иное дело – Москва! Там ой как недурно можно было бы заработать! Ведь большие способности дремлют в Илье Никитиче, ведь куда как на большее способен он, и тесно ему в родной тихой заводи! Вся радость только – рыбу удить да попивать со скуки. Денег аккурат на выпивку и достаёт, а ни на что серьёзное всё одно хоть сто лет копи, не скопишь. Пропадай жизнь! Так и захлебнётся талант в вине, отупеет мозг, и кому тогда будет нужен Овчаров?

Подул ветер, и первая тяжёлая капля надвигающегося дождя упала на нос сыскному агенту. И куда это господин запропастился, черти бы подрали его? Сидеть бы ныне у камелька да попивать рябиновку… Или уж у озера, что здесь неподалёку, сома караулить. Крестьяне сказывали, что здесь сом – всем сомам сом – настоящее чудище. Прикормить бы его да поймать! Вот, не кисло бы было! Если уж настоящего крупного преступника не судьба, так хоть сома…

Хрустнула ветка под чьей-то нелёгкой поступью. Овчаров сощурил красные, воспалённые глаза: идёт!

– Долго ждать заставляете, господин хороший! – не удержался от замечания продрогший агент.

– Вы будете ждать меня столько, сколько потребуется, – звякнул в тишине резкий ответ.

Илья Никитич подошёл ближе к закутанному в непромокаемый плащ господину, нагнул голову, посмотрел снизу вверх:

– Чем могу соспешествовать вашей милости?

– Не юродствуйте, господин Овчаров! Или останетесь без работы!

– Это вряд ли, – Илья Никитич криво усмехнулся, обнажив свои жёлтые, уже крошащиеся, несмотря на молодые годы, зубы. – Это ведь вам мои услуги нужны, а не мне ваши. Кстати, не будет ли у вас приличного курева? Я жутко продрог, поколь ждал вас.

– Я не курю, господин Овчаров. И прошу вас покорно: говорите несколько в сторону, а то от вас дух такой…

– Нет, значит, курева… Так и запишем-с, – Овчаров извлёк из кармана завёрнутый в бумагу табак, проворно скрутил папиросу, закурил. – Скоро дождь разойдётся. Говорите, зачем звали.

– Мне нужно, чтобы вы поехали в Москву и выяснили там о судьбе одного семейства, с коим я был знаком двадцать лет назад.

Илья Никитич закашлялся:

– Ходила к дьяку попадья… Ничего себе задачка! Двадцать лет! Каким же это образом я должен суметь отыскать их?

– Вы меня спрашиваете об этом? Это ваша работа – искать, вынюхивать, рыть землю носом. А моя – платить вам за это.

– Это займёт много времени, а Москва город недешёвый…

Господин фыркнул и протянул Овчарову бумажник:

– Здесь на текущие расходы. Должно хватить. Остальное только в случае успеха вашей миссии.

Илья Никитич проворно пересчитал деньги, довольно крякнул и спрятал бумажник в карман:

– Кого же я должен отыскать?

– Двадцать лет назад в Москве, в Староконюшенном переулке была швейная мастерская фрау Ульбрехт. Она была весьма хорошо известна в ту пору. У Лейды Францевны имелось много помощниц-учениц, юных девушек из бедных семей или же вовсе сирот, о которых она проявляла большую заботу. Среди них была семнадцатилетняя Аннушка Колыванова. Её мать, кажется, прачка, жила в районе «Балкан», что в Протопоповском переулке, сильно болела и много пила. А Аннушка была очень добра, трудолюбива, хороша собой. В Староконюшенном её знали буквально все: её просто невозможно было не заметить… У девушки был жених. Некто Фёдор Палицын. Из мелких лавочников. Отец его, Кузьма Григорьевич, держал лавку церковной утвари всё в том же Староконюшенном. Фёдор у отца и работал. Очень странный юноша. Физически сильный, но нервами слаб. Припадки у него бывали, знаете ли. И, вот, однажды, находясь, по всей видимости, в таком припадке, он жестоко убил свою невесту. Следствие полагало, что из ревности… Аннушка представлялась девицею высокой нравственности, Фёдор дышать на неё не смел, а потом вдруг выяснилось, что девушки из заведения фрау Ульбрехт оказывают услуги известного рода состоятельным господам. Вероятно, это сильно потрясло несчастного, и он убил Аннушку… Потом был суд, Фёдор был приговорён к двадцати годам каторги, там он, кажется, заболел нервной горячкой и умер. Родители его, несчастные старики, в виновность сына не верили. Что стало с ними дальше, я не знаю.

