Горький вкус соли

Посвящается

всем детям на Земле… даже тем, которые уже стали взрослыми,

послевоенному поколению СССР, которое вырастило нас и подняло страну, так и оставшись скромными и невоспетыми героями эпохи,

и в отдельности —

– моим родителям

Часть I

Вологодская область, станция Лесоповальная, 1955 год, 1 сентября

День сегодня предстоял необычный, как его назвала мама, – большой день – первое сентября. Сашка, первым из всей ребятни, уходил в школу, в первый класс. Нина, конечно, не шибко была этим довольна, но её никто не спрашивал. Как она успела понять к своим пяти с половиной годам, из школы выходили «люди», поэтому она была важнее, чем смотреть за хозяйством и за детьми.

«Хоть ты человеком будешь», – напутствовал папа Сашку, вручая ему новенький портфель, и означало это, что они, малышня, совсем к людям не относятся, а станут получеловеками, когда, как Сашка, пойдут в школу, и полноценными людьми – когда закончат. А покамест они не люди, никто с ними валандаться не собирается. Значит, Нинке надо было ждать ещё два года, Гальке – три, а Тишке – целую вечность: все шесть.

Отец давно ушёл на работу, на лесоповал. Мама, собрав всех четверых ребятишек за завтраком, объявила, что, коли день сегодня праздничный и в школе будут делать фотокарточки, они с отцом решили: пусть и остальную ребятню на карточку снимут. Специально по такому поводу на их станцию приедет фотограф, будет у них дома в одиннадцать часов и после них прямиком направится в школу – поэтому он заранее попросил его не задерживать. А коли такое дело, что никого из старших не будет дома, Нине поручается нарядить младших, Гальку и Тишку, и приготовиться. Мама же заскочит с работы только на пять минут, как раз к тому времени, когда подойдет фотограф.

– Угу, – вздохнула Нина, хлебая жидкую кашу.

Целый день провести дома без Сашки было скукотой. Но, как говорила мама, он и так задержался на целый год, уськая¹Тишку, и потому идёт в школу поздно – в восемь лет. Младший брат за год подрос, стал вполне себе большим ребёнком, мог ходить и даже лопотать, так что старшего, Сашку, можно было наконец-то отпустить в школу.

Нина украдкой посмотрела на старшего брата. Тот нахмурился, отчего казалось, что все веснушки разом прыгнули ему на переносицу, и вымакивал тарелку мякишем ржаного хлеба. Белобрысые короткие вихры, мокрые, видимо, брат их намочил, чтобы не топорщились, один за другим подсыхали, отсоединялись от приглаженных волос и, как обычно, вставали торчком.

«Ишь, важничает, – недовольно думала Нина. – В школу! Небось, нос воротить начнёт».

Мама взяла свою большую сумку, тяжёлую, со вчерашней магазинной выручкой, обернулась на пороге и сказала:

– Дак, Нинка, слышь чего говорю-то? За старшую ты значит нонеча².

– Угу, – буркнула Нина в ответ.

– Придём с работы поздно, как обычно. Пообедайте, поужинайте сами, меня с отцом не ждите.

– Добро, – в этот раз ответил Саша, вставая из-за стола. – Мальчишки сказывали, что в первый день тягомотины не будет, так что к обеду ворочусь, накормлю всех.

– Нинка!

– А́у! – отозвалась та, отрывая голову от тарелки.

– Печь, главное, не трогайте. Давеча только уложили, глина не обсохла ишшо.

Нина кивнула:

– Не будем.

– Ну, с Богом, – мама перекрестила ребятню и вышла из дома.

Сашка тут же заторопился, поставил плошку в раковину:

– Нинка, уберёшь со стола после малышни-то? Как бы не обзевать³ в первый день.

– Ты пошто спрашиваешь-то? – спросила Нина, будто взрослая.

