Камень Судьбы

Пронизав толщу стен, откуда-то донесся надрывный скрежет поднимающегося моста, неожиданно резко и неприятно распоровший тишину, до этого мига нарушаемую лишь звуками медленно и тягуче падающей воды, просачивающейся сквозь трещины. Человек не мог видеть в темноте, но перед его глазами стоял образ капли, сначала маленькой, затем растущей, распухающей, подобно спелому плоду, и, наконец, неохотно расстающейся со своим убежищем и разбивающейся в ничто.

Человек вздрогнул и повернул голову, пытаясь установить, откуда послышался звук. Мост, по которому он взошел сюда, поднимали, и это будило в его душе нечто вроде паники – хотя он и не хотел себе в этом признаваться. Он, пришедший как гость… но, похоже, здесь не очень любят гостей.

Его сопровождающий бесследно исчез, растворился, пробормотав непонятные ему слова, и оставил его одного среди мрачных стен подземелья, секретов которого он не знал. Что, если за ним не вернутся? Если бросят его здесь, в угоду мучительнейшей из смертей – умереть, заблудившись в подземном лабиринте, изнемогая от голода и жажды… стеная все слабее и слабее, приткнувшись к какой-то из безмолвных плит?… При одной мысли об этом у него похолодели кончики пальцев, и он сглотнул слюну, отгоняя темное видение. Его труп останется догнивать здесь безвестным, покинутым без святого благословения, а душу поглотит Ад. Нет, они не дерзнут поступить так с папским посланником… хотя Папа далеко, и станет ли он утруждать себя поисками одного из своих многочисленных, пусть и вернейших слуг?

Отсвет факела, воткнутого в кольцо над каменной стеной, падал на лицо нунция. В мерном дрожании слабого света оно казалось непоколебимо спокойным и надменным, но где-то в глубине темных пронзительных глаз притаилась тревога. Страх. Что-то в атмосфере этого подземелья, в удушливо сыром воздухе, пропитанном испарениями, пробуждало в нем самые первобытные инстинкты, укрепляло в худших подозрениях, которые только появились у него при виде замка.

И почему судьбе было угодно забросить его именно сюда? О нравах Великого Инквизитора дурные слухи доходили до Мендосы, однако он не чаял убедиться в этом воочию. И вот он здесь, словно крыса, угодившая в капкан. Нунций снова оглянулся, пытаясь разглядеть в дрожащем полумраке уходящего вбок коридора хоть какие-то признаки жизни.

…Нунций считался любимчиком Папы. Именно ему Его Святейшество не раз поручал самые важные и трудные миссии дипломатического характера. И он имел достаточно сноровки и здравого смысла, чтобы многократно оправдывать исполненное высочайшей благости доверие Папы. Его нынешнее поручение, как его предупредили, было не столько трудным… сколько в достаточной мере щепетильным. Святая Церковь светла и всевидяща, и ей надлежит блюсти всех своих агнцев, особенно самых верных и ценных, дабы они не сбились с пути. Но если…

Что это?! Нунций отшатнулся, вжавшись спиной в стену. Пламя факела сбилось, как чье-то неровное дыхание, затрепетало, и на какую-то секунду он увидел лицо у противоположной стены. Бледное застывшее лицо с провалами вместо глаз пронизывающе взглянуло на него. На миг, и видение исчезло. Нунций обмяк, чувствуя, что его бьет нервный озноб. Он видел это ясно и отчетливо, страшное лицо со ржавыми высохшими губами. По легендам, что рассказывали в народе, души тех несчастных, заживо замурованных в стены подземелий, навсегда остаются привязанными к своей вечной темнице. Они ждут, подстерегают здесь своих мучителей, и горе тем, кто с нечистой душой остается в одиночестве с подземным лабиринтом…

Нунций вздохнул и порывисто перекрестился. Про себя пробормотал короткую молитву, просящую Господа принять неприкаянную душу. И, казалось, услышал легкий бесшумный вздох.

