Такая простая сложная жизнь. Сборник рассказов

© Елена Медведева, 2019

ISBN 978-5-4496-2152-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВЕТКА

Люблю выбраться из города в деревню. Только здесь ты наедине с тишиной и природой.

…Потрескивают поленца в печке-голландке, наполняя дом благостным теплом. Я сижу на диване, на коленях свернулся клубочком кот, я глажу его гладкую черную спинку – он урчит от удовольствия. В доме тишина, слышно только шипение дровишек, мурлыканье кота да лай деревенских собак за окном.

За окном – зимняя деревня. Кривую, в ухабинах, дорогу прикрыло снегом. Улица почти пустынна, на то, что дома обитаемы, указывает только дымок из труб, изредка пройдет прохожий, похрустывая снежком, да забрешут бдительные собаки.

Я смотрю на ветку вишневого дерева, упирающуюся в окно. Я смотрю на нее всегда, когда приезжаю. В городе – работа и бешеная суета, а здесь, в деревне, – созерцание и покой, раздумья. Можно, не вставая с дивана, наблюдать за сменой времен года по этой ветке.

Еще совсем недавно она была с листочками, позолоченными осенью. Ветер постепенно срывал листья, оголяя ветви. Когда он раскачивал дерево особенно сильно, веточка жалобно стучала в окно, как будто просила впустить ее в дом, в тепло.

Сейчас зима, и ветка отяжелела под грузом налипшего снега. Иногда на нее садится воробышек, прыгает по ней, как на качелях, стряхивая снежок. Ночью приударит мороз и закует веточку в хрустальный панцирь. Она замрет в безмолвии, в зимнем сне.

Весной ветка закапает-заплачет вдруг, обрызгает окно каплями-слезками, омоется сама, будет долго высыхать, стоять голенькая, беззащитная. Потом выглянет солнышко, обсушит деревце, обогреет – и веточка пробудится ото сна, набухнет жизнью-почками. Сначала я увижу зеленые листочки, а потом распустившуюся белым цветом ветку и кусочек синего неба. В такие дни хочется не лежать на диване в задумчивости, а бежать на улицу, вдыхать пронзительно чистый воздух, греться под ласковым майским солнышком. Все живое пробуждается – и человек тоже.

Чуть позже ветка выгнется под тяжестью вишневых плодов, на ней гроздьями созреет ягода – красная, бордовая. И я побегу, чтобы сорвать ее и съесть. Именно с этой ветки, хотя полно других деревьев рядом.

…Шли годы, но ветка неизменно заглядывала в окно, как безмолвный наблюдатель, бессловесный член семьи. Она видела, как росли мои дети, приезжая к деду на каникулы, как старел ее хозяин – мой отец, из крепкого и деятельного превращаясь в хворающего и беспомощного. Однажды в тусклый зимний день услышала она, как завыла хозяйская собака. Никогда ветка не слышала такого душераздирающего собачьего воя.

Заглядывая в окно, она видела, что хозяин лежит на кровати уже несколько дней и не встает, в печке не тлеют весело дровишки и дом остывает. Ветка качалась горестно и тревожно стучала в окно, словно хотела сказать: «Не спи, вставай, надо растопить печь, согреть дом, надо жить!» Хозяин как будто услышал ветку, встрепенулся на стук, поднялся с кряхтением, затопил печь, нагрел чайник, попил чаю. Но потом перестал реагировать на сигналы, которые посылала ему ветка, только все лежал.

Когда приехала дочь, жизнь в доме затеплилась. Но ненадолго. Хозяин умер, и дом опустел.

Ветке было очень холодно. Ее сковал небывалый мороз, одев в ледяные наручники, так что она не могла пошевелиться. Она видела грустную процессию похорон хозяина, пышные поминки. А потом жизнь в доме замерла. Дом заколотили. Ветка по-прежнему заглядывала в окно, но там были только темнота и тишина. Лишь воспоминания о прежней жизни, наполненной детскими голосами и заботой хозяина, согревали ее, помогая выжить в ту суровую зиму.