Сашка улыбнулся, проходя мимо, потрепал её по коротко стриженным волосам и ушёл в горницу.

Нина с тоской посмотрела на Гальку и Тишку. Сестра уже заканчивала, так же тщательно вымакивая донышко тарелки хлебом, а Тишка ещё возился.

«Будет полчаса вымнать⁴ с кашей. Пока совсем не остынет. Всё равно ведь не съест», – думала Нина, глядя на братика.

Она пересела на Сашкин табурет, взяла у Тишки ложку и сказала:

– Ну, давай, Тихон-Тихонюшка. Ложечку за маму, ложечку за папу…

Тишка, довольный вниманием сестры, послушно открывал рот.

На кухню вернулся старший брат. В школьной форме: белой рубашке, брюках со стрелочками подпоясанными чёрным кожаным ремешком с пряжкой.

– Нин, – позвал он.

– Дак чего-о?

– Дак пошёл я, – сказал Сашка, замявшись. – Огляди хоть меня. Первый же день.

– Пошто тебе модничать-то? Дак и дождь был давеча. Дорогу развезло, штаны все перемажешь, – ответила Нина. – В сапоги заправь.

Сашка выглянул в окно. Узкая склизкая тропинка во дворе размокла, трава прижалась к земле под тяжестью крупных капель. Он прислонился к стеклу, пытаясь увидеть сельскую дорогу, но, как ни старайся, её отсюда не было видно: широкий чёрный штакетник да кусты черноплодки с тугими зрелыми гроздьями вдоль забора скрывали обзор. Сашка вздохнул и подмигнул Тишке:

– И ведь даром, что пятилетка, всё-то она знает, смотри-ко! Ты не бери в голову, братишка, девчонки – все воображули. Нинка-то наша, ишь, важничает, что её старшо́й назначили.

Тишка заулыбался ещё пуще, засучив ножками под столом.

Сашка бросил Нине напоследок:

– К печке не суйтесь. И в огород пойдёте – осторожно тамотка: глиняную яму обходите сторонкой, развезло, небось, после дождя – может кромка обвалиться. Я к обеду вернусь, не успеете соскучиться.

Едва за ним захлопнулась дверь, Нинка, оставив Тишку, подскочила к окошку. Вскоре на тропинке во дворе появился Сашка, в картузе, с заправленными в резиновые сапоги брюками. В руке – новый портфель, дерматиновый, коричневый, с блестящей застёжкой. Как только за ним закрылась мокрая, почерневшая от ночного дождя калитка, Нина было поникла, но тут за спиной раздался детский голосок:

– Ника…

Она обернулась. Тишка смотрел на неё своими большущими голубыми глазами и широко улыбался. Разве можно было на него сердиться? В конце концов, он не виноват, что старший брат ушёл в школу. К тому же Сашка честно отнянькался со всеми ими тремя, теперь настала Нинкина очередь.

– Тишка, хватит рассусоливать. Остыло уже, поди, – вздохнула Нина, подсела к нему и принялась кормить его с ложки сама.

Еле-еле впихав в него остатки каши, она утёрла брату личико, помогла слезть с табурета с горой думок на нём, и они направились в горницу.

Галька, сидя на кровати, расчесывала тряпичную куклу, напевая ей какую-то незатейливую песенку.

– Тебе что, Тишки вместо ляльки не хватает? – спросила Нина. – Одевайся давай. Я покамест соберу его.

– Как одеваться-то? – спросила Галя.

– Дак фотограф придёт. Баско⁵ чтоб, значит.

Галька слезла с высокой кровати и открыла шифоньер.

– Новые платья, что ли, можно?

– Дак можно, поди. Доставай.

Галя достала два одинаковых платья, синих, в белый горошек, с воланчиками, пошитых им тётей Валей для праздников.

