– Сначала я называла его Малыш, потом – Топтыжка, а сейчас – Пушистик, – сказала Аня и скорчила довольную гримасу. – Он еще немножко подрастет, и я брошу его в медвежью яму.

Она хотела пояснить про яму маленькой Миле, но та ее опередила.

– Плохих медведей всех туда бросают, – сообщила Мила из-под своего огромного голубого, в розовую крапинку банта, – а потом из них делают вещи.

Ане оставалось только кивнуть.

– А из хороших что делают? – спросила Мила, разглядывая игрушечного медвежонка с черными глазками-полумесяцами. Краска с них местами уже слезла, и девочка протянула палец, чтобы коснуться проглядывающих металлических язвочек.

– Из хороших ничего не делают, они…

– У нас в соседнем доме живет медведь! – вдруг выпалила Мила и аж засияла от гордости.

– Вот и нет!

– Вот и да!

– Врешь! – от обиды Аня даже притопнула ногой. – Медведям нельзя жить с людьми.

– Этому можно, – заныла Мила, – он по радио говорит.

– Медведи не говорят по радио.

– А вот и говорят, мы с мамой его слушаем!

Ане не нравилась эта маленькая Мила с ее плаксивым голосом и пузырящимся бантом. Задавака-Мила, которая все знает про медведей. Аня отвернулась и стала баюкать Пушистика, напевая: «Люли-люли, стояла…»

– Его потом тоже в медвежью яму бросят? – примирительно спросила Мила, трогая Анино плечо.

– Бросят, – подтвердила Аня. – Папа говорит, Старосте давно надо всех медведей туда свалить.

– Давай Пушистика сейчас бросим?

– Ты что, глупая? – фыркнула Аня. – Сейчас нельзя, он же маленький. Вот подрастет, и я его на день рождения Старосты брошу.

– А-а, – протянула Мила, – нас на день рождения будут в часовые принимать.

– А нас уже в прошлом году приняли, – прищурив глаза, заявила Аня и показала Миле язык.

Герман

Утро началось на двадцать минут раньше обычного. Сергей долго скреб дверь, но в какой-то момент, отчаявшись, начал возмущенно повякивать. Похоже, его чувство голода отказалось перейти на зимнее время. Герман разлепил веки, послушал заунывные призывы кота и со вздохом сел на кровати. За окном еще темно. То есть уже темно. Пора бы и привыкнуть на самом деле – все же третий месяц работы пошел.

Он открыл дверь и впустил перса, который тут же принялся вертеться около ног и не давать поймать тапки. Кое-как одевшись, Герман отогнал кота вглубь комнаты и отправился на кухню. Заглянув в холодильник, вытащил бутылку воды и сделал два больших глотка. Горло засаднило, но ясности в голове так и не образовалось. Герман отдернул занавеску и выглянул в окно: снега пока не было, но народ обрядился в шапки или, по крайней мере, обернулся шарфами. Еще неделя – и точно придется доставать зимнюю куртку.

Он щелкнул кнопкой маленького телевизора, посмотрел, сколько времени на «Втором» и, убрав звук, переключился на развлекательный. Пока готовил омлет с колбасой и наливал кофе, по экрану прыгали, заслоняя друг друга, оранжевые, желтые и бирюзовые картинки – шел какой-то сериал.

Снова возник Сергей и начал не только мякать, но и требовательно цеплять когтями Германову ногу. Герман отрезал ему два ломтя колбасы толщиной в сантиметр и бросил рядом с миской. Кот их внимательно обнюхал, но есть не стал, он продолжил ходить за хозяином, ожидая, не перепадет ли что еще.

Опять переключившись на «Второй», Герман сверился с часами и пошел собираться: до работы сорок пять минут, но если идти пешком, это не так и много.