Пришла весна, дом купили новые хозяева – и он снова наполнился шумом детских голосов. Жизнь закипела, дом ожил. Новый хозяин ветку аккуратно подрезал, чтобы она не стучала в окно, не пробила ненароком хрупкое стекло.

ПАЛЬЦЫ

Я всегда обращаю внимание на руки человека. Кому-то важно лицо, кому-то – фигура, рост, а мне – руки. Я так устроена, что чувствую человека по его рукам – темперамент, характер. Так, я влюбилась в своего мужа, увидев его руки – тонкую кисть и длинные нервные пальцы. Руки пианиста или хирурга.

Как оказалось, музыкантом он не был, хирургом тоже, профессия самая прозаическая – токарь. Но его руки виртуозно владели станком, он мог выточить любую самую замысловатую деталь благодаря особой чувствительности пальцев, ведь он плохо видел, был почти слепой. Пальцы были его глазами, ими он ощупывал деталь, знал, куда вести станок. Он был художником станка.

Но еще тогда, в момент нашего первого знакомства, когда я любовалась красотой его рук, был момент, против чего мой внутренний голос бунтовал, – длинный ноготь мизинца левой руки. Эта деталь выбивалась из той картинки, которую я сложила в своем воображении, потому что в моем понимании мужчина не должен отращивать ногти и делать маникюр. Этот длинный ноготь всегда присутствовал в нашей жизни как символ несовпадения взглядов, мироощущения, был проявлением главной черты характера мужа – упрямства. Неуступчивость, нежелание услышать другого человека плюс тяга мужа к горячительным напиткам, переросшая в абсолютную зависимость, очень скоро сделали мою семейную жизнь лишенной хоть капли женского счастья.

Но все в этой жизни имеет какой-то смысл, предопределенность свыше. Наверное, я встретила этого человека для того, чтобы родить дочь. Именно такую. Потому что иначе у нее не было бы столь прекрасных рук. Как у отца. Тонкая кисть, длинные тонкие пальцы.

У меня же обычные руки – запястье тонкое, а вот ладонь довольно широкая, пальцы короткие. Зато от рождения тонкий музыкальный слух, я могу подобрать любую мелодию – на пианино или аккордеоне. И красивый голос – в маму, не зря у нас в роду были певчие в церковном хоре. Я могла бы стать музыкантом, но не стала, увы. Не хватило трудолюбия, упорства, я не ставила такой цели – растекалась река желаний.

Так вот в нашей дочери все это гармонично соединилось – мой слух, музыкальность предков и пальцы отца. Плюс в ней оказалось то, чего не было ни у меня, ни у мужа – упорство и целеустремленность.

Сыграл свою важную роль в жизни моей дочери еще один предмет – пианино.

Мои родители, будучи людьми небогатыми, не жалели средств на образование нас, дочерей, – всестороннее. Потому мне покупали все, что захочу – скрипку, пианино, аккордеон, но училась я из-под палки, быстро теряя интерес, когда нужно было прикладывать усилия. Потому музыкальную школу кое-как закончила, мелодии подбирать научилась – и на этом все. Инструмент, предназначенный для исполнения произведений великих композиторов, использовался мною только на семейных вечерах, чтобы подобрать простейший аккомпанемент к прекрасному голосу моей мамы или расположить к себе своих ровесников, наигрывая модную песенку и подпевая звонким, как ручеек, голосом.

Потом случилось великое переселение 90-х, когда из братской советской республики побежали кто куда евреи, немцы, русские. Особо выбирать не приходилось, ковровые дорожки нам никто не стелил, мы уехали в условия худшие, чем были, но безопасные, сохраняя жизнь и будущее своей семьи. Квартиру, мебель – все распродавали за бесценок. Но что-то тогда удержало меня от желания продать, отдать, оставить «Элегию», ведь пианино транспортировалось особенно трудно, да и могло попортиться в долгой дороге в пыльном контейнере, куда мы погрузили только самое необходимое. Но я посчитала, что эта вещь – необходимая! Я не сомневалась в этом ни доли секунды, как ни отговаривал меня муж, мол, зачем везти лишние «дрова». Как и книги.

