Лан-Эа, властитель небес. Том первый

Я в этот мир пришел, – богаче стал ли он?

Уйду, – великий ли потерпит он урон?

О, если б кто-нибудь мне объяснил, зачем я,

Из праха вызванный, вновь стать им обречен?

Омар Хайям.

© Елена Александровна Асеева, 2019

ISBN 978-5-4496-8377-9 (т. 1)

ISBN 978-5-4496-8378-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Глава первая

Когда-то моя планета была другой…

Населенная человечеством, покрытая бескрайними синими океанами, морями, да реками, зелеными лесами, лугами, да равнинами. И тогда она полностью соответствовала своему названию – Земля. Ибо была травной планетой, где в достатке водились животные и селились птицы, где беспрерывному гулу насекомых откликался такой же монотонный шум наполняющих Землю городов, поселков, станиц, деревень. Может в подобном населенном пункте жили когда-то мои предки… какие-нибудь прапрапрадеды. Они ходили или ездили, летали на каком-нибудь транспортном средстве по тому городу, трудились, мечтали, растили детей, надеясь, что их жизнь со временем станет лучше.

Но лучше не стало.

И это несмотря на то, что города превращались в огромные мегаполисы, простирающиеся на тысячи километров, поглощающие поселки, станицы, деревни. Люди в безудержном темпе все старались изменить русла рек, выкачать из недр планеты всю нефть, выгребсти все ценности. А потому они высушивали болота, озера, моря, вырубали леса, распахивали целинные земли. И все время старались преодолеть пределы планеты, вылететь, и покорить Солнечную систему, обосноваться на ближайшем спутнике, и соседних планетах. Очевидно, вожделея и туда принести тоже самое опустошение. Но, то ли людям не удалось вылететь с планеты, то ли их рьяные попытки остановили высокоразвитые расы населяющие Галактику Вышень, да только растерзанная человеческой ненасытностью, безразличием и беспечностью, планета лишилась своего былого процветания, а погодя, точно в отмщение уничтожила и сам людской род.

Я не знаю точно, когда это случилось, но на Земле вспыхнуло вирусное заболевание, почти полностью уничтожившее жителей планеты, опустошившее города, поселки, станицы, деревни, более тяжелым последствием, которого стала полная деградация человеческого вида. Эта тяжелая вирусная инфекция вспыхивала на планете и потом. И остатки людей не приобрели иммунитета, продолжая ею болеть. Моя мать, будучи беременной мной, также тяжело болела, и едва выжила… и также (вернее всего) едва выносила меня.

Жизнь сейчас на Земле если и имелась, то сосредоточием ее были горные большей частью каменистые массивы, где все еще жили звери, птицы, а в узких речушках, стекающих с вершин, водилась рыба. В этих краях встречались и травные места, лесные урочища, заболоченные низины. И там продолжали существовать в маленьких поселениях люди, уже более похожие на своих собратьев зверей, собственным видом, нравами, поступками.

Большая же часть планеты представляла собой песчаные земли. И это были, опять же, не только равнины, морские впадины, высохшие речные долины, мелкие курганы, не только песчаные барханы, но и каменистые, глинистые, впрочем, и тут без какой-либо растительности или животного мира. Словно человеческая жестокость завершилась для планеты необитаемый пространством, где от высоких температур сгорела, превратившись в песочный прах не только почва, но и все живое на ней.

Я родился в одном из небольших селений, где люди выживали за счет собирания, охоты и разведения скотины. Мой отец и мать были уже пожилыми, когда у них появился я, последний ребенок. Слабый, худой, чью кожу покрывали шелушащиеся серые пятна и пузырьки, не имеющий ногтей, волос (ни на голове, ни на теле). Будучи таким уродом, я был терпим собственной родней лишь до того времени пока жили отец и мать. Когда же они умерли, а это случилось как-то в одно лето, со сравнительно небольшим промежутком времени, родственники выгнали меня из поселения, сочтя не нужным, лишним ртом. Да еще и убогим существом, не способным в будущем иметь потомство.

Тогда мне было лет десять, одиннадцать, не больше. Потому что счет времени, как таковой, люди из моего племени не вели. Они лишь отмечали для себя смену сезонов года, с холодного на теплый, а потом дождливый. Очень короткий срок времени, когда на Землю, а может только горные склоны, серо-пепельный небосвод выливал жалкие, но столь необходимые порции воды.