Улица моментально заставила пожалеть, что теплый шарф остался в прихожей: по проспекту Энтузиастов ползал мерзкий холодный хиус, забиравшийся не только под куртку, но и под форменный джемпер. Герман посильнее натянул вязаную шапочку, а через двадцать шагов еще и набросил капюшон. У дверей Репродуктора он долго не мог выудить из внутреннего кармана пропуск, и толстенький усатый охранник – из бывших ментов – очень по этому поводу веселился. Он настолько откровенно скалился, что Герману захотелось перегнуться через турникет и съездить гаду замерзшей перчаткой по зубам. Сдержался. Все время сдерживаешься, заклинаешь себя: еще пара недель. Пара недель, и ничего этого не будет. Вспыхнет все, как зеленый огонь на Трансформаторных полях, и так же истает. Хочешь запомнить этого конкретного, что ли? Да брось, в самом деле.

В коридорах «Позывного» уже никого не было, дневная смена разошлась по домам, переход в печатный корпус закрыли на засов. Только из вечерней студии слышались голоса, но это как раз нормально, у них еще почти четыре часа вещания.

Герман обошел студии, открывая каждую своими ключами, записал в журнале, что по состоянию на 18:30 «выключенное оборудование обесточено, ЦРУ функционирует во 2-м режиме». Аббревиатура, конечно, козырная. Говорят, когда первый отчет с такой подписью и печатью лег на стол в Старостате, был большой скандал. С тех пор во всех официальных документах сокращения не допускаются, пишут как есть: «Центральный радиоузел». Но для внутреннего пользования ЦРУ так и остался ЦРУ.

Заперев вторую монтажку, Герман свернул в буфет – набрать из титана кипятка для кофе. Двери оказались открыты: тускло горели лампы над выгородкой персонала, кроме того, освещен был и один из дальних столиков. Именно за ним, опершись на одну лапу, а второй водя по разложенным листам бумаги, сидел медведь.

Он казался ненастоящим, как мумия первого Старосты. Большие скругленные уши вертикально вверх, глаза-бусины и шерсть бурыми аккуратными завитками. Все это делало медведя похожим на плюшевую игрушку. Герман не раз замечал, как новые сотрудники осматривают его сантиметр за сантиметром, явно силясь найти заплатку.

Медведя зовут Марф, и он – заведующий отделом политинформации. Говорят, чуть ли не самый старый сотрудник «Позывного», но кто его знает, может, и врут. Сам Марф разговоры о прошлом не поддерживает. Линейщики то и дело пытаются развести его на ля-ля, но толку ноль. Про времена Федерации, как и про медведей, от Марфа можно услышать только в эфире. В передачах он очень сознательный: осуждает там, кого следует, высказывает недоверие… даже притворно негодует. Хотя, может и не притворно – поди пойми. А вот за пределами обитого пробкой «аквариума» студии №2 Марфа сознательным или раздраженным видеть не приходится. В миру он однообразно скребет карандашом у себя в тетрадке, в одиночестве пьет чай у крохотных иллюминаторов радийного буфета. Или сидит, глядя стеклянными глазами в стену – ведет обычную жизнь плюшевого медведя.

Берлога у него, кажется, в подвале.

– Здравствуйте, Марф, – поприветствовал медведя Герман.

Бурые завитки пришли в движение, и на Германа глянули два зеленых глаза. При этом сам медведь вроде бы даже не поменял позы.

– А, Герман Александрович, – пробасил Марф, – доброго вам.

Он приподнял правую лапу в своеобразном «но пасаран», вдобавок еще и мотнув башкой. Обычно даже во время приветствия политмедведь не отвлекается от своих записей, но тут глаза-пуговицы остались нацеленными на нового посетителя. Герман подумал, что Марф решил из вежливости с ним поболтать, но с ходу не сформулирует тему. Он тут же прикинул, что можно поинтересоваться у медведя ситуацией с антарктической нефтяной экспедицией, телевизор вчера что-то бубнил на эту тему. Герман уже хотел заговорить, когда Марф резко отвернулся, взбил лапами ворох исписанных листов на столе, подхватил несколько верхних страниц и с бешеной скоростью унесся. Должно быть, в студию.