Потом пианино еще не раз путешествовало с нами по съемным квартирам, пока не обрело своего постоянного места – в городе на Волге, в маленькой, но своей квартире, став украшением, центром, гордостью самой большой комнаты – зала. Конечно, оно было безумно расстроено, что, впрочем, не мешало мне устраивать музыкальные вечера на каждый праздник, в семейные дни рождения, где мы с моей мамой, горячо любимой внуками бабушкой, обладавшей прекрасным, от природы поставленным голосом, по-прежнему пели романсы, Анну Герман, Есенина… Не тогда ли зародилась в моей дочке потребность жить в окружении звуков, музыки, но, скорее всего, еще раньше – с моих колыбельных, которые пела ей своим звонким, как ручеек, голосом.

Моя дочь села за инструмент в пять лет, взобравшись на стул, болтая ножками, прикоснулась своими тоненькими прозрачными пальчиками к клавишам… Волшебство рождения мелодии – это было потрясением для моей впечатлительной девочки. Желание извлекать эту гармонию звуков становилось все сильнее.

Поначалу я наблюдала этот интерес совершенно спокойно – все дети хотят побренчать на пианино, большом или маленьком, для всех это любопытно, забавно, но они остывают, когда приходит время серьезных занятий, понимания, что музыка – это труд. Я никогда бы не стала заставлять своих детей заниматься музыке насильно, из-под палки, как это делали мои родители, за что лично я им очень благодарна, потому как маленький человек еще не знает себя, не понимает, что ему в жизни пригодится. Даже поверхностное обучение в музыкальной школе принесло мне массу полезного – я освоила нотную грамоту, научилась владению инструментом хотя бы на любительском уровне, что всегда прибавляло мне популярности у окружающих, там воспитали во мне музыкальную культуру, вкус – уж отличать плохую музыку от хорошей я научилась.

Но мою маленькую дочку не нужно было заставлять – она обучалась игре на пианино с большим прилежанием. Сыграли немаловажную роль в этом преподаватели музыки, и это была огромная удача. Первая учительница – молодая красивая женщина, выпускница консерватории – просто любила мою дочку и любила музыку. Потом она внезапно уехала в поисках женского счастья и передала ученицу с рук на руки своей подруге – столь же молодой, начинающей свою преподавательскую деятельность. И вот эта учительница много внимания уделяла технике, проявив казавшуюся мне тогда чрезмерной требовательность. Она редко хвалила девочку, но часто ругала, указывая на ее слабые места, которые особенно проявятся позже. Во время учебы в колледже дочь уступала мальчикам в силе извлечения звука, техничности, беглости пальцев, но умела какими-то своими способами извлекать из инструмента Музыку, так что слушатель не был потрясен громогласным звучанием, но словно уплывал в мир образов, картин, чувств.

Дочь приходила с уроков расстроенная, чуть не плача, но передавшееся от отца упрямство сыграло положительную роль – она упорно долбила гаммы, этюды, развивая беглость пальцев. Не получалось, она злилась, но играла их снова и снова. Соседи, конечно, воевали – пенсионерка из квартиры под нами бегала к нам без конца, умоляя «не стучать по клавишам», потому что у нее мигрень. Сверху демонстративно громко включали популярных певцов. Сейчас соседка, так отравлявшая нам жизнь своей мнимой или настоящей мигренью, раскланивается со мной, каждый раз спрашивая, когда же приедет моя дочь: «Так хочется ее послушать, так прекрасно она играет».

Третья учительница была опытным преподавателем, взрастившим многих учеников, чей дальнейший жизненный путь был связан с музыкой или с чем-то другим, но непременно успешным. Что-то она в моей дочери разглядела и стала для нее больше, чем просто учитель. До сих пор она для нее – вторая мама. Она разбудила в моей девочке здоровое тщеславие, теперь нудные гаммы, надоевшие этюды, бесконечный тренаж пальцев имели конечную цель – конкурс, было к чему и куда стремиться.