Оставшись один… Точнее выгнанный из поселения, я не погиб, а продолжил жизнь. Сначала недалеко от поселения в металлическом, четырехугольном ящике врытым до середины в землю, внутри которого когда-то располагалась какая-то установка, а на тот момент, когда в ней проживал я, остались лежащие на полу огромные цельные валы. Позднее я поселился выше по склону в пещере, которую когда-то мне показала мать. Впрочем, я продолжал приходить к родне за пропитанием, забирая у них все, что мог стащить, все, зачем они не успели доследить.

Оставшись один… То ли от тех переживаний к очевидному моему уродству добавилась новая болезнь, с потерей ориентации, тяжелыми конвульсиями, когда приходя в себя, я подолгу мучился от болей в руках, ногах, спине и голове. Впрочем, это новое мое убожество предоставило мне определенные способности, знания и в моем случае удивительные путешествия из-за которых я приобрел больше, чем потерял и пережил.

В последующие пять лет, в тех удивительных путешествиях (как я их называл), я научился считать, хорошо говорить (как оказалось на перундьаговском языке) и в целом приобрел определенные понятия дня, ночи, смены времени, часа, суток, лета. Я узнал о строение и устройстве нашего Веж-Аруджана, в который входили Галактики Сварга, Вышень и Брахма, соответственно населенные высокоразвитыми и малоразвитыми расами, к оным в свой черед относились человеческие виды. Управляли Веж-Аруджаном высокоразвитые расы (со старшей и аруджанобразующей расой тарховичей), где в Галактике Сварга, в основополагающей системе Тарх, заседало Великое Вече Рас, возглавляемое амирнархом. Впрочем, касаемо Веж-Аруджана, и соседствующими с ним пятью гиалоплазматическими Галактиками: Джиэйсиу, Ланийкдан, Гёладже, Шокмад, Срынфы, мне было известно также мало, как и о произошедшем вирусном заражении землян, точнее солнечников, как называли их высокоразвитые расы.

Я оказался очень умным, с легкостью запоминал все мною слышанное, воспроизводил, соотносил названия и внешний вид животных, птиц, растений. И я все время говорил, в отличие от своих родных, пользующихся речью очень редко и кратко, потому мог предаваться беседам с самим собой с утра до вечера. С самим с собой, ибо иных собеседников у меня не имелось. Ведь, в самом деле, нельзя считать собеседником того, кто тебя не понимает или как было в моих путешествиях, не слышит и даже не видит. Так как на самом деле впадая в тот болезненный припадок и лишаясь чувств, мое сознание покидало тело и отправлялось в то самое путешествие.

В самом начале, когда такое стало со мной происходить, мне даже казалось это всего только сны. Но с течением времени я понял, это нечто иное, а именно выход сознания и его странствие в определенное место Галактики Вышень. Точнее я путешествовал по ближайшей к Солнечной, системе Паньгу, которая принадлежала высокоразвитой расе коредейвов. В основном отправляясь в вояж на планету Невель. Сии занимательные, удивительные странствия обогатили меня как человека, наполнили знаниями мой мозг, вряд ли диэнцефалон. Условно говоря, о сознание я так предполагал, ибо исходил из знаний, оные приобрел от коредейвов полагающих, что создание тройственно, а именно обладает телом, органом центральной нервной системы, диэнцефалоном, и сознанием. Особым живым организмом, замкнутом в грудной клетке, либо возле центрального органа кровеносной системы, либо будучи им и тогда имеющего название грудное черево. В функциях сознания, как полагали коредейвы, находилась личность созданий, повелевающая ощущениями, мышлением и чувствами на уровне выбора. Впрочем, толкуя о малоразвитых расах и людях (к которым я относился), они считали данных существ двойственными, обладающими всего только мозгом и телом.

В моем случае, можно было бы предположить, что я не обладаю мозгом. Ибо вряд ли столь вещественный главный орган центральной нервной системы мог перемещаться, уж я не говорю о своем теле и вовсе. Порой я думал, что, быть, может, отношусь к высокоразвитым расам и попал на Землю каким-то случайным образом. Но потом я смотрел на свое отражение в речной воде и ощущал глупость того размышления. Уж таким я был уродом, в самом деле. И это несмотря на то, что коредейвы обладали, супротив человеческого вида, также своеобразной внешностью. Относительно сознания я так еще полагал, ибо мое пребывание на Невель коредейвы не примечали. Ступая по траве, я не приминал ее, касаясь вещей, не мог их сдвинуть, хотя и ощущал их тепло, или холод, мягкость, жесткость, точнее даже их вещественность.