Свет факела над головой словно бы ослабел, грозя погаснуть и погрузить коридор в кромешную тьму. Теряя остатки самообладания, нунций сделал несколько шагов назад, оглянулся. Мрак был спереди и сзади, он сгущался, окружал его. Он был близок к тому, чтобы, сломя голову, броситься бежать, куда угодно – только подальше от этого места! – взывая о помощи. Рука его скользнула под накидку, где вместо положенной по сану сутаны он носил плотный камзол, надежно защищающий от ветра и сырости. Здесь, в потайном кармане спряталось лезвие маленького почти невесомого кинжала, пропитанное ядом. Церковь не нуждалась в оружии, но в кинжале была необходимость на крайний случай – для врага или, скорее, для самого владельца. Иногда вовремя умереть намного важнее, нежели цепляться за жалкую тщетность плоти.

Легкое прикосновение к правому плечу заставило его мгновенно прийти в себя. Он так и не понял, с какой стороны появился монах. Сделав нал собой усилие, нунций выпрямился и незаметным движением убрал руку из-под накидки. Жестом сопровождающий предложил ему следовать за ним.

…Он успел несколько раз сбиться со счета, минуя бесчисленные повороты, пространство подземелья то стремительно расширялось, свод уходил вверх, то смыкалось до узких неприглядных проходов, рассчитанных на одного человека, прежде чем, наконец, снова увидел свет. Величественные каменные ступени, по которым он спустился вслед за сгорбленной спиной монаха, привели его к проему в стене, за которым подземное пространство снова расширилось. Он оказался в просторном каменном мешке, посреди которого полукругом пылали яркие факелы, вкопанные в землю. Воздух здесь был сырой, но не спертый.

Перед ним, у противоположной стены, освещенной факелами, нунций увидел белую плиту высотой в человеческий рост. Она выделялась на фоне серых стен. Плита была чем-то испачкана, чем-то темным, словно проступающим сквозь камень пятном. В его очертаниях было что-то до боли знакомое. Секундой позже нунций догадался, по лицу пробежала мимолетная гримаса скорби. Пятно было силуэтом человеческой фигуры. Так вот, значит, где он очутился. В темнице, камере пыток. Месте, где грешники искупают свои провинности.

Взгляд его, с трудом оторвавшись от ужасного, завораживающего зрелища, скользнул вглубь пространства мешка, и тут же нашел новое подтверждение своей догадке. В правом углу, возле железной решетки он увидел скорчившуюся человеческую фигуру. Мужчину. Голова его свисала вниз, и он не мог рассмотреть его лица, но видел, как с подбородка струилась кровь, наполовину смешанная со слюной. Он был еще жив. Подле него находился полуголый мускулистый стражник, сильно смахивающий на палача. В правой руке он держал деревянное орудие с металлической рукояткой и расщепленным окончанием. Такое, обрушиваясь на бренную плоть, приносит страшную боль и невыносимые страдания, а щепки остаются в теле, не давая им утихнуть. Похоже, жертва потеряла сознание от боли. В воздухе сладковато-тошнотворно пахло чадящими факелами, кровью и потом. «Помилуй Господи и Святая Дева Мария», – с растерянным отвращением, смешанным с жалостью, подумал нунций, невольным жестом сжимая распятие на груди, словно призывая Бога в свидетели.

«Брат Игат?…» – тихий шелестящий голос, от которого нунция вдруг пронзила дрожь, раздался откуда-то сбоку из темноты. Он не сразу разглядел выступившую из правой боковой стены высокую фигуру в одеянии инквизитора, лицо которой скрывал низко надвинутый капюшон.

– Ваша Святость?… – нунций сделал несколько шагов вперед, сохраняя, впрочем, приличествующую встрече дистанцию. При неверном свете факелов он попытался разглядеть лицо святого отца, но не преуспел в этом. Ему показалось, он видит лишь бледные плотно сомкнутые уста. И бледными они могли лишь казаться в игре света и теней, ползущих по стенам мрачного подземелья.