И вот – первый городской конкурс юных пианистов. Моя девочка, как Золушка на первом балу – тоненькая, в красивом бальном платье, пушистые волосы стянуты в высокий хвост, светится от возбуждения и счастья. А я сижу, наклонив голову, в страшном напряжении – ошибется или нет, споткнется или нет. Помню, как катились по моим щекам слезы, просто бежали ручьем, от переполнявших меня чувств – восхищения музыкой и гордости, что это чудо творит моя дочь своими длинными хрупкими пальчиками.

Это была наша первая безоговорочная победа, за ней последовали другие конкурсы в других городах. Наступил момент, когда наша учительница, наша вторая мама, призналась мне, что уже не может дать моей дочке ничего и ей нужно учиться дальше – в Москве.

Столица ошеломила размахом, масштабами. Центральная музыкальная школа вызывала трепет и благоговение. Преподаватели школы не подтвердили талант дочери, но и не опровергли – здесь она была одна из многих, здесь все были либо подающие надежды, либо гениальные. А с виду это были дети как дети – носились по этажам, охотно общались, а вот их мамы были преисполнены мании величия. Я тушевалась – мы были из провинции, подавляла роскошь интерьеров, важные родители, ученики казались вундеркиндами, преподаватели – небожителями. Ничего не могу сказать плохого о школе, нас прослушали все, к кому мы обращались. Но лишь один из преподавателей честно сказал, что «с улицы здесь не берут». Поступить может только тот, кто будет год заниматься с преподавателем школы, а для этого нужно не только платить немалые деньги преподавателю, но и снимать жилье, на что-то жить, где-то учиться. «Есть у вас такие возможности?» – прямо спросил он. Нет, таких денег у меня не было. Тем не менее все экзамены дочка сдала, лишь на сольфеджио (камень преткновения, с учителем сольфеджио нам в родном городе не повезло) получила недостаточно баллов и потому могла поступить только на платное обучение. Потянуть такую умопомрачительную сумму я не могла.

Но моя девочка уже заразилась Москвой, в нее вселился зуд, когда ну хочется учиться – и все! Хочется жить музыкой, дышать ею, а все остальное – второстепенное. Она встретила здесь таких же одержимых, как она, детей, из такого же теста вылепленных, а это значило – общие интересы, общая тусовка. Да и Москва покорила своим величием, возможностями. Хотя тогда она не была такой, как сейчас, а напоминала огромный грязный базар, где по улицам бродили собаки и бомжи, а под ногами хлюпала грязь. И все равно это был мегаполис с большими, чем в провинции, возможностями, с консерваторией – храмом музыки, желанной, тогда еще такой далекой целью, путеводной звездой.

У нас началась беспокойная жизнь. Дочку приняли в музыкальную школу при консерватории, называемой в народе Мерзляковкой, но здесь не давали общего образования. На экстернат школа в родном городе никак не соглашалась, хотя в Москве это было в порядке вещей. На самом деле ларчик открывался просто – учителя боялись, что девочка не сдаст ЕГЭ в конце года и подпортит престиж школы. Но их опасения не оправдались. Она сдала все положенные экзамены с хорошими оценками, как если бы год посещала школу вместе со всеми.

Дочь с удовольствием училась в школе, получила место в общежитии, природная общительность и открытость помогли ей быстро адаптироваться к отсутствию рядом мамы, отца, брата, зато она приобрела здесь подруг, друзей, единомышленников, а меня в какой-то степени заменила преподавательница – везло моей дочери на наставников. ЕГЭ были сданы, музыкальная школа закончена. Она поступила теперь уже в колледж и проучилась там четыре года.