Герман пожал плечами. Он прошелся по буфету, выглянул в мутное окно, сел за медвежий стол и взял первый попавшийся тетрадный лист. Бумага больше всего походила на пергаментный свиток – выцветшая и сухая, с какими-то малопонятными письменами она, казалось, вот-вот рассыплется в руках. В нескольких местах слова были обведены кружками, заштрихованы или подчеркнуты волнистыми линиями. Тут и там вклинивались сноски, восклицательные знаки и какие-то полузвезды. Было совершенно непонятно, что могло вызвать столько эмоций у привычно штрихующего лист медведя. И уж меньше всего эта запись напоминала радийный текст.

Герман еще пару минут поразглядывал медвежьи иероглифы, но так и не понял, писал ли Марф на русском, просто чудовищно коверкая буквы, или же на каком-то своем языке. Он впервые задумался, есть ли у медведей письменность. Вроде была, хотя Герману ни разу не доводилось видеть объявление о курсах медвежьего методом экспресс-погружения или, скажем, русско-медвежий разговорник.

Раздумывая над этой странностью, Герман пошел в аппаратную – он любил смотреть эфиры сквозь стеклянный прямоугольник над режиссерским пультом. Это все равно что попасть на сеанс немого кино: можно представлять, что несущие околесицуведущие на самом деле поют «Боже, царя храни!» или читают по ролям «Макбета». А можно самому придумывать реплики и озвучивать утопших в стеклянном «аквариуме» на любой лад…

Однако эфир у Марфа оказался на редкость скучным: медведь монотонно зачитывал какие-то списки давно забытых предателей, Герману отчего-то запомнилось не то имя, не то прозвище – Сыромяжка. Слушать это не было никаких сил, Герман вопреки обыкновению сделал обход и еще раз расписался в журнале – теперь уже за время последнего блока информационно-политического вещания. После Марфа еще раз новости, потом гимн и анонсы на завтра (коллега Сабиров называет их «домашним заданием»). Финал в 23:30.

Он нарисовал свою подпись в графе «Проверка», подумал, что неплохо было бы во второй половине смены обойти и верхние этажи, но так и не решил, надо ли. Снова сходил в буфет – теперь за чаем, но нашел там только пакетик мерзкого растворимого кофе «Тропики». Кофе не желал становиться однородным и плавал в кружке бурыми комками, от него пахло прокисшим лавровым листом.

Когда медвежья программа закончилась и Марф со своими листками исчез в коридорах, Герман даже с некоторой радостью запер студию, аппаратную, а затем и весь блок. Он ушел в одну из корреспондентских, где обычно и пережидал время до выключения всего радиоузла. В большом ньюсруме, нарезанном деревянными перегородками на крохотные отсеки-гробы, гнездился хаос. Здесь на полу валялись фантики от конфет, оставшиеся со времен царя Гороха рваные магнитные ленты, раздолбанные часы и вырванные с мясом страницы журналов. На журналистских столах можно было найти фигурку крокодила Гены, кучу никчемных довоенных визиток, семечки и шапку корейского земледельца. По одному из невыключенных мониторов бродила заставка в виде зубастой рыбы с ногами и руками. Рыба водила перед собой горящим факелом и время от времени осведомлялась: «Например?»

Герман сел именно за этот компьютер и, покрутившись на неудобном кресле без подлокотников, открыл сетевую папку с завтрашними установками из Старостата. Первой шла тема отсутствия китайского следа в убийствах в Восточном доке. Надо же, как они до сих пор боятся, что народ поверит в этот Китай, который в словаре рекомендуемых ЦРУ выражений предписывается называть «мифическим». Может, он в самом деле есть? Вот был бы номер! За Китаем шла модернизация школьной программы. Затем акцент на канонах нового национального театра. Блоки на темы портовых стачек и учений на Западном полигоне – значит, действительно там много народу погибло. В конце специально для медведя интригующее – «Четыре типа врагов русского народа». Надо будет послушать.

