Чтецы

© ООО «Международная издательская компания «Шанс», 2021

© ООО «Издательство «Народная литература», 2021

© ООО «Издательство «Новый мир», 2021

Встреча

С древних времен и до наших дней так много было написано о первой встрече, первом знакомстве. Вот встреча, волнующая струны любящего сердца: «Густые камыши, холодная роса… Она стоит там, у воды…»^[1] А вот радость, которую чувствуют Бао Юй и Дай Юй^[2], увидевшись в первый раз: «Эту девушку я, кажется, раньше встречал…» В фильме «Римские каникулы» подвыпившая принцесса Анна, вздремнувшая на скамейке на улице, просыпается и растерянно обращается к случайно оказавшемуся рядом журналисту: «Я рада нашей встрече! Как вам сегодняшний вечер?..» «До встречи с тобой я не думал о женитьбе. Встретив тебя, я не хочу жениться ни на ком другом…» Это встреча Цянь Чжуншу^[3] и Ян Цзян^[4], определившая всю их дальнейшую жизнь…

Встреча – словно мистическое предопределение. В ней – начало всего, и всё на свете – встречи. Когда встречаются холод и тепло – идет дождь, когда весна сходится с зимой – наступает новый год. Когда небо и земля встречаются – рождается вечность. Человек встречает человека – рождается жизнь. Сейчас книга «Чтецы» встречается со своим читателем. Перед вами – безмолвный текст, перед вами – звучащая исповедь, перед вами – цветок, все его лепестки, один к одному. Перед вами – огромный многоликий мир…

Пу Цуньсинь

О нем говорят: если он просто сидит за столом, на фоне голой стены, – это уже целая пьеса. В газетах его нередко называют «художником театрального искусства» и «интеллигентом среди актеров». Он входит в число звезд, чаще всех появлявшихся на китайской театральной сцене, и по-прежнему продолжает играть.

Как актер Пу Цуньсинь родился в Пекинском народном художественном театре и вырос в нем же. Мечта об актерской стезе была у него в крови. На сцене он всегда предельно честен и чист, ему не нужны шаблонные приемы, чтобы играть. Зрители навсегда запомнили изысканно-элегантного Чэнь Иня в «Последних аристократах», прямого и принципиального Гао Тяня, начальника управления общественной безопасности из телесериала «Героям не о чем сожалеть», полного отваги и достоинства старого солдата Чан Сые из пьесы «Чайная», героя, ставшего врагом аристократа-генерала в трагедии «Полководец Кориолан», и многие другие роли, сыгранные этим актером. Для него выход на сцену – то же самое, чем было для Ли Бо возвращение в край гор и рек: возможность петь во весь голос, пить вволю и дышать полной грудью.

Пока он на сцене, всё остальное мишура. А за пределами сцены Пу Цуньсинь такой же – честный, чуткий и добрый. Близкие люди видят в нем олицетворение справедливости. Он первым из известных деятелей кино и телевидения материкового Китая снялся в благотворительной рекламе для заболевших СПИДом. Говорят, что самое тр удное – найти свой свет, луч, по которому хочется идти всю жизнь. Для Пу Цуньсиня этот свет горит ярко, и он идет к нему, никуда не сворачивая…

Беседа

Дун Цин: Вы принесли с собой сегодня сборник эссе Лао Шэ…^[5]

Пу Цуньсинь: Да. У этого писателя, которого я очень уважаю, есть эссе «Учитель Цзунъюэ» – простое, короткое, спокойное. Прочитав его, испытываешь прилив благодарности и любви к тем, кто когда-то тебе помог.

Дун Цин: Лао Шэ встретил Учителя Цзунъюэ, когда ему было девять или десять лет. Если бы не эта встреча, может быть, и не было бы Лао Шэ?