– И именно это мне предстоит выяснить? – уточнил Овчаров.

– Да, – лязгнул в темноте ответ. – Узнать, что стало со стариками. Узнать, были ли иные родные, как у Фёдора, так и у Аннушки. Если да, то живы ли и всё о них подробно. И ещё я желал бы точно знать, верно ли, что Фёдор на каторге умер…

– Труднёхонько будет, – покачал головой Илья Никитич. – Но уж постараюсь, как могу. Завтра же и отбуду в Первопрестольную.

Внезапно тишину нарушил громкий крик.

– Бог мой, это, кажется, в доме кричат… – произнёс господин, вздрогнув.

– Оттуда, – кивнул Овчаров. – Вон, огни в окнах замелькали… Чай, случилось что…

– Ступайте, господин Овчаров! Выполняйте вашу работу… И поторопитесь! Это очень важно!

Нежданный работодатель Ильи Никитича почти бегом ринулся к дому. Овчаров передёрнул плечами, скрутил очередную папиросу:

– Эх-эх-эх, барин, и что тебе потребовалось раскапывать этакое бородатое дело? Темнишь, ваша милость… Не с брызгу ты так забеспокоился. И отчего ж не сказал ты, какова твоя роль в том деле была? Кем ты этим Фёдору с Аннушкой приходился? Что на Москве делал в тот год? Или у самого рыльце в пушку? Так и запишем-с… Да разнюхаем. Чёрт знает, может, это судьба моя есть. На Москве-то и развернусь… Интересно, что у них стряслось в доме? Но да не моё дело. Завтра в путь, а нынче обогреться и спать! Мерзейшая погода…

Глава 1

– Всё-таки, Елизавета Борисовна, я никак не могу понять, для какой нужды я вам понадобился? – спросил доктор Жигамонт, захлопнув крышку золотых часов и убрав их в карман.

– А что, милый доктор, большое неудобство вам вышло от моего приглашения? – улыбнулась княгиня Олицкая, не отвечая на вопрос.

– Отчего бы вдруг неудобство?

– Ну, как же, известное дело: из матушки-Москвы, где у вас свои пациенты, ехать в нашу глушь…

– Разве же это глушь, Елизаветы Борисовна? Ей-богу, вы живёте в красивейшем краю.

– Правда ваша. Вам бы следовало ещё осмотреть город. Изумительные красоты вы нашли бы в нём. Быть может, вы не согласитесь со мною, но, по мне, так наш Кремль хоть и уступает вашему, столичному, но тоже великолепен.

– Несомненно, Елизавета Борисовна. Каждому своё гнездо мило.

– Это как сказать. Многим чужое гнездо завсегда просторнее и мягче представляется. Вы хоть бы возьмите нашу здешнюю молодёжь: ведь они бредят Москвой, милый Георгий Павлович! Москвой и Петербургом. Будто бы мёдом намазано там, будто ждут их там, будто здесь им дела нет! А ведь нигде так не одинок человек как в окружении множества чужих людей, в больших городах…