Герман то и дело поглядывал на часы, ожидая, что цифры доскачут до 23:20. Когда до конца вещания осталось четыре минуты, он вышел из ньюс-рума и отправился в главную аппаратную. Здесь, среди огромного склада перемигивающейся аппаратуры, он нанес удар в самое сердце Репродуктора. Введя семизначный пароль во всплывшее экранное меню компьютера, он дал команду «Разрешить остановить трансляцию» и дважды ее подтвердил. Компьютер уступил, и Герман сначала выключил его, а потом стукнул по настенному рубильнику, отчего тяжелая пластиковая ручка уехала вниз.

Радиомолчание, как обычно, отделило ночь от дня. Вслед за его наступлением начали закрываться последние дежурные магазины, на центральных улицах стало затухать освещение, а инфодирижабли, хоть никуда и не делись с площадей, теперь кружили наверху тихими мохнатыми тенями.

Герман тем временем уже был в восточном крыле. Он пролетел дважды поворачивающий коридор, весь в портретах «зубров» ЦРУ, нацарапанных детской рукой. Оглянулся убедиться, что никто за ним не идет, и только тогда сунул в замок ключ, который еще на ходу снял со связки. Нырнул в темную комнату, запер дверь с той стороны, а затем еще и задвинул засов. На ощупь добрался до стола, где громоздилась какая-то аппаратура – два раза перешагивал через ящики и сваленные в кучу старые режиссерские пульты. Включил маленькую настольную лампу, которая тут же разбросала по комнате рваные тени, и наконец плотно задернул оконные портьеры. Так, на всякий случай… Комната приняла вид пещеры с зажженным в дальнем углу небольшим костром, не хватало куска мамонта на вертеле. Впрочем, цыплячья нога в соусе карри – как ее подают в кафе «Моцарт» – тоже могла бы сгодиться.

Цыплячьей ноги не было. В кармане нашлась только горсть сухого печенья «Школьное», которое Герман как-то выгреб из редакционной конфетницы. Он бросил пару печенюшек в рот и попробовал разжевать их с минимальными для себя потерями.

Пройдя к тумбе в углу, рядом с входной дверью, он стащил с нее сначала старый телевизор без задней крышки, а затем кусок запыленной пленки. За пленкой обнаружился потертый пластиковый ящик с кучей ручек на передней панели. Герман вытащил из-под ящика объемный серый сверток и аккуратно распеленал массивные наушники. Он сел прямо на пол, нацепил их и щелкнул тумблером – в левом нижнем углу ящика зажегся красный диод.

В «ушах» гудел космос. Гудел без всякого намека на разумную жизнь, которая, тем не менее, существовала. Герман даже знал, где ее искать. Он принялся крутить ручку настройки вправо – в сторону азиатской частоты. Азия по-прежнему была на проводе. Монотонный голос бубнил что-то чуждое здешним ушам, при этом интонационно подпрыгивая и вроде бы даже смеясь.

– Козлы, – беззлобно сказал Герман и покрутил ручку дальше.

Следующей шла частота местной музыкальной волны. На ней никогда не встречалось ничего путного, но Герман каждый раз на несколько секунд здесь задерживался – сам не зная зачем. Нужная станция была третьей.

– … считаете это результат, профессор? – спросил жирный баритон из приемника, когда Герман нащупал в эфире искомую точку.

– Мракобесие, которое накрыло лучшие вузы побережья, пляшущая сама на себе средневековщина, – да, это вполне результат, – отвечал внушительный бас, – и они еще как следует не проголодались. Экстрасенс-дружины, родноверские ополчения, «Семь седьмиц» – только младенчество чудовища…

Герман зацепил беседу с гостем в студии, самый финал рубрики «Хорошая слышимость» Максима Крамника. Говорили о реформе высшей школы, сертификации преподавания истории и реадаптации. Гость называл происходящее «деградационной революцией». Крамник играл в сторонника «родного стандарта» и хамил почище федеративных ведущих.

Герман слушал вполуха, он ждал новостей в 00:30.

– Вот этот случай с Савинковым, – вспоминал профессор, – старший часовых сдал его прокурорским, и теперь парня судят за чтение детям исторической литературы! Вы вдумайтесь только, как это звучит!