Пу Цуньсинь: Да. Учитель Цзунъюэ во многом был исключительным человеком. Он помогал бедным, всегда легко и непринужденно: «Всё раздай до конца, всё вернется». Благодаря своему наставнику Лао Шэ смог учиться, а потом участвовать в его благотворительных делах. Подумайте: в начале прошлого века, когда Китай был нищим и отсталым, у нас были такие люди, как Учитель Цзунъюэ. Когда семья пришла в упадок, он ушел из дома, стал монахом, но продолжал делать добро и по-прежнему радостно улыбался…

Дун Цин: А в вашей жизни были такие люди? Можно ли сказать: не будь их, не было бы и Пу Цуньсиня?

Пу Цуньсинь: В детстве я был калекой. Мало кто знает, что в начальной школе у меня было прозвище «Хромой Пу». С этой кличкой, ловя косые взгляды одноклассников, я доковылял до третьего класса, а потом отец нашел в больнице «Цзишуйтань» доктора Жун Говэя. Он сделал мне операцию, выпрямил мою ногу. Вскоре я смог быть как все, даже медленно бегать и кое-как играть с мячом. А если очень старался, то со стороны было вообще ничего не заметно.

Дун Цин: Вас, наверное, из-за этого много обижали?

Пу Цуньсинь: Я сейчас уже не помню такого, чтобы обижали. Просто я понимал, что не могу быть как другие дети, чувствовал свою ущербность. Например, на уроке физкультуры проходят соревнования по бегу. Все разбиваются на команды, а тебя никто не хочет брать к себе: «Не надо его, не надо! Мы с ним обязательно проиграем!» Другим веселье, а ты в нем не участвуешь – бегаешь плохо, прыгнуть не можешь… Кличка «Хромой Пу» осталась за мной, даже когда я вылечился. Поэтому я так мечтал пойти в среднюю школу – надеялся, что поступлю туда, и тогда…

Дун Цин: Там будут другие ученики?

Пу Цуньсинь: Ну да. Ясно помню, что так и думал. Но после операции, которую сделал доктор Жун, моя судьба изменилась: мне стало очень легко скрывать свой недостаток – и так до сегодняшнего дня. Когда я прочел рассказ Лао Шэ про Учителя Цзунъюэ и чувство благодарности к нему, я спросил себя: а кому благодарен я? Очень-очень многим. Но раньше всего и прежде всего по-настоящему мне помог именно доктор Жун Говэй.

Дун Цин: То есть если бы не доктор Жун, благодаря которому у вас появилась возможность расти как здоровые дети, на сцене не появился бы Пу Цуньсинь?

Пу Цуньсинь: Ну конечно. Я должен благодарить и своего отца – за то, что он в нужный момент помог мне полюбить книги и учебу. Еще я вспоминаю врача, который помог мне после школы. В то время^[6] вернуться в город было просто невозможно, и я пошел со своими документами к врачу, попросил его помочь мне написать заключение как надо. Врач посмотрел и сказал: «Молодому человеку, у которого был детский паралич, не следует находиться в холодном климате Хэйлунцзяна». Я отправился в штаб дивизии, к врачу, положил заключение ему на стол, а он поднял голову и говорит: «Почему ты раньше не приходил?» И поставил штамп. Этот штамп изменил мою жизнь. По решению того врача я уехал из Хэйлунцзяна. Потом театральная трупа политуправления ВВС решила, что я могу работать в искусстве. Потом мой учитель Лань Тянье решил, что я могу без экзаменов поступить в Пекинский народный художественный театр; мой учитель Линь Чжаохуа каким-то образом взял меня в труппу, избавил от заблуждений и ошибок и привел к современному пониманию актерского мастерства, сделал меня тем, кто я есть, – помог стать самим собой. И еще много было таких людей…

Дун Цин: Когда у вас появилась возможность, вы ведь тоже помогли очень многим. Вы участвуете в благотворительных мероприятиях, много делаете для больных СПИДом… Для них вы стали своего рода ангелом-хранителем. Вы, может быть, даже не знаете, насколько это изменило их судьбу.