– Это огромная честь для нас – принимать друзей Его Святейшества, – инквизитор медленно склонил голову в капюшоне, выказывая почтение гостю, но в его словах острое ухо нунция будто уловило некое подобие насмешки. Хотя нет, не может быть – голос святого отца был сух и безжизненен, как падающий песок – да и кто осмелился бы шутить над Папским престолом?! – Да продлит Господь Его лета и лета всех истинных своих слуг! – глухо и торжественно возвестил инквизитор. – Как самочувствие Папы?

– Когда я уезжал, Его Святейшество чувствовал себя превосходно, – отвечал нунций, не в силах оторвать взгляда от темного пятна капюшона, за которым скрывалось лицо говорившего. Дорого бы он сейчас отдал, чтобы поднять факел и осветить его, посмотреть в глаза Великого Инквизитора, легат жаждал этого мига – и одновременно боялся до детской дрожи в коленях. Казалось, он чувствовал, как ледяные иглы выскальзывают из-под краев капюшона и вонзаются в его тело, разум – такая грозная сила ощущалась в святом отце даже на расстоянии. Он жаждал скинуть личину и посмотреть – любопытство росло в нем вместе со страхом, заметно уступая последнему.

Боковым зрением он увидел или скорее успел почувствовать краем глаза какое-то движение. Взгляд его метнулся к железной решетке, но великан-палач был неподвижен, словно языческий исполин, высеченный из камня, статуя божества и брошенная к ее подножию бездыханная жертва. Только мускулы бесшумно вздымались на его груди, точно кузнечные меха. Помимо воли, нунций залюбовался на мгновение этим античным Геркулесом, живым образчиком грубой мужской красы. Насколько же жалко смотрелась жертва, разбитый и изувеченный, хилый человек в сравнении с этим воплощением силы и здоровья!.. И тут движение повторилось. Оно исходило из неосвещенного левого дальнего угла, куда не доходил свет от вкопанных в землю факелов. И где-то там, в глубине, что-то ворочалось и шевелилось.

Кажется, нунций побледнел.

– Не беспокойтесь, это всего лишь крысы, – сухо заметил инквизитор. – Здесь, под землей, они чувствуют себя как дома.

«Крысы?!..» Брат Игат поклясться бы мог на Святой Книге, что он отчетливо слышал иные звуки, доносящиеся из-под густого покрова тьмы. Они были похожи на вздохи… словно бы кто-то стонал. Человеческие стоны. Женские.

– Прошу вас, брат. Его Святейшество просил что-то передать нашему скромному братству? – голос инквизитора, возвысившись, легко перерубил тугой узел его раздумий. Нунций с усилием поднял голову.

– О, да. Отец церкви передавал свою искреннюю радость и удовлетворение тому рвению, с которым вы продвигаете дело веры и истребляете ересь на корню, – с выражением продекламировал нунций, покосившись на перекошенную человеческую фигуру у решетки. Палач, наконец, опустил книзу факел, предоставив сумеркам милосердно скрыть лицо несчастного. Теперь только белые ноги, торчащие в разные стороны, бросались в глаза. – Его Святейшество счастлив тем, как укрепляются ряды Святой Церкви. Он просил меня передать вам это, в знак своей благосклонности, – рука нунция стремительно скользнула под край накидки.

Чья-то рука, вынырнувшая, из-за спины, так сильно стиснула его локоть, что нунций едва не закричал от боли и неожиданности. Инквизитор поднял руку в кожаной перчатке:

– Брат Игат – брат Доминик, верный слуга ордена.

Глаза нунция встретились с глазами монаха, оказавшегося столь проворным, и он первый медленно, сохраняя достоинство, отвел взгляд. Под густыми бровями горел огонь дикого, но преданного зверя, умеющего казаться ручным. Брат Игат положил на холодную ладонь монаха то, что предназначалось в награду Великому Инквизитору Риоса и Мериды.