Это были годы упорного труда. Я редко видела дочь – она приезжала на каникулы, я ездила к ней в Москву, останавливаясь у знакомых. Даже летом в каникулы она не расставалась с инструментом. В нашем городе каждое лето проходил фестиваль классической музыки, куда съезжались такие же одержимые музыкой дети из разных городов и стран, знакомились, репетировали, выступали перед публикой совершенно бесплатно, лишь бы слушали, – сольно, дуэтом, ансамблем, оркестром. Ах, эти музыкальные вечера! Как счастливы были жители моего города, что именно у них проходит фестиваль на Волге, именно к ним съезжается талантливая молодежь – будущее нашей культуры.

Ступенька за ступенькой, дочь поднималась все выше по крутой лестнице на пути к мастерству. Предела совершенству в музыке нет, есть музыкальные произведения, которые покоряются лишь единицам, сколько бы ни учился…

Год, когда дочь поступила в консерваторию, был очень тяжелый. Борьба за возможность учиться в альма-матер музыки велась нешуточная. Нетрудно представить, какой был конкурс, ведь сюда съехались самые талантливые молодые люди со всей России, из самых разных уголков нашей необъятной страны. Как попасть в число счастливчиков, которым повезет здесь учиться? Дочь жила в колоссальном напряжении, каждый экзамен – на пределе возможностей, испытание нервов, здоровья, выдержки. К тому же вся ее группа из колледжа очень сильные музыканты, есть ярчайшие, возможно, и будущие лауреаты вершины музыкального Олимпа – конкурса Чайковского. Как показать себя с наилучшей стороны, доказать, что имеешь право кого-то отодвинуть и учиться здесь? Я тоже жила в эти дни в состоянии стресса. Первый экзамен – специальность – был сдан не самым лучшим образом – сказалось волнение, сольфеджио, когда-то камень преткновения, – удачно, русский язык и литература – удачно.

В день, когда случилось это знаменательное событие, к которому дочь так упорно шла многие годы, умер ее папа. Он не дождался одного дня до ее поступления. Но думаю, он знал, что дочь поступит, не сомневался в этом ни минуты – он как никто другой верил в нее.

И снова труд по многу часов, слезы недовольства собой и редко – удовлетворение своей игрой. У нее и здесь прекрасный преподаватель. Он тоже разглядел в моей дочери что-то, что позволило ему выбрать ее из других, не менее, а может, более талантливых молодых людей. Что? Длинные тонкие пальцы, способные извлекать Музыку.

Первый сольный концерт – в библиотеке, в клубе любителей классической музыки. Слушатели – преимущественно люди преклонного возраста. Пришли в выходной день, несмотря на плохую, ветреную погоду, интеллигентные и трогательные. Очень благодарная публика, заранее благодарная. Дочь – худенькая, как тростинка, платье в пол из синего шелка, с открытыми руками, волосы убраны назад, она взволнована, возбуждена. Она волнуется всегда, перед любой публикой.

Девушка склонилась над роялем, прикоснулась к клавишам длинными тонкими пальцами, будто пробуя, будто привыкая, а потом погрузилась в иной, свой, мир – мир чувств, выраженных звуками. Сегодня это были классик Бах, бунтарский, страдающий Бетховен, завораживающий мелодичностью Шуман и парадоксальный, обезоруживающий Прокофьев. Все наизусть. Одна забытая нота – и картинка бы сломалась, фальшь как во время спектакля, но более заметная, потому что нарушилась бы гармония звуков.

Наверное, у каждого слушателя был свой любимый автор, кому-то что-то нравилось больше, что-то – меньше. Но это была Музыка, вызывающая у каждого свои ассоциации, картинки, образы. И эти минуты были прекрасны для каждого из присутствующих здесь. И снова, как в детстве, особая мелодичность звука, гармония, но уже появились сила звука, техничность, мощь – это слышно в Прокофьеве, иначе его не сыграть.

Море аплодисментов, крики «браво». Исполнение на бис не заявленной в программе пьесы – и… концерт окончен. Только тогда я увидела, как измучена моя девочка, что она еле держится на ногах.