Пу Цуньсинь: Я думаю, каждый человек на это способен. Нам всем помогают, и мы тоже можем помогать другим. Скольких еще вылечил доктор Жун? Мой пример – только один из многих… По-моему, мы все должны говорить себе: мне помогали, значит, и я должен помогать другим.

Дун Цин: Надо помнить тех, кто нам помог, не считать это само собой разумеющимся. Надо помнить и о том, что, пока у тебя есть силы, ты не должен проходить безучастно мимо чужой беды. Именно это и значит «быть человеком». Возможно, то, что вы нам прочтете сегодня, заставит нас глубже это понять и почувствовать. Кому вы хотели бы посвятить сегодняшнее чтение?

Пу Цуньсинь: Я хотел бы посвятить его доктору Жуну.

Чтения. Лао Шэ. Учитель Цзунъюэ

Когда я был маленький, наша семья очень нуждалась, и я часто болел. Только в девять лет я пошел учиться. Семья бедная, здоровье слабое; мать и хотела бы отдать меня в школу, да боялась, что обижать будут, а еще больше боялась, что не сможет платить за учебу. Так я и оставался до девяти лет неграмотным – не знал ни одного иероглифа. Может, и всю жизнь не было бы у меня возможности учиться. Мать, конечно, понимала, что это очень важно и нужно, вот только каждый месяц платить за учебу по три – четыре связки монет ей и правда было очень тяжело. Мать была гордая, достоинство для нее очень много значило. Она всё тянула и не могла решиться, а время-то идет, оно никого не ждет. Так, в нерешительности и сомнениях, я и в десять лет, и позже, наверное, не пошел бы в школу. А неграмотный ребенок из бедной семьи, которому уже есть десять лет, самым естественным образом отправился бы заниматься мелкой торговлей – корзины таскать, продавать арахис, или вареный горошек, или вишню какую-нибудь… Для всего прочего без учебы никак. Мать меня любила, но вроде и не была очень уж против, чтобы я не в школу учиться пошел, а ходил бы по улицам с корзинкой и продавал вишню да приносил каждый день сотню-другую монет. Нужда сильнее, чем любовь.

Однажды к нам случайно заглянул дядюшка Лю. Я говорю «случайно», потому что он нечасто к нам заходил. Дядюшка был очень богат, и хотя в сердце своем не делал никаких различий между бедняками и богачами, но из-за его богатства ему весь день не было покоя – некогда было навещать приятелей-бедняков.

Он вошел и сразу увидел меня.

– Сколько лет ребенку? В школу ходит? – спросил он у матери.

Голос у него был такой звучный (выпив, он часто мастерски изображал, «как рычит Золотой Леопард» в исполнении Юй Чжэньтина^[7]), одежда такая яркая и красивая, ухоженное лицо такое белое, а глаза такие сверкающие, что я сразу почувствовал себя сильно провинившимся. Наша маленькая комнатка, качающийся столик, табуретки и простой земляной кан^[8] тоже, казалось, задрожали от звуков его голоса. Когда мать всё объяснила дядюшке Лю, он тут же объявил:

– Завтра утром я приду и отведу его в школу. Об оплате и книжках ты, уважаемая сестра, не беспокойся!

Сердце мое подпрыгнуло высоко-высоко: ну никак не думал я, что с учебой всё так легко получится!