Последний принял из рук монаха большой золотой крест в виде распятия и, склонившись, поцеловал его. Во время поклона нунций успел разглядеть поблескивание серебряной цепи на его груди, а также желтеющую нашивку на левом плече его темного одеяния. Она была в виде совы, присевшей на посох, и указывала на принадлежность к Братству.

Снова раздался стон. Стон из дальнего угла, где, по словам инквизитора, возились крысы. Слабый полувздох-полухрип женщины, которой не хватало воздуха, чтобы закричать. Брата Игата снова пробрала дрожь. Ему показалось, он заметил усмешку, мелькнувшую на лице палача. Но вновь оглянуться Нунций не решился.

– Должно быть, вы уже знаете о несчастье, посетившем наш город, – произнес мертвенный голос из-под капюшона. – Траур в связи с безвременной смертью Наместника, его высочества герцога Альбаны и исчезновением Солнечного Камня, трехсотлетнего символа короны Риоса, его достоинства и чести, будет длиться до тех пор, пока осмелившиеся посягнуть на страшное убийство, – голос инквизитора возвысился, – все до единого, не понесут наказания, а Камень не будет возвращен трону. А до того дня мы будем скорбеть и молиться об упокое души прежнего Наместника, – голос из-под капюшона замер, словно преисполнившись настоящей скорби.

– Да, Его Святейшеству известно об этом, и он скорбит вместе с вами, – ответил нунций. – Нам также стало известно о некой рукописи, древнем пророчестве, открывшемся святым отцам Риоса, которое говорит об этом камне… исчезнувшем камне, – поправился брат Игат. – Его Святейшество просил Вас… – женщина снова застонала, но нунций усилием воли заставил себя не поворачивать голову – …просил передать со мной этот документ, дабы Святое Собрание могло изучить его. Разумеется, в скорейшем времени он будет возвращен обратно. – Казалось, теперь он слышит еще и тоненькое попискивание маленьких отвратительных животных. Крыс… питающихся падалью.

На секунду воцарилась гробовая тишина. Нунций испугался, не сказал ли он чего лишнего, или не в тех выражениях. Даже стоны прекратились, только потрескивание факелов нарушало возникшее безмолвие.

– Да вы, наверное, шутите, – наконец, ответил инквизитор и… рассмеялся. Гулко и страшно прозвучал этот странный смех под застывшими каменными сводами, эхом прокатившись по самым дальним уголкам мешка. Нунций содрогнулся. Казалось, все живое в нем сжалось и забилось куда подальше, только бы не слышать этих звуков. – Я бы с радостью передал Святому Собранию такую рукопись, как и любую другую… но ее нет. И никогда не было. Если она и существует, то лишь в умах злостных лгунов и глупцов, и о них, вне всякого сомнения, позаботится милосердная Инквизиция. Поистине, вина этих еретиков в сто раз тяжче, если их длинные языки вводят в заблуждение самого Папу!..

– Но мы слышали из самых верных источников… – попытался оспорить было нунций, но рука в перчатке повелительно взметнулась в воздух, и он замолчал.

– Один из убийц Наместника, бывший ранее нашим братом, – голос инквизитора стал громче и суровее, – позволил себе преступить через имя Господа и клятву, данную Ему. Он соблазнился слухами этих кляузников, что не скупятся на щедроты, выдаваемые, так называемым, «Пророчеством» Солнечному Камню, более трехсот лет пребывающего в короне Риоса и передаваемого от Наместника к Наместнику, как символ верховной власти. Чудовищное преступление, порожденное домыслами и жаждой стяжательства. Горе еретикам! Горе соблазненным! Горе убийцам и казнокрадам! – троекратно прогремел гневный голос инквизитора. Затем он распорядился: – Аршан, пробуди его.