Однозначно, эти путешествия начались у меня после смерти родителей, и вероятно, как благо. Ибо не знаю, как тогда меня восприняли мои родственники, лысого, плешивого, да еще и припадочного. Скорей всего, забили камнями, как поступали со всеми больными, дабы не плодить дальнейшее развитие заболеваний. И то благо, что в свой срок мою мать, больную и беременную мной, всего только изгнали, и лишь потому как она была женой старшего в поселении, моего отца.

Во время путешествий я находился на Невель не замеченным, а передвигаясь, ощутимо, обладал телом, только не земным, а иным. Оно опять же имело руки, ноги, туловище и голову, с тем в нем отсутствовал костяк и кожа, которые составляло сияющее перламутрово-серебристое плотное вещество, словно собранное из длинных тончайших нитей повернутых относительно друг друга, таким побытом, что они образовывали из себя кристаллические спирали. И хотя само вещество, как и кристаллические спирали, казались жидкими, они формировали достаточно прочный каркас моего тела али сознания.

Это не похожее на привычное для меня тело, однако, было ровно второй моей частью, и, вдыхая ароматы цветов, ощущало их сладковатый дух, чувствовало жар из небесного светила, порывы ветра. Я также мог понимать разговоры коредейвов, только если они беседовали на родном и Земле перундьаговском языке, прародиной которого являлась система Дюдола-тиара, планета Перундьааг. У коредейвов был и местный, родной им язык, значение которого я толком не осилил, лишь выучив часть их слов, одначе разговор на котором вести не сумел бы.

И если честно говорить, жил и радовался я этой самой жизни, ощущая себя нужным, лишь когда путешествовал, в свой срок вроде, как подглядывая, подслушивая за одной из высокоразвитых рас Веж-Аруджана.

Глава вторая

Свистящий звук рассек потоки воздуха, и я услышал, как в ствол дерева, за которым прятался, вонзилась стрела. С каменным наконечником и чуть покачивающимся древком она все еще легонечко дрожала, когда я уставился на нее, перво-наперво подумав, что это была очередная ошибка моей родни, погнаться за мной. Впрочем, внутри меня и вовсе что-то тягостно колыхалось, а перед глазами будто пустили поземку, кою ветер своими резкими порывами поднимал с земли, и после не менее искусно укладывал сверху. Кровь ощутимыми сгустками плескалась у меня во рту, хотя я все время старался ее сглотнуть. И, кажется, она густо залила мою спину и землю, по которой я сначала уползал, на оной, затем, прижавшись, лежал, одновременно, пугая самого себя отвратительными и очередными моими способностями, оные в отличие от путешествий и сам боялся.

Первая из стрел, пущенная кем-то из моих сродников, все еще торчала куском древка из правой стороны моей спины, ее каменный наконечник, скорей всего, сделал дыру в моем легком (ибо именно такое строение я, как человек имел). Впрочем, в моем случае я не задыхался, лишь порой перед моим наблюдением проступала сизая дымка и во рту клокотала кровавая слюна. Урод, как называли меня родственники, словно напрочь забывая некогда данное имя Истом, были и впрямь правы, подозревая мои физические недостатки. Потому, сейчас, с пробитым легким я не задыхался, а всего только терял ориентацию. Я еще раз глянул на покачивающуюся стрелу, торчавшую в стволе дерева, и, поднявшись с земли, побежал вперед и вверх, стараясь как можно скорей уйти и не навредить собственным сродникам, и всему тому, что жило кругом.

Да только бежал я не долго, перейдя как-то сразу на шаг и тягостно свесив голову. Ибо к мощному головокружению внезапно прибавилась частичная потеря слуха и зрения, посему я и терял пространственную ориентацию, а порой и чувствительность к боли. А шаг мой (оно как я превозмогал себя) становился шатким. Меня иноредь так раскачивало из стороны в сторону, не редко бросая прямо на растущие стволы деревьев, и тогда я цеплялся за сухие ветви руками, повисая на них, да словно набираясь сил. Лишь потом, тягостно встряхивая головой, продолжал свой путь.