Пусть мы не будем знать про кровь, пот и слезы музыканта – пусть эти составляющие искусства останутся за кадром для нас, слушателей, за занавесом. А мы будем видеть только пальцы музыканта – они прикасаются к клавишам, взлетают, обрушиваются, замирают… Длинные тонкие пальцы, извлекающие звуки, способные трогать сердца, высекать огонь из души человеческой, вызывать слезы счастья.

МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ НЕ СТАЛ МОИМ ЗЯТЕМ

«Мне уже все равно. Если защищу диплом, хорошо, нет – для меня это не имеет никакого значения. Диана – единственное, что меня связывало с социумом», – это были слова мужчины, который мог бы стать моим зятем, но не стал. Жалела ли я его? Да, ведь его бросила женщина, которую он любил, – моя дочь. Как было бы жаль любого человека, испытывающего муки расставания с той, к кому привык, кому отдал часть себя, с которой сроднился так, что казалось – не оторвать. Я понимала его растерянность: как теперь жить без нее, как? Это все равно, что отрезать часть сердца, поверив, что с половинкой тоже живут.

В том, что Федя любил мою дочь, у меня не было никаких сомнений. Он был с нею в самые трудные моменты ее жизни – когда болела пневмонией, он единственный, кто приходил к ней в больницу каждый день. Когда умер ее отец, бросил все и приехал, поддерживал, как мог. Он терпел ее нелегкий характер – взрывной, импульсивный, неровный. Диана была пианисткой, считала себя особенной и с близкими людьми не церемонилась. Сколько раз я, ее мать, плакала от непонимания, пренебрежения к себе, своим материнским чувствам. А Федя терпел, находил оправдание ее капризам, учил меня приспосабливаться к собственной дочери, понимать ее, не обижаться. Учил прощать, как прощал сам.

И вдруг, после двух лет жизни бок о бок, что называется гражданского брака, она внезапно бросила его – в момент, когда он всерьез задумался о будущем, которое без нее не мыслил. Он уехал в родной город, чтобы защитить диплом, потому что раньше по каким-то причинам не сделал этого, бросив университет на последнем курсе. Чтобы, наконец-то, получить профессию, к которой имел склонность, – психолога. Он делал это для них, для их будущей семьи. А моя дочь уже через месяц ему изменила. Можно сказать, не выдержала испытания разлукой.

Испытывала ли я негодование по поводу ее поведения? Да, я страдала, может быть, не меньше их самих.

Я долго не принимала нового друга Динки, долго сопротивлялась их дружбе – были в Феде черты, которые мне не нравились. Но потом привыкла видеть его всегда рядом с нею. Я рассуждала, что другой может быть хуже. Человек привыкает к животному – собаке, кошке. Что уж тут говорить о живом человеке, у которого есть душа. А душа у Феди была.

Пугало и то, что подобное случилось во второй раз. Запрограммирована, что ли, моя дочь бросать парней, причем хороших? Хорошим девочкам, как известно, часто попадаются плохие ребята, которые выворачивают, ломают судьбу. А моей дочери везло, в нее влюблялись замечательные парни – талантливые, тонкие, глубокие. К первому ее мужчине – Максиму, в отличие от Феди, у меня вообще не было никаких претензий. Он был музыкант, как и она, но на несколько лет старше, а потому мудрее и серьезнее. Кроме красоты, таланта, молодости, у него уже была работа и серьезный подход к жизни. Казалось бы, убедилась, что лучше него не найти, и выходи замуж, куй железо, пока горячо, пока подружки не увели! Но…

Ее девятнадцатое лето стало настоящей трагедией для нашей семьи. Помню, как приехала на концерт, где выступали оба и был аншлаг, а вместо радости дочь вдруг огорошила меня: «Мама, я рассталась с Максом, и это не обсуждается», как пыталась утешить растерянного, ничего не понимающего юношу: «Как мне теперь жить? Кинусь ей на шею и буду просить прощения, если сделал что-то плохое».