Палач, уставший от долгой неподвижности, радостно распрямил могучие члены и поднял над головой факел, осветив то, что некогда было телом здорового мужчины. Другой рукой, запачканной сажей, он ухватил несчастного за просаленные потные волосы и вздернул голову рывком вверх, к свету.

Открывшееся зрелище было ужасным. Фактически, лицо человека перестало существовать, остались отдельные, выхваченные фрагменты, Нижняя часть была залита кровью, медленно капающей с подбородка. Из приоткрытого рта безвольной красной тряпкой свисал прокушенный от боли язык, а оставшиеся зубы можно было пересчитать по пальцам. Вместо носа – какой-то чернеющий провал.

Но ужаснее всего были глаза, когда палач поднял голову за волосы, хорошенько пнув его при этом ногой в бок, так, что захрустели ребра, человек зашевелился и открыл глаза. Светло-голубые глаза, в которых все еще светился разум, затуманенный болью, страхом и безысходностью, они жили сами по себе, возвышались над этой жалкой карикатурой на человека. Огонь факела отражался в них. Брат Игат увидел, что прикованному, вероятно, еще нет и двадцати. Его тело было обернуто в какие-то рваные тряпки, пропитавшиеся смолой и кровью, но очертания фигуры и глаза не лгали. «А ведь недавно он, мог быть красивым юношей», – потрясенно подумал нунций.

– Как его зовут? – спросил он.

– У него теперь нет имени, – непреклонно ответил инквизитор. Глаза несчастного остановились на брате Игате, и в них появилась мольба и надежда. «Пожалуйста…», – выговорил он слабым голосом (что прозвучало как «пссста…», но нунций понял его, из глаз выступили слезы). Брат Игат невольно сделал шаг навстречу.

– В чем ты виноват, несчастный? И насколько тяжка твоя вина? – сглотнув комок в горле, спросил он.

– Я не виновааа, клянусь… не убивааа… Мне было скаано, – промычал человек, устремив молящий взор на брата Игата, – поостите, ади Бога, молю… Я…

– Не поминай имени Господа нашего, ничтожный червь, – прервал его инквизитор, осеняя себя крестным знамением. Он выдвинулся из тьмы, подойдя ближе к прикованному, но находясь полубоком к нунцию, и тот по-прежнему не мог разглядеть его лица. – Златые монеты заменили тебе Его. Ты, должный охранять герцога, будучи в сговоре с бандитами, позволил вершить им черное дело, надеясь завладеть Камнем. Ты предал своего хозяина, ты предал Святую Церковь. Тебе нет прощения!

При последних словах Аршан с размаху ударил того по лицу раскрытой ладонью, небрежно, словно шутки ради. Голова несчастного мотнулась, точно у пьяного, кровавые брызги разлетелись в стороны. Палач брезгливо отер один из следов со своего запястья.

Упавшая на плечо после тычка Аршана, голова прикованного словно по инерции продолжала трястись: он плакал.

– Я не виноват! – неожиданно высоким чистым голосом вдруг закричал он так, что нунций даже вздрогнул, – Будьте вы прокляты, убийцы! Убийцы!..

Косматые растрепанные волосы с присохшей к ним кровью падали на глаза, но не могли скрыть яростного взора этих светло-голубых глаз в своем последнем усилии. Нунций не мог себя заставить посмотреть в них прямо, как подобает духовному отцу.

– Может быть… – неуверенно начал он, но инквизитор перебил, даже не заметив его слов.

– Жалкий глупец! – казалось, он презрительно усмехнулся, хотя брат Игат не мог этого видеть. – Ты хулишь даже на смертном одре, вместо того, чтобы достойно принять покаяние и свое наказание, которого ты заслуживаешь. Господь Бог отвернулся от тебя, как ты отвернулся от Него. Тебя ждет ад, но прежде…

В руке палача мелькнуло откуда-то взявшееся длинное стальное лезвие, которое скользнуло по груди несчастного, легко и аккуратно вошло в живот и несколько раз провернулось там.