На братика Нина надела белую рубашку, чулки и чёрные короткие штанишки, искусно переделанные всё той же тётей Валей из старых Сашкиных брюк. Наконец все были в сборе: Нина открыла дверцу шифоньера и оглядела всех троих в зеркале. У всех носики – кнопочки, она с Галькой почти одного роста, только у той – волосы потемнее, чем у Нинки, а у Тишки вообще вместо волос – едва проглядывающий пушок; у неё, одной из семьи, нет конопушек, а всех остальных, как говорила мама, «мухи приметили».

«Мама скажет, баско всех одела», – решила Нина и посмотрела на будильник. На часах было полдевятого. А фотограф придёт в одиннадцать.

– Много времени-то у нас, до фотографа энтого, – сказала она свою мысль вслух.

Брат и сестра стояли молча, видимо, ожидая указаний.

– А надо ведь и посуду помыть ишшо… Дров принести, – она пыталась вспомнить, что делал брат каждый день, когда родители уходили на работу, оставляя их вчетвером. – Паданцев⁶ набрать…

Нина почесала затылок:

– Вы вот оно чего… Сходите покамест за яблоками… Только аккуратно, к себе не прижимайте, по кустам не лазьте, а то всю одёжу попортите. Так, по краюшку да по бережку. А я покамест посуду помою. Покуда энтот фотограф придёт…

Как только Галя и Тишка накинули пальтишки и вышли из дома, Нина подтащила тяжёлый тёсаный табурет к раковине, почерпнула ковшом воды из ведра, аккуратно, чтоб не расплескать, залезла на него и наполнила рукомойник водой.

Провозилась она с тарелками долго, изрядно промочив фартук: на часах уже было полдесятого, когда она сама собралась на улицу.

Досадливо потрогала мокрое на животе платье, размышляя, будет ли видно на фотокарточке, потёрла его утиркой⁷. Так и не решив, что с ним делать, Нина надела новые блестящие ботиночки, приготовленные для фотокарточки, – мама купила им всем четверым на эту осень – и притопнула, чувствуя, как ладно они на ней сидели, словно влитые. Накинув худое пальтишко, она вышла из дома. На крыльце ветер тут же затрепал незапахнутые полы, пробираясь подмышки. Нина застегнулась на все пуговицы, засунула руки в карманы и решительно спустилась с крыльца.

Брата и сестры не было видно. Нина нахмурилась и посмотрела за калитку. Серо и пустынно, на улице – никого: все взрослые – на работе, ребята постарше сегодня пошли в школу, поэтому младших отвели в ясли или детсад, что было в их селе редкостью: в основном, дети сидели по избам, оставленные на попечение бабушек или предоставленные самим себе.

«Надо звать малышню домой, пока совсем не растрепались, да не перепечкались, полоротые. А что? Мама их называет полоротыми, дак и я теперь буду», – по-взрослому поставив руки в боки, Нина пошла в огород.

Влажная трава тут же намочила ноги поверх ботинок. Нина наклонилась, собрала в ладошку капельки с высокой былинки, решив обрызгать Гальку, и завернула за угол избы.

В другом конце огорода, рядом с мокрыми, перевернутыми вверх дном тачками, в которых несколько недель уже перевозили глину из ямы для строительства печки, возились Галя с Тишкой.

«Сказано ведь: нельзя туда!» – Нина разозлилась и быстрыми шагами направилась к ним.

– Уходите! – закричала она, махая рукой.

Ребята даже не повернулись в её сторону, видимо, не расслышали, и вдруг Тишка зашатался и исчез за тачкой. Нина бросилась к нему что есть мочи. Когда она, запыхавшись, достигла ямы, разрытой и размытой до размера небольшого пруда, Тишка стоял посредине и жалобно смотрел на сестёр. Слёзы текли по его худенькому личику, оставляя белые борозды на коричнево-красных от глины щеках, даже его жидкие волосики были заляпаны грязью. Он боялся пошевелиться: густая вязкая жижа крепко захватила его ноги, полностью скрыв их в мутном месиве и доходя до краёв шорт. Тишку засасывало.