Жигамонт внимательно рассматривал лицо своей спутницы. Они были знакомы ещё с молодости, но виделись в последний раз более двадцати лет назад, хотя всё это время часто переписывались и не забывали с трогательной заботой посылать друг другу небольшие презенты к Рождеству, Пасхе и на День Ангела. Время мало изменило Елизавету Борисовну. В свои шестьдесят с лишком лет она выглядела много моложе. Холёное, гладкое, продолговатое лицо с крупными, похожими на цыганские, тёмными глазами, прямой нос с небольшой горбинкой, рот со слегка выпяченной нижней губой, тёмная, не тронутая до сей поры сединой шевелюра – в этом лице читалась царственность, подчёркнутая и безупречной осанкой княгини. Правда, небольшая полнота всё-таки наложила свой отпечаток на прежде стройную шею Олицкой, осиную некогда талию, но не испортила красоты её, не отняла лёгкости походки и быстроты движений. Тем более, что отличающаяся тонким вкусом Елизавета Борисовна умело подбирала свои наряды: все они были тёмных тонов и пошиты в стиле а-ля рюс, столь любимом ею. Вот, и сейчас княгиня была облачена в темно-зелёное платье, имеющее некоторое сходство с сарафаном. Ткань платья была плотной, а широкие рукава более светлого тона были сделаны из тонкого воздушного шёлка. Такой же шёлковый шарф покрывал голову Олицкой. К нему была приколота старинная брошь с искусной миниатюрой.

– Позволю себе сделать вам комплимент, княгиня: вы прекрасно выглядите, – заметил Жигамонт.

Княгиня вздохнула и, потянув вожжи, остановила лошадь. Ещё при встрече Георгия Павловича удивило, что знатная дама ездит одна, без кучера, сама правит изящной, сделанной, по всей видимости, на заказ искусным мастером, коляской, запряжённой серым в яблоках жеребцом, слегка погоняя его время от времени кнутом, сжимаемым изящной рукой, затянутой в тёмно-зелёную перчатку.

– Скажите, Елизавета Борисовна, вы не боитесь ездить одна? – спросил доктор. – Лошадь может понести, да и мало ли…

– Лошадь понести не может, – уверенно ответила Олицкая. – Мой отец держал множество лошадей. То была его страсть. С малых ногтей я привыкла к ним, я ездила верхом, как заправский гусар. И ни один конь не сбросил меня, заметьте! Даже самые буйные подчинялись. Теперь уж я, конечно, редко выезжаю верхом: лета не те. Но уж из повозки-то как-нибудь не выпаду. Впрочем, я иногда беру с собой кучера. Знаете, есть у меня один… Глухонемой. Только с ним и езжу, когда устала или дурно чувствую себя. У него великое есть достоинство – его немота и глухота. Как будто бы и нет его вовсе.

Жигамонт улыбнулся краешком губ. Они стояли на дороге, по обеим сторонам которой шумели благоухающие сосны. Пахло смолой и свежестью недавно прошедшего дождя, и лучи солнца пронизывали сплетённый полог ветвей, скользили, разливались радужными красками.

– Как в церкви… – сказала Олицкая, глубоко вздохнув. – Как говорит наш отец Андроник, лес – нерукотворный храм Божий…

– Елизавета Борисовна, для чего вы всё-таки пригласили меня? На больную вы не похожи. Быть может, кто-то из ваших родственников хворает? – вновь спросил Георгий Павлович.

– Милый доктор, если б болела я, так позвала бы нашу знахарку, бабку Степаниду, а мои любимые родственники вполне обошлись бы местными лекарями. Вас я вызвала для себя.

– Чем же местные лекари вам не подошли?

– Во-первых, они все пьяницы и чрезвычайно скучные люди, – рассмеялась княгиня. – Во-вторых, они не играют в шахматы, а вы дока в этом деле. Представьте, я уже долгое время вынуждена играть сама с собою!

– Вы пригласили меня играть в шахматы? – улыбнулся Жигамонт.

Елизавета Борисовна помрачнела:

– К сожалению, нет… – она резко повернула лицо к доктору: – Мне нужна помощь, милый Жорж.

– Вы только что сказали, что здоровы…

– Здорова, да. Но мне нужна помощь иного рода. Я хочу понять, что происходит в моём доме.

– То есть?

– Выслушайте меня. Месяц тому назад скоропостижно скончался мой муж.