Человек закричал. Казалось невозможным, чтобы в этом хилом изможденном теле оставалось столько крика. Его вопли разрывали замкнутое пространство мешка. Тело извивалось, насаженное на сталь, точно глупый цыпленок на вертел, билось в нечеловеческой муке. Аршан хладнокровно улыбался, довольный своей работой. Выдернув острие клинка, покрытое дымящейся кровью, он поднял его к свету, чтобы получше рассмотреть.

Нунций отвернулся, зажав пальцами уши, чтобы не слышать криков. Но он все равно слышал их: «Нееет, я не виновааааааа…». Кровь хлестала из ужасной разверзнутой раны на содрогающемся теле, которое несмотря ни на что продолжало упорно цепляться за остатки жизни. Голова в агонии откинулась назад, на губах запузырилась пена.

– Ты отправишься прямиком в Ад вместе с тем, что ты заслужил по праву, – прогремел неумолимый голос инквизитора, торжественно вознесшего руки в воздух, точно совершающего какой-то обряд. Аршан нагнулся и поднял с пола кувшин. Из его отверстия шел густой дым. – Золото. Здесь его много – и оно все твое!..

Палач наклонил кувшин, и на лицо умирающего с шипением полилась золотистая тягучая жидкость.

Крик, раздавшийся при этом, превозмог своею силою все предыдущие, что казалось невероятным.

– Не надо!.. – теряя голову, закричал нунций, бросаясь вперед, но вовремя остановился.

Потому что уже некому было спешить на помощь.

Расплавленная жидкость попросту стерла человеческое лицо – и там, где несколькими минутами ранее светились сознанием глаза, не было уже ничего.

С немым укором в глаза нунцию пристально смотрел спекшийся череп.

– Да будет покарано зло – и восторжествует Святая Церковь! – вознесся над сводами суровый голос инквизитора, и брат Игат почувствовал, что его всего, с головы до ног, бьет сильнейший озноб. Палач загасил факел и бросил его к ногам мертвеца.

– Есть ли у вас еще для меня поручения от Его Святейшества?… – как ни в чем не бывало, тихим монотонным голосом опросил инквизитор, вновь отступивший в полосу тени.

– Нет, – почти прошептал нунций, – больше ничего…

(«…и если он не отдаст свиток, не пожелает или уклонится от сего, то передай, что я вверяю его своим заботам… и пусть приедет с тобой самолично – поведать святейшему Собранию, как идет искоренение ереси…»).

Нунций был всецело предан Папе, но он не хотел умирать. По крайней мере, умирать здесь, в этом мрачном подземелье, насквозь пропахшем смертью и ужасом, от руки невозмутимого гиганта Аршана. А он не был уверен, что успеет дотянуться до спасительного кинжала…

(И, по правде говоря, именно сейчас, в эту секунду, ему дико хотелось жить, просто дышать чистым воздухом… и больше ничего).

У него подгибались колени, и он боялся упасть прямо тут, на каменные холодные плиты – а тогда уже точно, он почему-то был уверен, ему наступит конец.

– Да не ослабеет мудрость Папы и его доброе имя! – капюшон склонился в молчаливом поклоне. – И доброй обратной дороги тебе, брат. Брат Доминик покажет тебе путь.

Монах почтительно, но твердо, взял его под локоть.

* * *

Уже в темноте подземного хода, самостоятельно шагая позади молчаливого монаха, нунций вытер со лба пот.

Рука была вся мокрая, и его все еще основательно трусило.

«…Ибо Царствие Его – ночь, и страшные деяния вершатся под ее покровом…».

Понемногу становилось светлее. Подземный ход расширился, и словно бы невидимое солнце потихоньку растапливало непроглядную тьму, сгущавшуюся в затхлом воздухе, висевшую теперь рваными чернеющими провалами, которые словно дикие ночные твари понемногу отползали обратно, в свои глухие берлоги, от крупной фигуры человека, вторгнувшегося в их владения. Он – не их жертва. В нем не было страха, животного страха, питающего их незримую плоть, и они отступали.