На другой день я, словно бездомный щенок, бежал в школу вслед за этим богачом. Школа была реформированная, когда-то в ней помещалась частная классическая гимназия, и располагалась она примерно на расстоянии одного ли^[9] от нашего дома, в даосском монастыре. Небольшой монастырь так и полнился разными запахами: войдешь в главные Горные врата – и тут же чувствуешь, как сильно тянет дымом, сразу за ним – чем-то сладковатым (там была мастерская, где варили засахаренные фрукты и делали кусковой сахар), а дальше воняет уборной и еще непонятно чем. Школа была в основном помещении монастыря. По бокам главного зала в маленьких комнатках жили даосские монахи и их домочадцы^[10]. В большом зале было очень темно и холодно. Фигуры божеств замотаны желтой тканью, на алтарном столе – ритуальная табличка с именем Святого Куна^[11]. Ученики сидели лицом на запад – человек тридцать, наверное, или больше. На западной стене висела черная доска, оставшаяся еще от гимназии. Фамилия учителя была Ли, он был средних лет, очень суровый на вид и с очень любящим сердцем. Дядюшка Лю и учитель Ли сначала громко ругались, потом заставили меня поклониться Святому и учителю. Учитель дал мне учебник географии с рифмованными пояснениями и томик «Троесловия»^[12]. Так я стал учеником.

После того, как я начал учиться, я часто бывал у дядюшки Лю. Дом у него имел два больших двора, на них несколько десятков построек, все с отдельными выходами. Позади дворов еще был довольно большой сад. Все эти дома, и слева и справа, и впереди и сзади, были его – если выстроить их в одну линию, то получилась бы, наверное, целая улица. Еще ему принадлежали несколько магазинов. Каждый раз, когда я приходил, дядюшка Лю звал меня обедать или угощал такими вкусными штуками, каких я раньше и не видел. Он совершенно не был холоден или сдержан со мной из-за того, что я из бедных, и не кичился тем, что он богач, важный господин.

Когда я из этой частной школы перешел в государственную, дядюшка Лю продолжал мне помогать. К этому времени от его богатств у него не осталось и половины. Он был широким человеком, умел только тратить деньги и не умел их считать. Люди этим пользовались, а он радостно им это позволял; его обманывали, а он отвечал на это улыбкой. Часть его имущества была продана, другую часть обманом растащили. Он не обращал на это внимания, и смех его был по-прежнему громким и звучным.

К тому времени, как я закончил среднюю школу, он уже совершенно обнищал, ничего из имущества у него не осталось, только тот сад позади дома. Впрочем, если бы тогда он очень захотел заняться наведением порядка и розыском своих богатств, то была бы у него еще возможность обеспечить себя хотя бы едой и одеждой, потому что очень многое из его имущества было просто отобрано у него обманом. Однако он не хотел звать юристов. Бедность и богатство были для его сердца совершенно одинаковы. Если бы, скажем, в это время он перестал тратить деньги направо и налево, то мог бы сохранить по крайней мере тот сад и недвижимость за городом. Но он любил делать добрые дела. О себе дядюшка Лю не думал. Как раз в это время мы с ним сошлись очень тесно. Он строил школу для детей из бедных семей, бесплатную столовую, занимался прочей благотворительностью. Когда он раздавал зерно – я шел помогать составлять списки и следить за выдачей. В душе я хорошо понимал: раздавать зерно и деньги – это только продлевать горькую и трудную жизнь бедняков, и этого недостаточно, чтобы уберечь их от смерти. Но когда я видел, как дядюшка Лю радуется, как он искренне всё это делает, я уже не хотел с ним ни о чем спорить, только старался помочь, чем мог. Даже если бы я и спорил, то не переубедил бы его. Чувства сплошь и рядом побеждают рассудок.

Перед тем как я уехал за границу, у дядюшки Лю умер сын. А потом он и свой сад потерял. Он ушел в монастырь, стал монахом, его жена и дочь тоже пошли в монахини. По складу характера ему, похоже, суждено было так или иначе уйти от мирской жизни в религию. Хотя, наблюдая за его жизненными привычками, все думали, что он может только цитировать священные книги да раздавать милостыню буддистам и даосам, но сам ни за что не примет обетов и не уйдет в монахи. А он вдруг ушел. Раньше он ел деликатесы гор и морей, был одет в шелка. Он и в веселые дома ходил, и в азартные игры играл. Теперь он ел один раз в день и носил тонкий летний монашеский халат даже в холода. Но, несмотря на лишения, лицо его было по-прежнему румяное, смеющееся, и голос гремел всё так же. Как глубоко он постиг учение Будды, я сказать не берусь, но знаю, что монахом он был хорошим. Он что знал, то и делал; завершив одно, принимался за другое. Может, ученость его и не была велика, но он исполнял всё так, как, по его пониманию, было должно.