– Ему, если я не ошибаюсь, было хорошо за восемьдесят…

– Не ошибаетесь. Александр Владимирович часто хворал в последние годы. Накануне смерти он почувствовал недомогание. Врач осмотрел его, но не нашёл никаких причин для беспокойства. На другой день князь чувствовал себя уже лучше, но всё-таки приказал послать за священником, дабы исповедаться. Он всякий раз посылал, когда подступал недуг… Отец Андроник пришёл, муж исповедался… В ту же ночь он вдруг дико закричал. Мы все, кто был в доме, прибежали на крик и нашли князя уже при смерти. Он только хрипел и ничего не смог сказать, но всё время указывал рукой на дверь, и глаза его были полны ужаса… Князь умер почти в тот же момент от удара…

– Простите, Елизавета Борисовна, но здесь я не вижу ничего загадочного. Учитывая возраст вашего мужа и его больное сердце…

– Вы не дослушали меня.

– Да-да, извините…

– Эта смерть мне тогда также не показалась ничуть загадочной. Хотя, по всему было видно, что его что-то сильно напугало. Но вскоре в нашем доме стали происходить другие странности. Что-то произошло с сыновьями мужа. Они стали нервными, подозрительными… Словно боятся чего-то. Старший, Владимир, даже стал запираться в своей комнате на ключ, чего прежде никогда не бывало. А однажды я вошла в комнату Антона, младшего, и увидела у него на столе записку странного содержания: «Помнишь ли ты меня? Я скоро приду за тобой, как за твоим отцом. А.К.»

– А.К.? Кто это?

– Если бы я знала! – сплеснула руками княгиня.

– А вы не спрашивали своего пасынка?

– Милый доктор, вы знаете, какие у меня отношения с сыновьями мужа! – поморщилась Олицкая. – Ещё не хватало, чтобы они решили, что я рылась в их бумагах. Они всё равно ничего мне не скажут. Но и это ещё не всё, милый Жорж! Самое главное, что в моём доме завёлся призрак!

– Кто? – поразился Жигамонт.

– Призрак белой дамы! Она появляется по ночам.

– Вы сами видели?

– Бог миловал. Но видел Антон, видел Каверзин, приятель Владимира, который живёт у нас, видела Катя, видела Машенька…

– Машенька?

– Да… Это незаконная дочь покойного сына дяди Алексея. Очень славная девочка. Дядюшка полюбил её, как родную. Она буквально освещает его последние дни. Бедняжка жутко перепугалась, когда увидела этот проклятый призрак.

– Елизавета Борисовна, это же какая-то фантасмагория…

– Ах, милый Жорж, я сама не склонна верить всяким глупостям о приведениях. Я могу не верить Антону: он часто бывает пьян, а пьяному чего не помстится! Могу не верить Кате: у неё расстроены нервы. Но Каверзину и Маше я не верить не могу. Когда четыре человека утверждают одно и то же, то как не поверить? Быть может, и мой несчастный муж увидел эту белую даму, и именно она так напугала его. В общем, милый доктор, я хочу разобраться в этом деле и рассчитываю в этом на вашу помощь.

Жигамонт закурил трубку и, выпустив несколько клубов дыма, ответил:

– Разумеется, я готов оказать вам любое содействие. Но, мне кажется, вам лучше бы помог в подобном деле сыщик, а не врач.

– Да где же я возьму сыщика? Дорогой мой Жорж, я обратилась к вам, потому что могу вам доверять в столь щекотливом вопросе. А какому же сыщику я могу довериться? У меня таких знакомых нет, – пожала плечами княгиня.

– Я мог бы рекомендовать вам одного в высшей степени порядочного и искусного человека.

– Кто же он таков?

– Сын моего покойного друга, ещё в юные годы весьма выручивший меня, когда моя репутация оказалась под угрозой из-за неоправданных подозрений в мой адрес. Он теперь служит следователем и обнаруживает большой талант на своём поприще.

– Как его зовут?

– Его фамилия Вигель. Пётр Андреевич. Он начинал свою службу под руководством господина Немировского. Может быть, вы слышали? В Москве это человек известный. Гроза преступного мира. Искуснейшие дела распутывал. Газеты не раз писали о нём.

– Здесь не Москва, милый доктор, – вздохнула Олицкая. – Впрочем, фамилию Немировского я где-то встречала.

– Я мог бы отписать моему молодому другу. Правда, не уверен, сможет ли он приехать… Ведь у него служба.