А меня саму надо было утешать, помню, как рыдала в автобусе, никак не могла остановить льющиеся водопадом слезы. Пассажиры смотрели с сочувствием, наверное, думали, что у меня кто-то умер. Да, умирала – любовь. Красивая, подаренная Богом для того, чтобы воплотиться в счастливую семью, чтобы родились красивые и талантливые дети. Но этого не случилось. Почему? Я никак не могла понять. За что она бросила Максима? Что в нем могло не нравиться?

С высоты своего возраста, жизненного опыта я видела, что лучше Максима человека не найти – не пьет, не курит, никогда не бросит, не изменит, будет честно зарабатывать своим трудом, талантом. Ну что еще нужно? Ну где она еще найдет такого? Мне в ее годы так не везло, такие не попадались.

Максим нравился моей семье – мужу, сыну, родным. Что нужно было моей дочери, я не могла понять: «Мам, а ты не можешь себе представить, что мне надоел Максим, что я не хочу серьезных отношений, что мне давно нравятся другие мальчики? Мне, в конце концов, только девятнадцать лет».

Тогда меня это ее признание не удовлетворило, не успокоило тем более. Тогда я была всецело на стороне Максима – его горе было мне ближе. Успокаивая юношу, который был на грани суицида, я совсем не думала о том, что дочери тоже нужна поддержка, что ей тоже очень трудно, что она тоже переживает. Ведь она знала цену Максиму, он был ее первой любовью и первым мужчиной. Но она поступила так, как считала нужным. Она всегда будет поступать так, как считает нужным. Такой характер. А тогда, поддерживая Максима, я чуть не потеряла дочь.

И вот теперь то же самое, один в один: два года отношений – и разрыв. Может, я сама была виновата – напридумывала, размечталась, ведь любая мать, у которой есть взрослая дочь, мечтает о хорошем зяте и внуках. Выйдя замуж довольно поздно и родив первенца в тридцать лет, я была убеждена, что для любой девушки нет ничего важнее семьи, хорошего человека рядом. А хорошие на дороге не валяются – быстро подберут.

«Отрезал» – такой статус появился у Максима в «ВКонтакте» как символ новой жизни. Там было фото его отрезанных волос (он собирал в хвост свои длинные и густые волосы – тогда это было модно у художников и музыкантов, это был его стиль, его изюминка, он очень ими дорожил). Но… отрезал и стал другим – симпатичный молодой человек с модной короткой стрижкой, и только в глазах застыла боль, глаза долго не смеялись. Я тогда переживала, словно в свою молодость вернулась, только сердце страдало за двоих. Помню нашу с ним SMS-переписку – это драма в коротких сообщениях: «Так безумно трудно знать, что она за стеной, рядом, но не со мной – это такая пытка» (был фестиваль, они жили в гостинице в соседних номерах). Я опасалась за его жизнь. Он успокаивал: «Не беспокойтесь, я не собираюсь ничего такого делать. Пройдет время – и все будет хорошо».

Его рана заросла. У него были другие девушки, он преуспел в музыке, живет интересной, насыщенной жизнью востребованного музыканта.

А теперь – Федя. Что мне в нем не нравилось? У него не было никакой специальности, не было работы – такой, что дает средства на хлеб насущный, делает человека независимым и прибавляет самоуважения и еще спасает в трудное время от депрессий, рефлексий, самокопания. Ушел в работу – и некогда.

Помню, как однажды проявила простительное для матери, как я считала, любопытство, заглянув в лежащие в открытом доступе документы друга моей дочери – паспорт, трудовую книжку. Он оказался старше, чем выглядел, не закончил вуз – отчислили с последнего курса, не служил в армии и имел лишь одну запись в трудовой книжке: полгода работы лаборантом в том же вузе, из которого отчислили. Это заметно поубавило моей к нему симпатии, ведь я хотела для своей дочери мужчину, твердо стоящего на ногах, способного обеспечить своей семье достойную жизнь.