Галя, как вкопанная, застыла на берегу.

Нина, не мешкая, шагнула на край ямы и протянула брату руку.

Кромка тут же просела и рухнула – Нина провалилась по колено, зачерпнув воды в ботинки. Еле-еле успев выскочить, она оглянулась: трясина зычно хлюпнула и моментально скрыла след в своей толще. Тяжёлый пласт сполз вниз и потонул в общем месиве, отдалив брата ещё больше.

Нина быстро осмотрелась, пытаясь прикинуть, кого можно позвать на помощь. Плотная стена малинника вдоль забора отделяла их от других изб, и ничего, кроме верхушек яблонь, не было видно. Она глянула на Тишку. Прибывший ком ускорил дело: братик утопал в жиже всё глубже и глубже, мутная глина уже достигла края коротенького пальто.

Нина крикнула:

– Галька, беги на улицу, быстро! Зови взрослых!

Галя засеменила к калитке.

– Мигом! – не оборачиваясь, гаркнула Нина сестре и услышала, как та заревела и прибавила ходу.

Нина бросилась плашмя на землю и подала брату руку. Он потянулся в ответ, но расстояние до его ладошки было огромным, и с каждым движением становилось больше. Тишка плакал и тонким детским голоском, еле слышно, сквозь слёзы бормотал:

– Ника, Ника… спаси меня…

До брата было не достать.

Нина твёрдо сказала:

– Тишка. Я сейчас уйду. Но я вернусь быстро. Ты только стой. Только стой, Тишка, не шевелись!

Она опрометью ринулась к дому. Стиснув зубы, напролом неслась по грядкам, перепрыгивая через набухшие борозды картошки. Не дыша, Нина заскочила на крыльцо, распахивая одну за другой двери – к печке, схватила кочергу, вдохнула и рванула обратно.

«Быстрее, быстрее! – набатом стучало в висках. – Я успею, успею! Братик, миленький, держись, держись, только держись!»

Всё смешалось и скакало со всех сторон: дом, сараи, мокрые кусты. Ничего не видя вокруг, не разбирая грядок и тропинок, она мчалась к глиняной яме. Туда, где в самом конце огорода, у малинника, трепыхалось крошечное сердечко:

– Ника, Ника… спаси меня…

Когда она добежала, из бурой грязи торчали только плечики и голова братика. Он не кричал, не бился, просто тихо стоял и звал её. Нина бухнулась на размокшую землю, подползла к краю и протянула кочергу.

– Держи, Тишка, держись за кочергу, крепко.

Брат посиневшими от холода губами прошептал:

– Ботики, Ника, ботики…

– Плевать, Тишка. Плевать на твои ботики… Держись крепко. Очень крепко.

Чувашия, посёлок Поволжский, 1956 год, бабье лето

1

Витя стоял на коленях и, сложив из ладошек подзорную трубу, внимательно осматривал все подступы к поляне через бойницу в навесном шалаше.

Отсюда, из их штаба на большой раскидистой ели, открывался широкий обзор – вплоть до луга, за которым начинался посёлок. Витя усердно вглядывался сквозь густую листву берёз и осин, тёмную хвою елей, но не удавалось найти хоть один крошечный просвет между пышными кронами. Для их тайника не было большой опасности: вряд ли кто-то смог бы заметить и заподозрить в немного скученных еловых ветвях на высоте двух человеческих ростов, куда обычные люди и не смотрят, искусно сплетенный мальчишеский штаб. О нём никто не знал, кроме Вити, его брата, Гришки, и Серёги, с ним дружившего. Риск был только один: если их поймают, когда они будут делать поджиги. И страшнее всего, если узнает отец. При этой мысли сердце замирало на секунду и ледяным булыжником проваливалось куда-то в ноги.