– Я подумаю над вашим предложением. Но прежде я хотела бы, чтобы вы побывали в моём доме, познакомились с моими домашними и составили своё мнение. К слову, учтите, никто из них не должен знать о настоящей цели вашего приезда. Я всем сказала, что меня беспокоят боли в области груди, и я пригласила вас, как своего давнего друга.

– Я надеюсь, что боли – это часть легенды? – уточнил доктор.

– Совершенно верно. Сегодня вечером я приказала устроить ужин в вашу честь, милый Жорж. На нём соберутся все домашние. Посмотрите на нас незамутнённым оком и составите первоначальное мнение. А там уж видно станет, стоит ли беспокоить вашего сыщика, – княгиня причмокнула губами и тронула поводья. – Мы, однако же, засиделись. Пора!

Конь рысцой застучал копытами по дороге, легко катя маленький экипаж. Георгий Павлович задумчиво смотрел перед собой, несколько удивлённый неожиданным поворотом событий. Никогда прежде доктору Жигамонту не доводилось выступать в роли сыщика. Всю свою жизнь он занимался исключительно врачебной практикой: вначале работал в московской Мариинской больнице, где несколькими годами прежде служил Михаил Достоевский, и жива была память, как о нём, так и о его сыновьях, один из которых, Фёдор, только делал первые свои шаги на литературном поприще. Предки Георгия Павловича были французскими гугенотами, осевшими в России. Позднее они перешли в православие, занимались медициной. Дед Жигамонта спас немало жизней русских солдат в войну 1812-го года, за что был награждён по Высочайшему повелению. Впрочем, его подвиги и труд других членов семьи мало поправили материальное положение Жигамонтов, и на заре своей практики Георгий Павлович буквально бедствовал. Жил он в стенах всё той же Мариинской больницы, не имея денег, чтобы нанять квартиру. Однако талант и трудолюбие молодого врача всё же способствовали его карьерному и материальному росту. К сорока годам Георгий Павлович занимался уже исключительно частной практикой, приносившей вначале умеренный, а потом и весьма приличный доход. Теперь же доктор Жигамонт стал в Москве довольно известен. Он пользовал весьма состоятельные и знатные семьи, его услуги стоили дорого, Георгия Павловича приглашали в лучшие дома первопрестольной. Он давно забыл вкус нищеты, живя в просторной квартире на Волхонке, выезжая всякое лето в Европу, поигрывая на рулетке в Баден-Бадене (впрочем, всегда зная меру и не поддаваясь страсти), обедая в лучших ресторациях Москвы и одеваясь у модных портных. Доктор Жигамонт отличался тонким вкусом, аристократизмом, безупречностью манер, глубоким умом и умением легко и остроумно поддержать любую беседу: это, безусловно, нравилось его состоятельным пациентам, а, в особенности, пациенткам, подчас выдумывающим себе разные болезни, чтобы только лишний раз иметь удовольствие увидеть всё ещё привлекательного, несмотря на лета, и столь приятного в общении доктора. Беря за свои услуги весьма большие деньги, Георгий Павлович нередко оказывал помощь и малоимущим, принимая их у себя и наведываясь в бедняцкие кварталы. С них доктор вовсе не брал денег. «Долг врача – лечить больных, – говорил он. – Лечу я всегда бесплатно. Иное дело, что некоторые мои пациенты вполне здравы и лечатся лишь от скуки. Лечение для развлечения. А развлечение – штука, само собою, платная… Вот, за него-то и беру я полным рублём!»

…Лес внезапно закончился, и взору Георгия Павлович предстал большой усадебный дом с высоким парадным крыльцом.

– Ну, вот, дорогой доктор, мы и прибыли, – улыбнулась Елизавета Борисовна, останавливая лошадь. – Добро пожаловать в моё поместье! Надеюсь, ваше пребывание в нём будет для вас приятным!

– И я на это надеюсь, любезная Елизавета Борисовна, – с иронией отозвался Жигамонт. – Надеюсь, ваши приведения мне его не испортят.