Впрочем, и в этот раз я не смог долго бежать, а миновав каменистое дно ручья, где в небольших углублениях чуть поблескивала в наступающей ночи вода, и оное в свой черед разграничивало для моей родни понимание их поселения и диких территорий, повалился на землю, уткнувшись лицом в сухостой травы, листвы и ветвей, застыв на чуть-чуть. И тотчас тягостно вздрогнул, почувствовав, как шелушащиеся серые пятна и пузырьки на моей коже словно наполнились изнутри водой, сменив свою сухую консистенцию на мокнущую, а на спине моей, куда воткнулась стрела, кровь, сгустившись, образовала плотную корочку, слипшись с самой рубашкой, надетой на мне. Да только сама кровь, будто сменив свое течение, не перестала плескаться в моем рту, и при любом движении вытекала через сомкнутые губы мне на подбородок.

Лежал я одначе опять не долго. Понимание того, что если меня найдут, не выжить никому… Ни мне, ни им, переполняло меня ясностью и особыми моими способностями, которые, в отличие от путешествий, я в себе ненавидел и боялся, всегда стараясь не доводить ситуацию до их проявлений. Сейчас осознание, что все может завершиться плохо, было слишком сильно еще и потому, как я плохо себя чувствовал уже который день. Ибо шелушение кожи с некоторых пор стало доставлять мне боль, а отстающие от возникающих корочек мельчайшие крохи формировали на таких местах глубокие, незаживающие и очень болезненные язвы. Красные пятна, имеющие окаймление из прозрачных пузырьков, наполненных жидкостью, серебристые узелки появились у меня еще на голове, лице, и ладонях, пальцах также доставляя неприятные ощущения.

Лишь поэтому я вновь и вновь приходил в поселение за едой, которую естественным образом крал. И если до этого случая мне удавалось во время ретироваться оттуда, то сейчас явно не повезло.

А может это пришло, как говорится, наказание… Ведь теплый сезон в этом году выдался весьма засушливым, жарким. И моим родственникам, которые в основном занимались собирательством и скотоводством, не удалось вырастить и сохранить необходимого количества скота на зиму. Сейчас же когда и в осенний период земля, иссушенная солнечным светом, лишь в ночной период хоронилась от жары, сгубив остатки ягод, фруктов, орехов, люди боролись и за то малое, что им дала планета, не желая делиться с таким не нужным уродом коим являлся, в их понимании, я.

Сейчас почему-то, когда мне стало столь сложно ориентироваться в пространстве и видеть, пришло осознание того, что эту ночь я точно не переживу. Однозначно не переживу, и даже не важно сумею ли добраться до своей норы или нет. В любом случае с воткнутым в спину древком стрелы и ее наконечником, несмотря на образовавшуюся, на теле, корочку, вряд ли смогу дотянуть до утра, не говоря уже о том, дабы пережить надвигающуюся и тут в горах всегда лютую холодную пору времени.

Впрочем, я сделал над собой усилие, и, подавляя стоны, плескающуюся изо рта кровь (неизменно отправляя ее обратно), медленно поднял голову и также неспешно переместившись, сел. Перво-наперво стараясь разобраться, где я все-таки нахожусь, и как долго добираться до моей норы, слегка притом оглаживая собственную одежду на груди. Точнее грубо сшитую из кусков выделанной шерсти длинную рубаху, как и широченные штаны в свое время мною украденные у родни. На ногах у меня были поршни, обувь, пошитая из кусков кожи, каковые мягко огибали стопы. Густой, плотный ворс шерсти слегка прилег под моей ладонью, а после сразу поднялся, словно оберегая меня хотя бы тут. Однако от моего перемещения рубаха на спине слегка потянулась вверх и вместе с тем дернула в том же направлении и саму корочку, образовавшуюся на месте раны, ощутимо пустив из-под нее на кожу тонкую, и, словно, горячую струйку крови.