«Не поймают… Сюда никто не ходит… За поляной – только топь, – успокоил себя Витя, продолжая вглядываться в округу. ― А если я сейчас уйду, то брат меня с собой потом никогда не возьмёт. Скажет, что я маменькин сынок… Вот бы мне бинокль. Как у деда…»

– Витька! – донёсся крик снизу.

Он перевёл взгляд под ель. Гришка смотрел наверх и почёсывал макушку, взлохматив чёрные, как перья ворона, вихры. Его друг, Серёга, раскладывал на старом пне заранее припасённые металлические трубки и порох.

– Что там? – спросил брат.

– Чисто! – крикнул Витя.

– Возьми изоленту!

– Ага! – Витя юркнул обратно в шалаш и осмотрелся.

Дальний конец настила заканчивался конусом, образованным от связки лап нижнего и верхнего ярусов. У них там был запасник – деревянный ящик, в котором они с братом хранили самое ценное. Витя на коленках прополз к воронке шалаша, чувствуя, как под его весом прогибаются ветки. Хорошо, что они решили укрепить настил досками. Иначе пол бы уже не выдержал вес двух братьев: девятилетнего Вити и двенадцатилетнего Гришки.

Ближе к концу шалаша пространство между связанными лапами сузилось так сильно, что Вите пришлось лечь. Он вдохнул полной грудью – еловый запах приятно щекотал нос. Вытянувшись во весь рост, Витя открыл ящик. Любой пацан позавидовал бы их тщательно собранным сокровищам. Здесь было всё, что нужно для мальчишеского счастья: верёвки, гвозди, разные инструменты и даже подаренная дедом алюминиевая фляга с выцарапанными словами «ЛИНКОР МАРАТ⁸». Витя засунул изоленту за пазуху рубашки и, заметив в углу ящика кусочки вяленой тыквы, один запихнул в рот, а два оставшихся отправил к изоленте. Он прополз к выходу и, придерживаясь за еловые прутья, спустился на землю по едва заметным добротным брускам, прибитым к стволу.

Гришка обернулся на Витю и крикнул:

– Изоленту взял?

– Угу, – ответил Витя, жуя тягучую пастилку, и вытащил чёрный липкий моток.

– Ты чё жуёшь? – Серёга тут же бросил свою работу и направился к Вите. – Есть ещё? А то жрать охота, – сказал он, на ходу вытирая руки о штаны.

Витя достал два ломтика вяленой тыквы и протянул один Серёге, а второй – брату.

Серёга в свои четырнадцать лет был выше Вити на голову, тощ и вечно голоден, с синюшными провалами под глазами, и, сколько Витя знал его, всегда в мятой и грязной одежде. Вите вообще казалось странным, как их семья выживала: в огороде у них росла одна картошка, скотину они не держали, работала только мать. Гришка объяснил, что отец Серёги бандитствовал, выезжал с налётами в город, после чего надолго пропадал. После его возвращения у них, правда, деньги водились, но недолго. Отец их быстро пропивал, а потом начинал нещадно бить домочадцев всем подряд, что попадётся под руку.

Брат, взяв с Вити честное слово, что тот никому не проболтается, рассказал ему, что пять лет назад Серёгин отец убил Вовку – своего младшего сына.

«Как убил? Зачем?» – Витя тогда не мог поверить.

«Да как обычно, спьяну. Заехал ему поленом по голове и прибил. Вовке тогда пять лет всего было, много не надо».

«А почему его тогда в тюрьму не посадили?»

«Чё, ты думаешь, здесь кто особо разбираться будет? Один участковый на всё село. Милиции сказали, что ребёнок сам упал с чердака. А матери отец пригрозил, что и Серёгу убьёт, если та проболтается. Так что всё шито-крыто. Похоронили – и забыли».

Серёга жадно схватил малюсенький кусочек вяленой тыквы и в мгновение проглотил его.

– Да ёлки! – сказал Гришка. – Её жевать надо. На, возьми мою, только сразу не глотай.