К экипажу подошёл крепкий, жилистый старик с густой бородой и низко поклонился княгине.

– Здравствуй, Анфимыч, здравствуй! – улыбнулась Олицкая, подавая старику руку.

Анфимыч помог Елизавете Борисовне спуститься на землю.

– Вот, милый Георгий Павлыч, это и есть мой кучер. Анфимыч. Вы ему можете ничего не говорить. Он вас всё равно не поймёт. Он понимает только меня. Так я говорю, Анфимыч?

Старик закивал и начал делать княгине какие-то знаки. Олицкая нахмурилась:

– Антон опять пьян? Да когда же только прекратится это безобразие! Мало того, что этот олух царя небесного совершеннейшим образом предаётся безделью, так ещё и позорит наш дом! Хлеб ешь, а беса не тешь! Избаловались все…

Доктор Жигамонт с интересом наблюдал странную сцену, опершись на свою тяжёлую, дабы ежеминутно тренировать руки, трость с набалдашником в виде совы с малахитовыми глазами.

– Удивляюсь я, Елизавета Борисовна, – сказал он, улыбаясь. – Как это вы понимаете, что он вам «говорит»?

– Привыкла уж. Он ведь при мне с младенчества. Анфимыч у нас книги любит.

– Что же, он грамоте учён?

– Его мой покойный отец учил. Дивный был человек, царствие небесное. Писать, правда, не выучил, но прочесть кое-что Анфимыч может. Правда, тяжело ему это, а потому кроме Святого Писания он ничего не читает, а его уж, должно, наизусть выучил. Он картинки разные любит. Особливо, как в книжках они. А, когда так, так он их в своём чулане по стенам расклеивает. Радуется, как дитя малое.

Анфимыч ещё раз поклонился барыне, взял лошадь под уздцы и увёл её.

– Идёмте же, – сказала Елизавета Борисовна. – Вы, должно быть, голодны с дороги? Я скажу на кухне, чтобы вас накормили обедом.

– Премного благодарен.

– Мне нужно будет теперь заняться делами. В этом доме, милый доктор, ими занимаюсь одна я. Остальные сплошь бьют баклуши да за то ждут туши. Владимир пишет проекты преобразований имперского размаха, на меньшее он никак не согласен, Антон пьёт и развлекается… При этом оба они меня ненавидят за то, что отец их завещал именье мне. Можно подумать, будто они могли бы управлять им! Я уже и при жизни отца их все дела вела, а они? Только пользовались плодами моих трудов. Ещё на меня же и лают… Володичка и Родя слишком молоды ещё, чтобы помогать в хозяйстве. Управляющий наш, Лыняев, хитрая бестия. Он, конечно, угрём изовьётся, хозяйствовать умеет… Но он вор, как и все управляющие, а потому за ним глаз да глаз нужен. Так что вы уж простите меня, что до вечера я оставлю вас. Мой сын Родя покажет вам дом и отведёт к дяде Алексею. Он, вы увидите, милейший старик. И вам будет чрезвычайно рад, так как он скучает, не имея благодарных слушателей своих воспоминаний, а их у него хватило бы на несколько томов. Дядюшка прелестный рассказчик, но беда, что все домашние слышали его рассказы уже много раз, и им надоело. Мне некогда, а Машенька ещё слишком юна, чтобы всё в них понимать… Вы уж доставьте старику удовольствие. Скучно вам не будет, уверяю. Дядюшка ведь очень многое знает. Живая история. Он даже кое-что записывает из своих воспоминаний. О Севастополе, например… Ну, да он вам сам расскажет!

– Я почту за честь быть ему представленным, – ответил Жигамонт.

Они поднялись по белой лестнице на крыльцо, и навстречу им тотчас выбежал стройный белокурый юноша лет двадцати, одетый чрезвычайно скромно и просто. Он радостно улыбнулся княгине:

– Доброго утра, матушка!

– Да уже день на дворе давно, дорогой мой, – ласково улыбнулась княгиня, целуя сына. – Вот, познакомься, это мой добрый друг – доктор Георгий Павлович Жигамонт.