– Не только судят, но и посадят. Что же, по-вашему, закон соблюдать не следует?

– А если вам завтра законодательно запретят чистить зубы или, не знаю, носить носки?

– Смотря для чего. А если не чистить зубы необходимо для спасения нации?

– В «Боко харам» так примерно и говорили. Не надо погружаться совсем-то в абсурд!

– Нет, надо, Яков Александрович, еще как надо! Но продолжим раскопки храма безумия после выпуска новостей.

В эфире забарабанили позывные старой наутиловской песни «Хлоп-хлоп» – фирменная отбивка итогового выпуска.

– В новостях, – глубокомысленно уронил Вечерний Пилот (настоящего его имени Герман не знал): – Старостат Федерации снова вынужден вбросить на внутренний рынок двести триллионов рублей. Никаких официальных заявлений по этому поводу, как обычно, не последовало. По мнению наших аналитиков – их вы услышите в программе Александра Нагорного «Немного личного» через двадцать минут, – кризис федеративной денежной системы очевиден. Кроме того: один из помощников Старосты отправлен в отставку. Его должность упразднена. Через пару минут вместе попрощаемся с товарищем Кузнецовым… Очередная попытка 57-й армейской бригады пройти сквозь Трансформаторные поля провалилась. Наблюдатели говорят о двух-трех десятках погибших. Ну и новости от наших собкоров из-за океана. Это «Отечественная волна». Если вы нас слышите, постарайтесь остаться с нами…

Герман хмыкнул. Эти вот их фразочки – самый смак. Сто раз слышал, а все равно здорово. Лева Семага из линейного шлепает их на самодельные значки, переделанные из детских или партийных. Шрифты подбирает малопонятные, а в угол лепит стандартную картинку. У Германа тоже есть парочка: один с портретом Старосты («Врет как Староста»), другой с галстуком вроде пионерского («Затяни потуже, товарищ!»). С галстуком он пару раз цеплял – когда премию в концертном зале вручали и на новогодний сабантуй прошлогодний. Со Старостой еще не приходилось. Может, на общее собрание…

– По сведениям, которые распространило в 10 утра командование тихоокеанской группировки Альянса – а они ссылаются в первую очередь на данные спутника Glasgow, – на северо-западной границе Федерации снова замечены более десяти сожженных танков. Как отмечается в сообщении, эти танки принадлежали 57-й ударной бригаде, которая за последние два месяца уже трижды предпринимала попытку пройти сквозь Трансформаторные поля. Результат… ну, о результате вы уже слышали. Десяток сгоревших машин, более тридцати погибших, количество раненых неизвестно. Нужно ли говорить, что командование 57-й бригады опровергло сведения о потере танков? Интересно, однако, чьи еще Т-96, по мнению товарищей генералов, могут сейчас ржаветь на границе Федерации? – Пилот выдержал ехидную паузу. – Те, кто имеет возможность связаться с нами, могут попробовать самостоятельно ответить на этот вопрос. Телефон в студии: 39—17—82 и 39—17—17. Это «Отечественная волна». Мы говорим – вы слышите.

Герман сидел около приемника еще минут двадцать. Можно было, конечно, тянуть и дольше, но это уже становилось опасным: по инструкции он должен совершать обход студий каждые полчаса. Возможность забить имелась разве что в том случае, если под рукой оказывался телефон. Однако он отсутствовал. А значит, существовала пусть и небольшая, но вполне реальная опасность, что Германа в какой-то момент дернут на внеплановый отчет о происшествиях или вдруг припрется пьяное руководство, которому непременно потребуется в кабинет. Или еще что-нибудь в этом же роде. Оставайся Герман в «жилой» части здания, он бы отреагировал вовремя, сейчас же терялась любая возможность коммуникации.

В сотый раз поднеся к глазам часы, он вздохнул и, уже не раздумывая, щелкнул тумблером приемника. Герман снова укутал его пленкой и как можно бережнее навалил сверху телевизионные останки. Он завернул в тряпку наушники, но на сей раз не положил их под приемник, а сунул в кучу раздолбанных пультов и компьютерных внутренностей. Потом погасил лампочку и вышел.