– Это тыква. Вяленая. Бабушка сама делает, – добавил Витя.

– А у нас отец опять в запое, дома – шаром покати, – вздохнул Серёга, засовывая кусочек за щёку. – Вчера опять напился и буйствовать начал, так я на чердаке схоронился, на замок заперся и лестницу внутрь втащил. Тяжёлая, зараза. Сегодня тайком в лес удрал. У тебя есть ещё?

– Нет, там всего три пастилки было, – ответил Витя. – А ты что, и в школу сегодня не ходил?

– Почему не ходил? – ответил Сергей, усиленно работая челюстями. – Ходил. Не на уроки, конечно, чё я там забыл? Так, потёрся вокруг да около. Хлеб у технички спёр, полбуханки, – он улыбнулся. – Да только она, клуша, раскудахталась, заметила. Так бы и двинул ей! – Сергей замахнулся кулаком на воображаемую женщину. – Лишь бы в ментуру, гадина, не настучала, а то я и так у них на примете.

– Хорош лясы точить, – сказал Гришка. – Время.

– И то дело, – Серёга вернулся к пню. – Чем быстрее поджиги сделаем, тем больше соседских кур насшибаем.

Гришка достал из карманов штанов несколько коробков спичек и выложил на пень.

– Надо серы начистить.

Брат выдал Вите трубку и деревянный обрубок, напоминающий ручку старинного пистолета, Витя видел такие только на картинках в книжках про разбойников. Серёга и Гришка работали молча, со сноровкой: они счищали серу со спичек на пень, добавляя к уже готовой горке пороха. Витя заметил, как Гришка высыпал его из коробки, каких много стояло в отцовской кладовой. У Вити получалось всё очень медленно, он взволновался, вспотел, встал на колени рядом с пнём, чтобы работать быстрее. Было очень важно не отставать от брата, иначе тот его с собой больше не возьмёт, а нянькаться дома с сёстрами да убирать хлев ему не хотелось. С одноклассниками же он особо не дружил: из-за того, что день рождения у Витьки был осенью, его взяли в школу поздно, почти в восемь лет, и все мальчишки в классе казались ему слишком маленькими из-за разницы в целый год. Гришка жил совсем другой жизнью, полной приключений и романтики, и Вите во что бы то ни стало хотелось остаться в его компании, даже если для этого придётся сшибать соседских кур.

Всё равно, когда он только-только успел разложить на пне по порядку гвозди и трубки, старшие мальчишки уже начали заряжать поджиги.

– Думаешь, сработает? – спросил Гришка у Серёги.

– Попробовать бы надо. Запала только жалко. Проверь, хорошо ли запыжил порох? – ответил тот.

Гришка натянул пружину на поджиге, как вдруг Витя чихнул. От испуга Гришка дёрнулся и выпустил запал. Поджига с грохотом выстрелила прямо в пень. В тот же миг порох на пне взорвался, трубки и гвозди разлетелись в разные стороны, Витя завопил, повалился на землю и закрыл руками глаза.

– Витя, Витя, что с тобой? – испуганно закричал Гришка. – Покажи, покажи! – он бросил свою поджигу, попытался оторвать руки брата от его лица.

Но Витя, скрючившись на земле, только сильнее прижимал ладони к лицу и стонал. Ему казалось, что веки горели, полыхали пламенем. Огненная вспышка застыла перед глазами, и белый свет, невыносимо яркий, со страшной болью проникал прямо в его мозг, пытаясь просверлить голову насквозь, испепелить её. Тонкий, противный звук, будто от писка гигантского комара, стоял в ушах. Ладони тоже горели, словно глаза прожгли их своим огнём. Витя почувствовал на губах солёный вкус крови.

Серёга тоже наклонился:

– Что с ним? – спросил он Гришку, кашляя от едкого дыма.

– Не видишь, что ли?! – рявкнул тот.