Человек был одет в длинный темный плащ, из-под пол которого выступали грубые стоптанные сапоги, наверняка исходившие не одну тысячу миль. В левой руке он держал большую трость, которая больше напоминала дубину, а правая была опущена в карман плаща. Человек ступал очень осторожно, стараясь не производить шума, но время от времени мелкий гравий похрустывал под его подошвами. Тогда он замирал, прислушивался на секунду, потом снова продолжал путь. Казалось, он отлично ориентировался во тьме и знал, куда ему идти.

Тишина настораживала его. Он был уверен, что уже должен был что-то услышать. Ведь святилище, где проходила месса, находилось совсем неподалеку. Он ожидал, что в воздухе вот-вот раздастся заунывное песнопение, или тихое, почти неслышимее бормотание, странные косноязычные звуки, словно ветер, что-то нашептывающий изъеденным почерневшим скалам. Но вместо этого стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием да поскрипыванием под ногами. Подземные чертоги храма хранили совершенную беззвучность и неподвижность. И, похоже, это не было обманом, это жуткое спокойствие, подобно замершему и стянутому, как тетива нацеленного лука, лесному воздуху перед громовым ударом боевых барабанов; скорее высохший источник, на дне которого лишь сухой песок… и чьи-то кости. В этом спертом воздухе подземелья, и человек это уже почувствовал, были лишь кровь и смерть. Ею пахло все сильнее и сильнее с каждой минутой, с каждым его шагом, который он поневоле замедлил.

Между двумя крупными камнями висел разорванный черный полог, обозначающий вход в святилище. Сквозь его раны сочился бледный неживой свет. Не колеблясь, человек откинул его, и его взгляду предстала страшная картина.

Круговое пространство храма, спрятанного под землю, подальше от людских глаз, было усеяно телами, словно ристалище после сражения. Их озарял бледно-розовый свет больших подсвечников, расположенных вокруг площадки на возвышении, где происходила служба. Нетрудно было подсчитать количество высоких подсвечников: их было тринадцать. К амвону вели высокие золотые ступени, обезображенных росписью разных кровавых сцен с участием людей, дьявола и животных. Практически в центре возвышения расположилось тело «черного связного», как называли жреца, ведущего мессу. Посреди мантии, в которую он был облачен, на уровне живота зияла крупная дыра с рваными краями. На ступенях лежало еще несколько трупов.

Человек медленно прошелся вперед, по направлению к свету, отталкивая от себя уродливые деревянные фигурки-украшения, свисающие с низкого потолка. Людские тела здесь были повсюду. Они лежали один на другом, в полном беспорядке, словно по ним прошелся ураган. Тела монахов. Не просто монахов, людей, продавших душу и тело дьяволу, сделавших служение ему главной целью своей жалкой жизни. И вот кто-то еще более страшный (как знать, не сам ли «господин»?) расправился с ними сурово и беспощадно, со звериной жестокостью. Взгляд человека в плаще упал на безусое лицо молодого монаха, словно бы присевшего отдохнуть у деревянной скамьи справа: его раскрытый чернеющий рот был широко открыт в последнем отчаянном вопле, еще не засохшая кровь заливала лицо, медленно и тягуче капая вниз. Рука сжимала кривой меч. Какой бы ни была его жизнь, конец искупил все. Судя по всему, трагедия произошла совсем недавно. Будь он чуть быстрее, как знать…

Еще додумывая последнюю мысль, его тело стремительно развернулось, а рука с дубиной взметнулась вверх, отбивая лезвие, летящее в затылок. Его другая рука выскочила из кармана; уныло бряцнуло о пол острие тонкого кинжала, не достигшего своей цели; полыхнуло пламя. Бородатое лицо умирающего монаха искривила последняя судорога; он окончательно свалился под занавесь, где лежал, притворяясь мертвым. Ему не удалось совершить еще один, последний грех.

