Грэйс

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2020

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-7240-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГРЭЙС
опера

Посвящается великой певице Грэйс Бамбри

Красная площадь

 
Дома надвинулись сплошной горящею стеной.
В толпе старуха хлеб жует.
Все – как перед войной.
В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.
С пирушки пламенной идет.
Ей сизый дым – война.
 
 
Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.
Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.
Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!
Но мертвых нам не воскресить.
Живых – не удержать.
 
 
Какие мощные дома! В них ночью не до сна.
Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.
А в том подъезде, что на рот орущий
так похож,
Перед девчонкой достает мальчишка
финский нож.
 
 
Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.
Мне через площадь напрямик.
Под поезда войны.
Мне – в чернь вокзала, в чад метро,
где бабы так вопят,
Забыв, что сожжено добро,
прижав к себе ребят!
Мне – в заметь, круговерть и муть,
в нежданный зимний Ад,
Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —
и лишь глаза слепят…
 
 
Я не могу.
Я не хочу!
Но я туда иду.
Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.
Старуха сердцем вдаль глядит.
Свистит вослед малец!
Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.
 
 
Вот прикурил седой старик у блуди площадной.
Вот бабы плачут, обнявшись.
Все – как перед войной.
А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,
В буране – с голой головой,
пред красным кирпичом
Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —
Стоит – и сквозь небесный дым
так смотрит на меня?!
И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.
И руки черны. Январю – ее очей вино.
В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.
В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!
Откуда ты середь моей нечесаной земли?!
Быть может, черный соловей…
тебя – фонарь – зажгли
В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи
Грозят кричащей тьме людей:
молчи… молчи… молчи…
Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот
В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.
Поет нам мир! Поет война!
О, счастье – песни петь!
А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.
Стоишь в метели и глядишь на старую меня,
Весь чернопламенный вокал дыханием храня.
Весь черномраморный вокзал,
где люстра-Млечный-Путь
Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…
А звезды, вьюжный виноград,
из тьмы небес – отвес —
Все сыплют – на морозе – в лад —
твои спиричуэлс!
А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,
Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног…
А эта пряная толпа, что вся разобщена…
А эта пьяная судьба – без берегов, без дна…
А может, мир наш есть корабль,
его «Титаник» звать,
И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,
Тебя, чернушечку мою… сопрано?.. меццо?.. о,
Да только плыть… да только жить —
и больше ничего…
 
 
Раскрой же глотку! Черный крест —
в шубейке две руки!
И пой! Чтоб слышали окрест – воры и старики!
Медсестры, чью больничку вмиг
замкнут на карантин!
Торговка, чей святейший лик —
маяк меж лунных льдин!
Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!
А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!
Не скипетр, не держава, нет… пуста ладонь, гола…
И этот черный пистолет – родной, из-за угла…
 
 
Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,
Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!
Ах, мать, я у тебя учусь! Как не дрожать губой!
Я в голос твой навек впрягусь,
младенец старый твой!
«Титаник» наш! А черт ли в нем!
Обшивка, рвись, тони,
Сверкучий мир, мой окоем, – сосчитанные дни!
Ты только пой! В ночи – взахлеб —
среди чужих людей!
Среди ветров – осушат лоб!
Средь белых площадей!
Средь Красной площади моей, навек на дне зрачка,
И колкий красный снеговей сработан на века!
Ты только пой! И я с тобой! Кричи, стони, ори,
Чтобы услышал мир живой, рабы и главари!
Мулатка! Голос разожги костром! Звенит беда!
Мы люди! Мы же не враги друг другу!
Кто ж тогда?!
Плывет «Титаник»! И рэгтайм играют! Голосишь!
Миг – и вода… и темнота… и синь, и рыбья тишь…
И вечный лютый холод… о!.. ты только пой, ты пой,
И звон курантов пусть плывет над черною щекой!
 
 
И ночь пусть слушает тебя! Не сбейся! ты со мной!
Искрит кровавая стена. Все – как перед войной.
А мы тонули много раз, мулатка, знаешь, нет?!
…ты пой. Еще не пробил час. Еще не умер свет.
 
 
А за спиной твоей – зубцы. И память велика.
А за спиной моей – отцы. Им память – на века.
Военной музыки они хлебнули полным ртом.
И стали вечные огни на выгибе земном.
И стали вечные грачи во кружеве берез.
И стали вечные ручьи, потоки вешних слез.
И нам кричат: плывите вдаль!
огонь идет стеной!
Мулатка, а тебе не жаль той музыки шальной?
Стоишь на площади моей? Так спой мне бытие:
Моих людей, моих вождей,
Моих расстрелянных детей,
Веселье пьяных площадей,
Смех ярких дней, слезу ночей,
Страдание мое.
 

«Я хочу, как ты. Этот вечер я помню до…»

 
Я хочу, как ты. Этот вечер я помню до
Нотных ребер, до белых костей подлокотников
под руками.
Красным бархатом эшафот зала обит. Верхнее до
Просверлило бессмертие – и умерло за облаками.
 
 
Я хочу, как ты, горлом кровь святая. Я буду как ты!
…ты никем не станешь,
лишь себя грубо, сонную, растолкаешь
Для ночного воя. Для одноразовой красоты.
Чтобы по себе пройти, над собой глумясь —
от края смерти до края…
 
 
Я хочу, как ты!..
…много хочешь – а вот тебе шиш.
Нету голоса. Нет судьбы. Нет тебя!
Перебей зеркала камнями!
Я пою! Кричу! Воплю! А ты смеешься. Молчишь.
Черный ангел золотыми крылами, смеясь,
машет над нами.
 