Молодой человек учтиво поклонился:

– Рад приветствовать вас, доктор. Родион Александрович Олицкий к вашим услугам.

– Родя у нас готовил себя к духовному поприщу, милый Жорж. Он лишь недавно прибыл из семинарии и удивил меня, заявив, что сомневается, стоит ли ему возвращаться туда.

– Вот как? – приподнял брови доктор, обращаясь к юноше. – Что же, вы разочаровались в своём призвании?

– Нисколько, Георгий Павлыч. Просто дух академизма, царящий в семинарии, показался мне пропитанным латинством. Мы изучаем западный опыт, забывая свой, писания наших святых отцов предаются забвению, тогда как католические мистики исследуются во всей полноте. Я ожидал, что обучение в семинарии приблизит меня к Господу, но на деле же в тамошних учёных речах я вижу всё: ум, глубину знаний, даже таланты – но только не Бога. И это удручает меня. Иногда мне кажется, что иные наши богословы сами не веруют в Господа. А не может внушать веру тот, кто не верит сам…

– Родя, прости, что прерву тебя, дорогой, – княгиня взяла сына под руку. – Мне нужно заняться делами, а доктор устал и проголодался с дороги. Покажи ему дом и распорядись насчёт обеда. Комнату приготовили ещё накануне, ты знаешь.

– А вы, матушка, не будете обедать?

– Нет-нет, я попрошу Дашу принести мне в кабинет кофе и грильяж. Более ничего теперь я не хочу. Милый Жорж, извините меня! – Олицкая пожала руку Георгию Павловичу и вошла в дом.

– Пройдёмте же и мы, – пригласил Родя гостя. – Вы не взыщите, что я говорю столь пространно. Это мой грех, я знаю, утомлять любого своими суждениями.

– О, что вы! – Жигамонт протестующе поднял руку. – Мне было бы весьма интересно продолжить этот разговор. Я не слишком сведущ в вопросах религии, но то, что вы говорите, мне показалось верным и интересным.

– Спасибо. Ах, доктор, мне больно видеть, в каком положении находится наша церковь. Монастыри развращаются, учёные богословы и даже священники впадают в католицизм, эту гангрену христианства, туда же склоняется просвещённая публика, в которой веру подменил мистицизм, основанный на чувствах и лишённый духа, или уж вовсе – материализм, превращающий человека в гордого своей слепотой слепца… Простые священники, особенно в провинции, часто невежественны, распущены, даже пьяны. Наши литераторы потратили немало чернил, высмеивая попа. Это крайне, крайне дурно, но, однако же, нет дыма без огня, и, надо признать, что сами недостойные служители Божии дают тому причину. Ах, какой бедой это всё может обратиться для нас!

– Так вы твёрдо решили оставить семинарию?

– Не знаю, доктор. Признаться, я растерян. Конечно, Богу научить нельзя, это понятно, ибо его можно только сердцем узнать, но, вот, легко же отвратить. Знаете ли вы, что среди семинаристов есть такие, кто в Бога не верит? Они учатся там, чтобы лучше изучить предмет, который потом намереваются ниспровергать…

– А что же вы намерены делать далее? Хотите быть священником? Или поступить в монастырь?

Родион поднял на доктора крупные, как у матери, только светло-серые, глаза и, помедлив, ответил:

– Нет, доктор… Я, в сущности, не имею желания становиться ни тем, ни другим, но я хотел бы проповедовать Бога, нести его учение людям. Этого сейчас ужасно не хватает. Правда, не уверен, вправе ли я… Ведь сам я столь черён, столь растерян, что сумею ли выразить то, что хотел бы? Нет, я не хотел бы писать учёных статей, спорить… Я, вообще, очень не люблю, когда о Боге спорят. В спорах Бог теряется… Но лишь нести Слово Его, исполнять Его Волю.

– В таком случае, вам остаётся положиться именно на Его Волю…

– Да-да. Вот, и отец Андроник говорит мне то же самое. Отец Андроник с недалёкого времени служит в нашем приходе. Это удивительный человек. Вам непременно нужно с ним познакомиться!