«И все-таки он был близок», – подсказал рассудок Волку (это имя он носил уже очень давно – и на то были свои причины). – «Слишком близок. Ты не почуял его». Человек в плаще склонил голову, принимая укор. Свет упал на лицо, суровое лицо воина, озарив его крупные резкие черты, упрямый подбородок, небольшой шрам на левой щеке, светлые глаза, в которых застыл лед. Он не ждал, что среди этой груды тел, словно разорванных каким-то свирепым зверем найдется кто-то, не в меру живучий. И таящий зло даже на пороге смерти. Хорошо, что все обошлось.

Его мысли вернулись к происшедшему ранее. «Сначала банда Карлоса «Святого», теперь монахи-чернокнижники в проклятом подземелье…». В том, как были умерщвлены те и другие, несомненно, существовала определенная связь. Но кто?… Кто или что смогло бы совершить такое? Расправиться с целым отрядом отлично тренированных и вооруженных поборников Вельзевула? Разметать их всех, словно стадо беззащитных овечек, на которых обрушился неведомый хищник?… Монахов явно застигли врасплох, а ведь они привыкли жить в вечной осторожности и страхе быть обнаруженными даже под землей. Сам он нашел храм лишь благодаря полученной подсказке. «Сумел бы я без нее пробраться сюда незамеченным и справиться со всеми?…» – спрашивал Волк себя и не находил ответа.

Как бы то ни было, след Камня снова терялся. Нельзя было терять времени. Прямо за площадкой, куда вели кровавые следы, он обнаружил еще одну черную занавесь. Отдернув ее, Волк увидел длинный узкий каменный ход, уходящий в темноту. Несомненно, он вел на поверхность, это должны были предусмотреть творцы сего храма. А прямо на пороге лежал косматый старец в темной сутане, по-видимому, главный жрец, не иначе. Его лицо было задрано вверх в последней попытке найти и убить своим взглядом исчезнувшего этим путем неведомого убийцу. Остекленевшие выцветшие глаза, из которых даже смерть не прогнала выражение нечеловеческой люти и ненависти, теперь навсегда были привязаны к сумеречной тьме этого коридора.

Волк шагнул туда, где его снова ждала тьма и неизвестность. Одно он знал точно: что бы там ни было, он будет охотником, а не жертвой. И это несколько утешало.

* * *

Это утро начиналось для сеньора Андрэ Дигуаля, содержателя известнейшего в городе заведения под названием «Дорогой друг», сочетавшего в себе неизменные достоинства бакалейной лавки и трактира, не в пример раньше обычного. Причиной тому послужила назначенная еще неделю назад встреча со своим сводным братом, Филиппом Дигуалем. Немудрено, что он проснулся в весьма пренеприятном состоянии духа (хотя Андрэ и искренне любил своего брата, но что касается сна – то пару часиков еще бы явно не помешали; ему приснилась его покойная супруга, в этом сне она была жива и счастлива, улыбалась ему… но тут чьи-то робкие, но настойчивые толчки безжалостно выдернули его из блаженного созерцания – да так, что он больше ничего и не запомнил из своего светлого сна! – навстречу хмурому утру), разбуженный верным слугой Бертраном, получившим в награду лишь немилосердный пинок. Он сразу вспомнил, что ему предстоит отдать деньги и получить известия, которые также могли оказаться неприятными.

Впрочем, когда кувшин с освежающе прохладной водой, поддерживаемый умелыми руками служанки, брызнул на его лицо и затылок бодрящим потоком, враз сметающим остатки хмельного сна (вчера он с друзьями из уважаемых горожан отмечал у себя праздник – День Святого Дуга, а заодно и почтили память убитого герцога Альбаны, которого в городе, в большинстве своем, любили и уважали), он почувствовал себя намного лучше и одарил миловидную Адриану вполне жизнерадостным шлепком. Затем самостоятельно оделся и, перепоручив своему помощнику Фернандо все обязанности по лавке, отправился на встречу.