Да только я не спешил подниматься на ноги, оглядывая находившуюся впереди меня узкую крутобокую рытвину, растянувшуюся по склону, а слева и вовсе делающую резкий поворот вверх. Сама водомоина, по каменистому дну которой, лишь в холодные и дождливые периоды едва струилась речушка, а сейчас только переливались лужицы, где ровно отражались лучи уходящего на покой солнца, совсем немного поросла низким сухостоем травы, кой не успели срезать люди. Сразу за ней не менее тонкой полосой поднимался лес, чья почва вперемежку с мелким и крупным камнем словно выдавливала наружу искривленные черные корни. Не менее изогнутыми были стволы тех деревьев, вывернутые в круги, дуги, извилины. Низкие, с негустой кроной и уже облетевшей листвой, деревья смотрелись жалкими, погибающими созданиями планеты, впрочем, как и люди. Звери и птицы, если и селились то всего-навсего в этих лесных полосах, где в теплое время худо-бедно можно было найти пропитание, редкостью подавая зов о собственном существовании, ровно все еще боясь уничтожающего всё и вся человека. Потому в горах, если кого и удавалось услышать только жужжащих, кровососущих насекомых и нечастое ти-ти малой пташки.

Впрочем, позади меня деревья уже не росли, лишь встречались низкие, приземистые кустарники с искореженными, высохшими веточками, стелющиеся растения, да порой блекло-бурые кустистые мхи. Они окутывали особенно плотно огромные валуны и точно цеплялись за них, вылезая из-под земли. Сам же склон горы (на котором я сидел почитай на его середине) поднимаясь выше, вмале становился каменистым, и упирался своей скальной, отвесной белой макушкой в серо-дымчатый небосвод, по которому едва дымились белесые облака. Три прерывистые гряды слева и справа от моего склона почти не имели растительности, переливаясь в багряных солнечных лучах гладкостью каменных выходов.

Солнце медленно перевалило за низкий косогор, расположенный прям напротив моего взгляда, где когда-то также находилось поселение людей, в единый момент свернувших свое существование из-за вспыхнувшего у них вирусного заболевания. А небесное светило, схоронившись за пологой вершиной, тем притушило сам красноватый отлив правящего дневного света, ровно указывая мне, как можно скорей убираться отсюда. Ибо уже в следующее мгновение леденящий воздух дунул с вершины вниз по склону, заколыхав на моей одежде серо-бурую шерсть козы, обдав и меня снежным, морозным духом. Я с трудом передернул плечами, и тотчас услышал, как внизу, точно на линии леса, а может даже границы поселения, раздался болезненный окрик, перешедший в гортанный хрип.

– А… – горько вскрикнул я, боясь, что этот хрип был связан со мной и нес на себе не только пролитую мною кровь, но и смерть моей родне. Они хоть и не считали меня сродником, и не раз швыряли в меня камни, стреляли из лука, пытаясь убить. Не понимали, какую опасность раненный, мертвый я могу для них представлять. Это знал лишь я, посему все эти лета, что оставался один, старался уйти от преследования, не допустить стычки с ними и моего кровопролития. Потому днесь услышав странные шумы из поселения, торопливо поднялся с земли, и, развернувшись, побежал вверх.

Бежать долго я не мог, вряд ли сделал несколько шагов, как меня тягостно качнуло вперед, и я немедля повалился на карачки, въехав в каменистую поверхность земли коленями и ладонями. От боли у меня перехватило дыхание так, что я не смог вздохнуть ли, выдохнуть через нос, а когда открыл рот (чтобы сделать втягивание воздуха им) кровавый поток, с серебристым отливом, выплеснувшись, словно из глубин глотки, прямо на землю, замер там вязким веществом, подобием куска металла. Я резко прикусил нижнюю губу зубами, точнее их остатками, так как за последнее время потерял их большую часть и теперь мучился вздувшимися деснами, и наконец-то вздохнув носом, взяв с места, пополз вперед. Наталкиваясь ладонями на острые края камней, подтягивая вслед себя ноги, и наблюдая саму почву сквозь кровавые пятна света, то ли спущенного солнцем, то ли предоставленного моими глазами.

Порой я резко, отрывисто кашлял, и тогда весь срок сдерживаемые мною кровавые сгустки выскакивали изо рта, точно прочерчивая мой кровавый уход от родни. Погони я не слышал, наверно, они не решились, а может уже и не стали, не могли…

Быть может, я о том задумался б, если был здоров. А так все мои мысли концентрировались на том дабы скорей доползти до моей норы, дабы не начался у меня припадок, и с тем свело ноги и руки в спазме, и сознание покинуло тело, которое однозначно не переживет тогда ночной холод. Ведь пока оставалась возможность ползти на карачках и спастись, я все еще хотел жить.

Вероятно, это желание жить уже не имело под собой ничего человеческого, а соотносилось со звериным инстинктом. Когда погибая, зверь все равно продолжает борьбу за жизнь, огрызается, скулит и старается встать на лапы. Несомненно, во мне на протяжении всей моей жизни боролись две сути: людское – думающее, а потому отвергающее это позорное существование и животное – вопреки разуму, повелевающее жить.