Марина

Марина сидела на подоконнике, обхватив руками колени, и разглядывала простывшую утреннюю улицу. Вид был так себе: две прилепленных друг к другу общаги пялятся в Маринино окно своими треснутыми стеклами в облезлых рамах. Наискосок – пафосно-скучная зеленая коробка «Федбанка», она прячется за зелеными дверьми, зелеными шторами и циклопическими зелеными буквами названия на крыше. Почему оно все, кстати, зеленое?..

Прямо под окном тихо шуршит узкая и малолюдная Турбинная улочка. Машины по ней могут ехать только в одну сторону, да и то ре-е-едко. А люди могут в любую, но все же предпочитают в сторону магазина «Осень», может быть, это оттого, что там дешевые помидоры…

Где-то в глубине квартиры, кажется, на кухне, задребезжала телефонная трубка. Марина вытащила сигарету из синей пачки «Собрания» и закурила. Телефон продолжал звонить. Марина отыскала взглядом поставленный на верхнюю полку шкафа портрет Вертинского, подмигнула ему одним глазом, после чего глаза вовсе закрыла. Курить в темноте – куда приятнее.

Несколько минут ничего не было, только табачный аромат под гнусавый телефонный аккомпанемент. Потом что-то зацокало по паркету. Это, конечно, пришла Собака. Марина вынырнула из приятной полудремы и посмотрела в сторону лохматого пса, отчаянно виляющего белым пушистым хвостом. Все еще пиликающую трубку Собака держала в зубах.

Марина вздохнула.

– Зверюга! – сказала она животному и протянула руку за телефоном.

– Да! – Марина постаралась вложить в этот вопль всю возможную ненависть к миру, который снова пробует дергать ее за ниточки.

– Ой, – захихикала на другом конце провода Серафима, – ну ты даешь! Так и удар может хватить.

Марина забарабанила пальцами по подоконнику.

– Фима, – сказала она гораздо мягче, но все равно зло, – ты же в курсе, что у меня еще три дня отпуска? Так какого ты меня тиранишь?!

Серафима продолжала хихикать.

– Маруся, мне звонил Толя. Сказал, в три совещание руководящего состава по общей информационной политике. Ну какой у нас руководящий состав без тебя, ведь правда? Давай, бросай там все и приезжай, поболтаем заодно.

– Вы меня третий день подряд из-за всякой ерунды дергаете, – обреченно сказала Марина.

– Да-да-да, – резвилась Серафима, – мы – сволочи. А я тебе говорила: в отпуск надо – ездить. Села и уехала, тогда точно никто не достанет.

– Да ты же сама в курсе, что ехать тут некуда, – хмыкнула Марина. – Ладно, через полчаса машину присылай…

Водитель опоздал. Она ждала его на крыльце, ковыряя каблуком бетон и рассматривая какие-то новые сооружения на детской площадке – жирафов, что ли? Когда же машина все же подхватила Марину, и та удобно расположилось на заднем сидении, выяснилось, что поехали не обычной дорогой, а какими-то закоулками. Поначалу она еще узнавала места: вот Червонная, вот Юго-Восточная, комплекс «Галактика» проехали. Затем началось что-то совсем несусветное, какие-то гаражи вперемешку с серыми девятиэтажками.

– Сегодня проспект Матерей перекрыли, асфальтируют, – сказал, перехватив ее удивленный взгляд, водитель, – поэтому едем через восточную часть и Энтузиастов.

В результате добирались на 15 минут дольше обычного. Когда машина остановилась около парадного входа «Позывного», на часах было уже без четверти три. Времени – ровно чтобы подняться на третий этаж, схватить ручку и ежедневник и доскакать до места совещания.

Она почти побежала мимо кабинетных дверей с массивными медными табличками: начальник того, консультант сего. Серафимина дверь от лестницы налево – шестая по левой же стене. На табличке прописными буквами – «ПРОГРАММНЫЙ ДИРЕКТОР» и инициалы. Без имени и фамилии. Серафиме это очень нравится, она чуть не визжала, когда ей эти медные вензеля доставили. Толя стерпел: буркнул, мол, совсем с ума посходили, но и только.