– Это твоя поджига выстрелила.

– Какая разница?! Он глаза потерял! – закричал Гришка. – Мы оба виноваты! Его надо спасать!

– Да пошёл ты, – бросил Серёга. – Я – домой, разбирайся сам со своим молокососом, – он развернулся и направился из леса.

На ладонях Вити показалась кровь. Гришка с силой рванул руки Вити на себя. Лицо младшего брата было чёрным от копоти, глаза – зажмурены; слёзы, кровь и копоть смешались в одно чёрно-красное месиво.

Витя закричал:

– Не надо! Свет!

Гришка испугался, его затрясло, он отпустил руки брата и закричал что есть мочи:

– Стой!

– Ну, чё те? – Серёга остановился на краю поляны.

– Надо врача! Быстро!

– Где я те врача достану-то? – ответил тот.

– В сельсовете! Беги в сельсовет! У них телефон есть!

Серёга смотрел не на Гришу, а куда-то вдаль, в лес.

– Ну прям щас, – равнодушно сказал он, – разбежался, на хрен мне ваши проблемы! По мне и так ментура плачет. А с вами меня и посадить могут, – он развернулся и продолжил путь из леса.

Гришка, обезумев, схватил валявшуюся на земле поджигу, вскочил, в два прыжка догнал Серёгу, поймал его за шиворот и, трясясь от ярости, приставил поджигу к лицу подростка. Тот оцепенел.

Медленно, сквозь сжатые зубы, Гришка процедил:

– Это мой брат. И если ты, падла, сейчас же не побежишь в сельсовет, я тебя убью. Прямо здесь. Усёк?

И без того бледное, лицо Серёги побелело.

– Да усёк я. Чё ты разбушевался-то?

– Если не вернёшься с врачом через полчаса, из-под земли тебя достану.

– Да сказал уже, что схожу. Убери поджигу, – ответил Серёга, но не пошевелился.

Гришка медленно отпустил его ворот и отвел поджигу от лица.

– Мы дойдём до края леса. Покажешь врачу дорогу.

– Покажу! – рявкнул Серёга, потирая шею.

– Мигом чтоб мне!

Серёга послушно потрусил по тропинке.

Гришка засунул поджигу за пазуху и вернулся к брату.

Витя лежал на земле согнувшись. Он уже не стонал, но так же закрывал лицо руками. Сквозь ладони просачивалась кровь. Сердце Гришки защемило.

«Что я наделал! Что я наделал! Это же брат мой! Я его оставил без глаз! Слепым! На всю жизнь! Отец с меня три шкуры снимет!»

Губы дрожали, зубы стучали, слёзы затуманивали всё вокруг. Он почувствовал, как гримаса отвращения и страха передёрнула его лицо при воспоминании об отце.

«Дурак я! Дебил! Зачем я вообще Витьку в эту аферу втянул? Теперь всё поздно. Ничего ему уже не поможет! Глаза не вернуть никогда. Отец убьёт меня. Тогда, из-за пальца Витькиного, чуть насмерть не прибил, сейчас точно убьёт. Вытащу брата из леса, а потом уйду из дома. Навсегда уже. Сбегу в Ульяновск».

Гришка стиснул зубы и подошёл к Вите:

– Вставай, брат. Вставай, идти надо, – он помог Вите подняться.

Витя жалобно скулил, покорно вставая и всё так же закрывая ладонями лицо. Кровь просочилась сквозь правую ладонь и тонкой струйкой стекала к локтю.

Гришка крепко взял брата за предплечье:

– Я тебя буду вести. Постарайся идти как можно быстрее.

Голос Гришки звучал приглушённо, будто он говорил сквозь подушку. Витя почувствовал, что всё прекратилось в один миг: и комариный писк в ушах, и яркий пронизывающий свет, оставив вместо себя только тупую, ноющую боль. Мир погрузился в темноту.