Вскоре после того, как он ушел в монахи, его сделали настоятелем большого монастыря, однако через какое-то время прогнали. Он хотел быть настоящим монахом, поэтому не берег имущество монастыря, а продавал его, чтобы помогать тем, кто нуждался. В монастыре такой настоятель не нужен. Проще говоря, задача настоятеля – увеличивать богатство монастыря, а не бедным помогать. Уйдя из большого монастыря, он стал настоятелем в таком, где вообще не было никакого имущества. Он и сам был без денег, так ему еще приходилось и для всей братии искать пропитание. В это же самое время он обустраивал бесплатную столовую и занимался другими благотворительными делами! Он был нищ, постоянно занят, ел раз в день и самую простую пищу, но по-прежнему весело и звучно смеялся. В его монастыре служб не проводили, и если кто-нибудь приходил и просил помолиться, то он вместе со всеми монахами громко читал священные книги, а платы не брал. Весь день он где-то пропадал, но не забывал про правила и пост; он соблюдал их всё строже и проникал в смысл учения всё глубже и глубже. Днем он был занят делами, где только можно добывал деньги, а вечером в келье занимался самосовершенствованием. Кто видел этого оборванного монаха, не мог бы и представить себе, что прежде он был знатным вельможей, богачом, выросшим в золоте.

В прошлом году, читая священные книги над отошедшим в иной мир монахом, он вдруг закрыл глаза и так сидя и ушел. После сожжения люди нашли на нем много мелких шариков – шэли^[13], какие остаются от тел святых, когда их души уходят.

Не было бы его, я, наверное, никогда в жизни не выучился бы читать. Не было бы его, я, может, никогда бы не понял, какая это радость – помогать другим, и как это важно. Стал ли он буддой? Я не знаю. Но я твердо верю, что его решимость и трудный путь вполне соизмеримы с тем, которым прошел Будда. Я много получил от него – и духовно, и материально; сейчас я и правда хотел бы, чтобы он действительно стал буддой и возвышенным духом своим направлял бы меня к добру точно так же, как тридцать пять лет назад вел меня в школу!

Его звали Учитель Цзунъюэ.

«Полное собрание сочинений Лао Шэ», том 11 Издательство «Жэньминь вэньсюэ» («Народная литература»)

В миру Учителя Цзунъюэ, должно быть, звали Лю Шоумянь, поэтому Лао Шэ называет его «дядюшка Лю». В те годы Лю Шоумянь служил в Управлении по делам императорского двора, и половина улицы Сичжимэнь Дацзе принадлежала его семье. С молодости он любил совершать добрые дела, занимался благотворительностью, а когда ему стало за сорок, оказалось, что всё имущество семьи разворовано, и он ушел в монахи. Не счесть людей, кому он помог за свою жизнь, кого поддержал в отчаянии своим сочувствием, а во время войны Сопротивления^[14] его непоколебимая твердость вдохновляла десятки тысяч людей. Можно, пожалуй, сказать, что уважаемый Лю Шоумянь был первым из тех, кто зажег в сердце Лао Шэ неугасимый огонь добра. Весть о том, что душа Учителя Цзунъюэ обрела покой, донеслась до Лао Шэ, когда сам он находился в Чунцине, и там же он написал этот текст, полный искреннего чувства и благодарности.

Ли Цзинцзэ, литературный критик, заместитель председателя Союза писателей Китая