– Ценит! Ценит, Толечка! – торжествовала тогда Фима…

На Марининой двери никакой таблички нет вообще. Нет, ну «личный ассистент» – это ведь не должность, это больше походит на «жена декабриста», по сути, приговор. «Помощник» звучит несколько уничижительно, а «заместитель» – явный перебор. Поэтому – обойдемся: просто кабинет, просто работа, просто Марина Камильская.

Когда Марина только перешла на «Позывной» с федеративного телевидения, табличку все же хотелось. Казалось, без нее непонятен статус. Она даже думала, что, будь Серафима мужиком, сказали бы, мол, все понятно, притащила любовницу. Но ввиду их с начальницей гендерной незаинтересованности все же стеснялись.

Глупые люди.

Уже в приемной Марина наткнулась на Фиму и нескольких начальников отделов, остальных, видимо, пригласили раньше. Долго здоровалась со всеми за руку – теперь здесь так принято.

– Ну что, можно, наверное, заходить? – непонятно у кого спросила секретарша.

Кто-то открыл дверь в зал и сказал: «Сначала дамы, потом – хамы». Марина поморщилась.

Это был парадный зал радиоузла. Комната, которую делали для приемов и торжеств всего федхолдинга, но которая после переезда других подразделений досталась станции целиком. До сих пор руководство «Позывного» так и не додумалось, чем можно заполнить эти пол футбольных поля. Ограничились развешиванием портретов по стенам (собралась полная коллекция старост), установкой узкого деревянного стола персон на 40 и двух рядов кресел – по правой и левой стене. Таким образом, в одной комнате теперь могла собираться вся редакция, за исключением разве что техников-линейщиков. Но таких общих собраний на памяти Марины не было ни разу. На всех же остальных совещаниях, проходивших в «генеральном» зале, присутствовавшим нередко казалось, что они брошены в просторный склеп с евроремонтом.

На сей раз за столом собралось человек двадцать. Замы директора – трое в одинаковой степени неаппетитных мужиков за сорок в той стадии накопления пуза, когда речь уже начинает идти о переходе на второй центнер. Все в блеклых рубашках, двое – в неброских галстуках. Плюс к этим мушкетерам в отставке – редактор с замом, молодой еще парень в очках и коротко стриженая зеленоглазая девка около тридцати. Начальники отделов, два инженеров и собственно они с Серафимой.

Во главе стола сидел сам гендир – Толичка Абазов. Анатолий Николаевич. Лауреат и передовик. Сильно пьющий мальчик неопределенного возраста, слегка небритый и слегка опухший. Растерянный взгляд его покрасневших глаз никого из собравшихся не удивлял. Все привыкли, что Толя ежечасно делает для себя открытия, практически заново познает мир.

Удивляло другое. Рыжая тетка в жутком брючном костюме расцветки дешевых кухонных обоев, подпиравшая гендира справа.

– Кто это? – тронула Марина Серафимин рукав.

Фима склонилась к Марининому уху.

– Черт его знает, – прошептала она, – поди из Общегражданского надзора прислали. А может, от родноверов.

– Все в сборе? – кашлянув, осведомился Абазов. – Тогда начинаем.

Потом зачем-то встал и по-отечески оглядел своих сотрудников.

– Начнем мы сегодня с того, что предоставим слово Тамаре Сергеевне, – сообщил он, растирая большим пальцем правой руки ладонь левой, – она наш куратор и она… выскажет несколько соображений.

Тамара Сергеевна тоже встала.

– Здравствуйте, уважаемые! – сказала она, водя глазами поверх голов собравшихся. – Я приехала сегодня донести до вас некоторые позиции, – тут тетка сделала паузу, которая, очевидно, должна была показаться многозначительной. – Мы будем говорить о той функции, которая на нас ложится в связи с сегодняшним временем.