Мне, кажется, я даже пытался подняться на ноги, делая попытку за попыткой, но вновь падал на карачки и в таком виде продолжал свое восхождение вверх, к заветной цели, к своей норе. Однако, даже передвигаясь на всех четырех конечностях, почасту покачивался и не только вправо-влево, но и вперед-назад. А слабея, замирал на четвереньках и тотчас начинал гулко, надрывно кашлять, выплевывая сгустки красно-серебристой крови на уже посиневшую от наступающей ночи землю. Ощущая, как тягостно дергается внутри моей спины наконечник, и, кусок древка стрелы, словно делая дыру в шкуре рубахи все больше и больше, приподнимая образовавшуюся вместе соединения с раной плотную корочку. К боли в спине добавилась такая же невыносимая боль в ладонях, а кожа на них смотрелась большущими, кровавыми ранами, где в свой черед красные пятна, имеющие окаймление из прозрачных пузырьков, наполненных жидкостью, полопались, да точно переплелись с серебристыми узелками.

Перед глазами все чаще и чаще красные пятна перемешивались с угловатыми боками серых камней так, что мне становилось сложным понять, вижу я их или нет… Или все же это сон, болезнь и только…

Холод, степенно спускаясь с белой, укрытой тонким слоем снега скалистой вершины курился вокруг меня белесой, как и облака в небе, дымкой, чуть теребя прижавшиеся к земле кустистые мхи и тонкие, высохшие веточки таких же низких кустарников. Он резко толкал меня в плечи и голову, ровно собираясь скинуть вниз, и вместе с тем леденящее дуновение ветра возвращало мне ориентацию в пространстве, потому я и продолжал свой путь, свою борьбу за жизнь. Здесь подъем стал круче, и до заветной моей норы оставалась не так много. А огромные валуны въехавшие боками в землю, словно подкатились под скальные выходы, подпирая их в местах, где все еще виднелись мягкие клоки бурых мхов. И то хорошо, что в наступающей темноте, приглушившей все краски, мои глаза не только видели, но и с легкостью различали цвета. Это еще была одна моя способность, хотя многие мои сродники считали уродством. Ибо в красно-розоватых моих радужках находились, не присущие людскому роду, поперечно продолговатые, щелевидные с рядом отверстий пурпурные зрачки. Днем они стягивались в узкую полоску, а вечерами приобретали круглую форму. У меня имелись также дополнительные веки, которые располагались во внутренних уголках глаз, и, наползали на глаза в случае сильных ветров, когда пыль била в лицо, давая возможность мне видеть всегда хорошо. Наверняка, это смотрелось уродливо для моих родственников, но мне помогало выжить, и, ни раз.

Впрочем, сейчас густой алый дым, точно плывущий перед моими глазами порой смыкал видимость, а к кроваво-горьковатому привкусу во рту добавились плотные корочки язвинок пролегших на моих губах, потому и их стало сложно смыкать.

Теперь я, уже все чаще, соскальзывая, падал и даже не перемещался на карачках, а, пожалуй, что полз на брюхе, цепляясь руками за ветки кустарников, мхов, глыбы камней и подтягивая собственное тело. Леденящий ветер ссыпал мне в лицо пыль и перетертый мелкий камень, и кажется кристаллы чего-то ледяного, болезненно ударяющегося о кожу лица. Холод окутал мою спину, ноги, которые я перестал чувствовать, он словно стер до дыр кожу на подушечках пальцев, ладонях так, что они теперь не просто болели, а были охвачены колючим жаром.

А я сквозь легкую алую дымку, кою видимо сформировали наползшие на глаза дополнительные веки, в расщелине, которую образовали два плотно сдвинувшихся между собой больших камня, наконец, увидел узкую дыру. Черная, она, словно переливалась в опустившейся ночи, спасением моей жизни. Потому я сделал последний рывок, и, поднявшись на карачки, пожалуй, что в два прыжка достигнув той щели, рывком протиснулся сквозь нее, внезапно почувствовав дикую боль в спине, ногах, коленях, руках.

Мне, кажется, я успел еще вскрикнуть, а может только закашлять…

Это все было в тумане, густом алом тумане, в оном я потерял ориентацию верха-низа.