– Уверен, что так оно и будет, потому что надеюсь задержаться у вас на какое-то время. Раз уж, наконец, я вырвался навестить вашу любезную матушку, так уж и загощусь, сколь обстоятельства позволят.

– Матушка будет очень рада, – улыбнулся Родион. – И я тоже. Ах, я всё-таки бессовестно рассеян! Ведь матушка же наказала распорядиться насчёт обеда, а я утомляю вас своими разговорами. Приказать подать обед в столовую?

– Не стоит беспокоиться, – ответил Жигамонт. – Я не столь великая птица, чтобы брезговать кухней.

– Тогда идёмте, – кивнул молодой князь.

Родион провёл Георгия Павловича на кухню, где хлопотала молодая румяная девушка с полными руками и весёлым лицом.

– Даша? А где Фоминична?

– Так вышла она, Родион Александрович. Скоро возвертается. Что прикажите? – отозвалась девушка, с любопытством косясь на гостя.

– Подай нам с доктором что-нибудь пообедать.

– Извольте, барин. Нынче ушица стерляжья у нас есть, отбивные телячьи, пирожки со вчерашнего дня оставались… Сейчас Фоминична придёт – будем с нею ужин готовить. А насчёт обеда нынче не распоряжались…

– Подавай, что есть, – махнул рукой Родион. – Садитесь, Георгий Павлыч.

Жигамонт сел, откинувшись на спинку стула, привычно внимательно разглядывая всё вокруг.

– Вы не подумайте дурного, доктор, – продолжал молодой человек. – У нас с обедом странная история. Непонятно, обед то или ужин. А всё потому, что вся семья живёт по своим правилам, мучая бедную Фоминичну. Матушка вечно занята, и к обеду даже редко показывается, приказывая принести себе что-либо в кабинет. Дядюшка часто бывает болен и тоже редко спускается и обедает у себя. Антон и Володичка ведут такой образ жизни, что и сами не имеют понятия, где будут через полчаса. А Владимир у нас англоман. Он обедает вечером, то есть тогда, когда вся остальная семья имеет обыкновение ужинать. И жена его соответственно. Только за ужином и собирается наша семья вместе. Завтракают все тоже в разные часы. Матушка поднимается в шесть утра, а Антон, к примеру, спит до полудня… Так-то и живём…

Между тем, проворная Даша уже разлила по тарелкам золотистую уху, от аромата которой сладко щекотало внутри, подала отбивные, пирожки, сыр, овощи и фрукты, нарезала свежий хлеб, кокетливо поглядывая на доктора, и, наконец, замерла, ожидая других указаний.

– Спасибо, Даша, – улыбнулся Родион. – Ты у нас настоящая искусница.

– Полно вам, барин. Это Фоминична искусница, а я так… – махнула рукой Даша.

– Не скромничай. Дашенька, пожалуйста, отнеси княгине кофе и её любимый грильяж. Она просила.

– Сию минуточку, Родион Александрович, – кивнула Даша.

Ветер слегка колыхал занавески, и дышащие свежестью ветви растущей под окном берёзы врывались в комнату, ласково шелестя листвой. Алексей Львович Каринский, надвинув на глаза очки, внимательно просматривал листки бумаги, исписанные чётким, ровным почерком и довольно кивал седовласой головой:

– Дивно, душечка, дивно! Се экселент!¹ У тебя прелестный почерк, дитя моё. Я уверен, что с твоей помощью, наконец, осилю мои воспоминания для семейной хроники и в назидание потомкам.

– Я счастлива, дедушка, что могу хоть чем-то отплатить вам за ваши благодеяния ко мне, – тихо ответила стоящая у окна русоволосая девушка в простом сером платье.

– Ах, брось, брось! – замахал руками Каринский. – Ты просто обижаешь меня, душечка, подобными словами. Отплатить! Мои благодеяния! Разве же ты чужая мне? Ты моя родная внучка. Ты Марья Алексеевна Каринская! И у меня нет человека роднее тебя! Я уж не говорю о том, что с твоим появлением моя, едва не уничтоженная смертью обоих сыновей жизнь вновь обрела смысл! Ты радость моя, мой луч света!