– На нашу преподавательницу старослава похожа, – прикрывшись ладонью, шепнула Серафима. – Она все время о себе во множественном числе говорила.

Тамара Сергеевна тем временем продолжала. Она рассказывала про «ветеранские организации, которые задают нашу повестку». Про народ, «однозначно высказавшийся за сохранение традиций». Про «наши общие ценности». Это все были предварительные ласки, по которым еще нельзя судить, насколько жестким окажется сношение.

Ветераны, матери федерации или, скажем, школьные отряды часовых имели обыкновение осуждать, утверждать, а равно и принимать исторические решения. Они могли основать или поддержать многовековую традицию. Заявить протест. Начать акцию. Съесть бутерброд. Черта лысого. Значение имело только кураторское резюме.

– Портовые медведи, – услышала Марина, – как нам докладывают, совместно с так называемым «Японским выбором» готовили акцию устрашения. Не будем вдаваться в детали, но там взрывчатка и не только, – Тамара Сергеевна снова выдержала многозначительную паузу. – Такое вот у нас время сейчас.

Кто-то удивленно кашлянул, но высказываться тем не менее не стал.

– Как вы понимаете, Старостат не может в такой ситуации игнорировать призывы общества, – докладчица постучала ногтем по крышке стола. – Поэтому, опираясь на поддержку более чем 83% опрошенных, решено вернуться к практике медвежьих ям. Конечно, в исключительных случаях и по приговору народного суда.

– А я давно предлагал, – тихо, но отчетливо сказал один из замов.

Тамара Сергеевна понимающе кивнула с полуулыбкой. Она как будто говорила: да я и сама сколько раз предлагала, но ведь не слушают.

Марина оглядела собравшихся: ужас читался всего на двух-трех лицах, Фима задумчиво смотрела в пол.

– Можно поинтересоваться, откуда взяты данные про порт и поддержку ям? – услышала она свой голос и с опозданием отметила, что нарушает сразу два правила: не дает Абазову заговорить первым и не поднимает руку перед вопросом.

Дама-куратор едва заметно скривила губы.

– Девушка, можешь подойти спросить после совещания, – сообщила она, – если ты сама не знаешь таких очевидных вещей.

Марина только сжала зубы и удивленно сощурила глаза.

– Мне бы все же хотелось, чтобы вы при всех обозначили источник этих сведений, – она сделала ударение на «вы», но дама-куратор намека предпочла не понять.

– Я уже все тебе сказала.

Марина вдохнула и выдохнула, закрыла и открыла глаза, улыбнулась.

– Простите, конечно, но я что-то не припомню, как мы выпивали на брудершафт.

Кто-то снова кашлянул. Или даже крякнул. На несколько секунд повисла тишина, в которую постарался без промедления вплыть Абазов.

– Про 83% не скажу, но мы тоже пару недель назад проводили опросы на сходную тему. Ну, несколько более расширенно, правда. Анжелика, вы помните показатели?

Зеленоглазая Лика похлопала ладонью по плотной папке, прогрызенной черными тесемками.

– Вот-вот, – продолжал Абазов, – динамика, хотим мы того или нет. И такая проблема этот порт, мы, Тамара Сергеевна, всё сознаем. Просто, поймите, может, несколько внезапно…

Тамара Сергеевна не слушала.

– Детский сад какой-то, – сказала она зло и тут же исчезла из Марининого поля зрения. Видимо, села за стол, где ее заслонили замские профили.

Возражений и замечаний не последовало. Стали обсуждать, как готовить сопровождение ям в развлекательных программах. Подачу в новостях куратор уже сформулировала. Марина все оставшееся время молчала – благо поразить ее чем-нибудь было уже в общем-то невозможно.

После заседания Серафима первым делом утащила ее в холл.

– Марина, что ты творишь? – зашипела она. – Зачем на нее напрыгивала?

– Я?! – изумилась Марина. – Ты слышала, что эта дура несет? И хамить еще мне будет?! Ты, кстати, знаешь, кто она вообще такая?

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Репродуктор