 
Кожа – вакса. Губы – бананами вывернуты.
Плывут черты
Черным бакеном – по волне грозовой чужой
музыки-Миссисипи.
Я хочу, как ты! Слышишь! Я буду, как ты!
…ты поешь – я гибну в морозе, хрипе и сипе.
 
 
Эта музыка времени, она ведь только так, до поры,
Эта музыка бремени, рыдая,
скинешь его в подворотне,
Зал грохочет, дирижер глядит зверьком из норы,
Хор поет на полмира,
все шире, страстней, свободней,
 
 
Это музыка племени,
откуда растут руки-ноги твои, кресты,
Это музыка лемеха, кимберлита,
алмаза, кирки, рубила,
Я встаю, аплодируя, руки над головой,
я плачу, как ты,
Все лицо мокро, зареванная,
я навеки тебя полюбила!
 
 
Сил нет кланяться у тебя, черномазая ведьма, голь
Перекатная ты, гастрольная,
швырни же голодным по счастью людям
Эту музыку милости, праздник павлиний,
глухую боль,
Все, что с нами, немыми, было и что еще будет.
 
 
И чего не будет, пропой!
…нам, пропойцам, бутылку початую с палубы брось
Виски, джина ли, тягучего, злого пустынного зелья,
Вбей же в руку распятую
этот черный – по шляпку! – тяжелый гвоздь,
Для последнего крика,
для Пасхального – на полмира – солнца-веселья.
 

У Казанского вокзала

 
Меховинки и мешковины.
Озверелые визги такси!
Рвется снежная пуповина.
Новорожденный плач Руси!
 
 
Хлесткий вопль. Чуждый говор: «Мерси…»
Эй, носильщик, за грош – поднеси.
 
 
В белых песцах
девчонка,
только прыгнула с поезда.
Моржовый клык у пояса.
Подзаработала у Полярного круга.
Потеряла в тундре лучшего друга.
В Архангельске, в церкви, поверила в Бога.
Смотрит из-под песцов ясно и строго.
Глаза нерпичьи, скулы багряные…
 
 
Ее хватают чьи-то руки пьяные,
а справа от нее —
абрикос детской щеки,
перстень – огнем на девичьей руке,
огнями – радужки и зрачки,
роса слезы, мороз на виске,
а слева – вокзальная башня Сююмбике,
а сзади выныривают такие мужики!
С песней на устах —
о золотоносных местах,
о золоторунной овце,
о золотобровом лице…
Рюкзаки застегнуты на все ремни!
 
 
А старуха молится:
– Спаси и сохрани.
 
 
…Спаси и сохрани —
от метели, жадно заметающей путь,
что стесняет сердце
и давит грудь.
От метели, хищно падающей с неба
на лисьи и волчьи следы,
от легкого хлеба,
от тяжелой воды,
от всякой безумной напасти —
от мора, глада,
от войны…
 
 
Гудок дальнего слезного счастья —
поперек пустынной страны.
 
 
Старуха крестится,
лицо коряво, коричнево…
Ее седина пахнет корой, корицею…
Очкастый парень
кричит по-литовски —
красивый, бритый, лицом – Котовский!
Сто лиц!
Сто языков!
Господи, упаду ниц
средь чемоданов, мешков…
С места снялись… поплыли
Веси, предместья, города…
Во снежной пыли – народ мой, ты ли…
Куда, мой народ, куда…
 
 
Господи, сколько людей…
Приди, возьми и владей…
 
 
…
 
 
…Вокзал красивый и суровый.
Его узорчата стена.
Его нахмуренные брови:
Страна – неверная жена.
 
 
Она весь век куда-то едет,
Во тьму глаза ее глядят.
И, плача, по буфетам дети
Еду холодную едят.
 
 
И под крыло, под плат пуховый
Всех беспризорных соберет:
Всех, кто слепой и бестолковый,
Всех, кто – толпа и кто – народ,
Всех чужеземцев, иноверцев,
Кто ходит по Руси, косясь…
Вокзала темь… и запах перца…
Фонарь играет, яркий язь…
То иглы вьюги… то ударит
из туч, мазнувши по лицу,
великий свет… средь гула, гари,
зимы, что поведут к венцу…
 
 
И в этой вьюге, что так сладко
Жжет рот, как на морозе – сталь,
Идет красивая мулатка,
Огромна, как сама печаль.
У дерева и человека
Что под коричневой корой?..
Она стоит над белым снегом
Огромной черною горой.
 
 
О, тонкой ковки профиль медный
И пламя грозовое скул!
Петровский фейерверк победный
Из бешеных белков блеснул…
Но – хлад асфальта и металла!
Но – самолет над головой!
И стиснут пальцы, как шандалы,
Огонь чужой руки живой.
Прохожий без суда и слова
Шарахнется к дороге, в грязь…
О, к этому она готова.
Она ведь черной родилась.
 
 
В ночи куранты бьют старинной
И царской музыкой тоски!
Зачем так ноздри рвут зверино
Морозный воздух на куски…
Она ведь родилась собакой…
И буйволицей… и козой…
И стылой – зимнею – из мрака —
Бизоньей вымершей слезой…
 
 
Постой. Чужой народ увидишь.
Бежит. Летит. Снует. Плывет.
На снеговую сцену выйдешь.
На льдину станешь в ледоход.
 
 
И не сегодня и не завтра,
Века пройдут иль полчаса,
Заплачешь этими слезами,
Восполнишь эти голоса,
Вдохнешь все солнце золотое,
Блик на дорожном сундуке,
Весь дым дороги и постоя —
И песней выдохнешь святою,
Спиричуэл твоей простою,
Улыбкою Сююмбике…