Федя, как и я, Весы – знак Воздуха. Может быть, поэтому я понимала его на бессознательном уровне, без слов. Я видела, что он одарен музыкально – чувствует музыку, любую фальшь. Он слышал, где Дина ошибалась, над чем надо еще работать, а где получилось особенно удачно. Он много и хаотично читал, разбирался в искусстве – живописи, архитектуре, музыке. Играл понемножку на пианино, трубе, барабанах. Он мог бы быть музыкантом, искусствоведом, критиком, журналистом. Но, увы, ничему и нигде не учился. Не делал ничего профессионально, во всем оставался дилетантом. Не вина ли это родителей, что вовремя не заметили, не направили, не настаивали, не заставили? Может быть, в детстве скрывались причины его чувствительной, тонкой, ранимой натуры, требующей к себе особого подхода? Его некоторого инфантилизма, неподготовленности к реальной подчас суровой жизни? Родители рано развелись, у отца была любимая дочь в новой семье. Может быть, родителям было не до сына…

Он пытался работать, например, официантом. В одном кафе поссорился с начальницей («Со мной нельзя так обращаться»), в другом – долго обучался, но быстро уволился («Трудно, руки устают от тяжелых подносов, ноги»). Да и не могла я представить Федю в позе заискивающего официанта, пытающегося заслужить чаевые. Слишком гордый. Да я вообще нигде не могла его представить. Разве только психологом. Федя мог долго слушать человека – внимательно, проникновенно. А уже потом, когда человек выговорится, дать ему совет, как поступить, разъяснить, в чем его проблема.

Любила ли Федю моя дочь? Мне казалось, что да. Она считала его талантливым и добрым, защищала от нападок. Суть его поступков, поведения объясняла тем, что Федя «всегда делает то, что любит, а не то, что ждут от него другие»: «Мам, он – философ, понимаешь?» Они не расставались два года. Что же произошло? Федя уехал в Н-к, чтобы закончить институт, защитить диплом. Потом, в июне, к нему должна была приехать Динка. Они собирались провести лето вместе. Это было естественно даже для меня. Но…

Вдруг перестал отвечать телефон дочери, несколько дней я не находила себе места, гадая, что случилось. Ирония судьбы, но друг всегда знал о ней больше, чем я, мать, я позвонила ему в Н-к. От него узнала, что у них с Диной разлад, что она разбила телефон, грохнув его об пол во время бурного выяснения отношений. Я растерянно спрашивала у Феди, почему она такая нервная. Он говорил: да, нервная, потому что запуталась – любит не любит, не знает, что ей делать, как поступить, ей надо разобраться в себе, и она ходит к психологу. А он терпеливо ждет, пока она разберется. Я пыталась найти какое-то более простое объяснение, спрашивала: она что, тебе изменила? Он отвечал: да, но готов простить измену, лишь бы она сделала выбор.

У меня шумело в ушах, я с трудом разбирала его речь – невнятную, голос дрожал, срывался. Конечно, все это давалось ему нелегко. Он говорил, что любит, что будет ждать ее приезда, что без нее для него нет жизни. Я просила, чтобы он держался, не раскисал, что самое важное сейчас – защитить диплом. Он отвечал, что ему все безразлично, Диана – единственное, что его связывает с социумом, ради кого он живет. Но она, Дина, не знает ценности любви.

Я не знала, что мне делать, что говорить, пыталась его утешить, а он утешал меня, советовал, как вести себя с дочерью. Даже сейчас он проявлял заботу о ней, понимание, а ведь она только что кинула его, предала: «Печально, что она себя до такого доводит. Пусть сама разбирается, никто ей не поможет. Сама ходит к психологу, разберется, глядишь. Ее только поддерживать надо совершенно ненавязчиво, не критиковать ни в чем, принимать ее такой, какая есть, питанием помогать, но без давления, лишних слов. Я так понял, ей отчасти нравится свободная от обязательств жизнь, так что остается только ждать, ей не помочь, вмешиваясь».