Быть может, и вам следует пройти такой же путь. Я хочу сказать, что и вам нужно плыть вниз по тёмно-коричневому потоку с деревьями по сторонам и голубым сводом над головой.
…Но где находится эта Река, в каком месте?
Роберт Янг

На реке

1

Умер последний всплеск. Он сочно ударил по воде, рассыпался, – и жёлтая рябь растаяла. Тёплый ветер скорее заглаживал, чем теребил поверхность. Пауза не содержала времени, как сон. Тишина стояла такая, из какой не бывает выхода.

Зуев вздрогнул и заново усилился. Вернее, вздрогнули трицепсы.

– Не надо, Антон, – попросил Белов. Он сбился с ритма и, пропустив такт, включился с левой руки. Время вновь двинулось.

Зуев недоумённо едва не до обиды смотрел вперёд. Весь день они боролись, и там, впереди, иногда приближаясь до окрика, всё время шла соперничья двойка. Её, правда, не удавалось решительно настичь, да Зуев, может быть, и не очень хотел этого, наслаждаясь преследованием по узкой, но пока бедной событиями реке, – а вот теперь вдруг они остались одни. Чужая байдарка какой-то неведомой силой легко оторвалась и скрылась за поворотом. Они достигли этого поворота, однако, выскользнув из тугой излучины, увидели только длинную пустоту. Река шла прямым отрезком и упиралась в тяжёлый сосновый лес, как прекращаясь: совершенно непонятно было, куда и как она вывернет. Лес вздымался горою, деревья теснились, некоторые из них иссохли и в ожидании бури точно прицеливались, куда упасть. Солнце освещало край леса, не проникая внутрь. Было впечатление всеобщей неподвижности, среди которой труд байдарки томил и злил.

Вглядываясь в фальшивый тупик, Зуев машинально укоротил и стал резать воду быстрыми, напряжёнными гребками. Несколько раз он больно шаркнул пальцами по борту. Тогда Белов перестал грести и положил весло. В больших дюралевых лопастях играл желток. Белов улыбнулся.

Зуев обернулся на удвоившуюся тяжесть и тоже опустил весло. Байдарка скользила по инерции, обгоняя течение. Глядя в воду у самого борта, с завороженным вниманием различая частички беглой взвеси, – её скорость была усыпляюще головокружительна. Скатывающиеся с лопастей капли бисерной нитью дробили воду, но всё реже. Некоторые глухим напоминанием прострачивали по громадным завишневевшим листьям, в изобилии окружившим байдарку на тихотечье. Тонкие пуповины их жизни длинно тянулись из тинистой глубины. Плавунцы крейсировали между листьями, воображая их портами. Навстречу им с небес низвергались стрекозы. Настигнув друг друга, их брачно изогнувшиеся тела трепетали в воздухе, на миг замирали и распадались навсегда. Шальной мухолов проносился над рекою и, извинившись, пропадал в ивняке. Дружные палочки теней брызгали прочь от зелёного чудовища.

– Кто понял жизнь, тот не торопится, – сказал Белов. – Не горячитесь, своё возьмём.

– Десять лодок, а мы восьмые, – возразил Зуев.

– Это пока. Гонка длинная, с наскока тут ничего не решишь. А есть же объективная сила – она и скажется. Тут расклад важен, а фора эта – ничто. Ну, километров пять… Вам и так сегодня тяжело… – он сделал паузу и дипломатично добавил: – будет.

Зуев совсем развернулся и поднял брови.

– Второй день всегда, – объяснил Белов. – Руки ломит, спинакер ноет, поппендикс зудит… Привыкайте пока, это ещё присказка. Завтра можно и посильней взяться.

– А у других не болит, что ли? – проворчал Зуев. Он был раздосадован, с какой точностью понято его состояние, но радовался заботе.

– У всех болит – так они на отдых-то и торопятся. А вы уж больно всерьёз. Всё-таки так не ходили: вам – ввыкнуть надо.

Они снова взялись за вёсла, словно за три минуты соскучившись по работе. Лес надвигался. Прижимаясь к нему, расплёснутая река теперь заметно изгибалась влево и сужалась – до прыжка гепарда, почему-то подумал Зуев, оглядывая тихие заросли. Он перевёл взгляд на воду и тревожно сказал:

– Камень!

Крупный таш всплывал со дна чёрным бегемотом. Лодка уже влетала в его засаду.

– Видите?

– Вижу, – спокойно ответил Белов, который был повыше напарника и через голову легко контролировал.

Но он ничего не сделал. Зуев ожидал касания, удара, однако камень прокатился под дном; и только в конце Белов чуть вывильнул, чтобы не задеть румпель.

– Чёрт! – воскликнул Зуев. – Как вы их! Думал, как раз наскочим.

– Хорошо сидим, – ответил Белов, конечно, про осадку, но тень шутки всплыла и тут. – Только старайтесь углядеть пораньше. Вот сейчас, – встревожился он.

Впереди показалась целая гряда небольших щербатых камней. В них, вспыхивая бурунами, течение усиливалось, уходя главным руслом вправо, под выкругляющийся берег. Белов переложился, прошёл мимо камней и, вскользнув в струю, резко нажал левую педаль и затабанил, скомандовав то же и Зуеву. Протока была узка для разворота, и корму вынесло, но Белов толкнулся веслом о берег и выровнял ход. Это было слишком просто для удовольствия, однако участие Зуева, с его лёгким ко всему восторгом, утончало впечатление.

Байдарка теперь весело бежала вдоль самого берега, так что иной раз чья-нибудь лопасть, не дохватив воды, шваркала о дно и выволакивала порцию прилипшего ила. Слева манила глубина, но Белов вёл лодку по самой ниточке скорости, мелкими переборами педалей повторяя изгибы. Тени гребцов, со странной крылатостью взмахивая руками, перепрыгивали со ствола на ствол: сосны здесь подступали прямо к воде, вымывавшей из-под них глину и обнажавшей корни. Некоторые, теряя устойчивость, уже искосились над рекой в ослабевающей хватке.

Зуев опасливо посматривал вверх:

– А если упадёт?

– Падают, – Зуев показал на противоположный берег. Там было берёзовей и, вопреки песне, которую вечером перед началом регаты исполнял им в доме культуры, сыром и холодном, как бы предвещая погоду направления, местный хор в составе пяти задорных старушек и баяниста, по совместительству директора этого сырого дома, нестойчей – берёзовей и нестойчей. Одни стволы просто обломились и тесно вгнивали в берег. Другие выпали из земли и, цепляясь за неё мшистыми комлями, с грузной вялостью, как потерявший сознание человек, сопротивлялись разворачивающему их течению. Все они, видимо, упали давно, потому что были мертвы.

Впрочем, вскоре реку перегородило живое дерево. Это была большая пихта, макушкою она достигла встречного мыска и протянулась мостом. Сверху хвоя повыгорела, но нижние, то есть прежде западные, ветви тянулись в воду, оставаясь малахитово зелёны. Их густая радиальность, искажённая падением, создавала сеть, сквозь которую река пробивалась с полощущим шумом. Когда путники подплыли, они увидели вырубленный в ветвях проход.

– Для нас, – заметил Белов.

– И так и останется? – не сдержал наивности Зуев.

– Ну, что вы, половодьем снесёт. Тут так вздувает…

Зуев присмотрелся. Следы давнего половодья, раньше как-то не бросавшиеся ему в глаза, сейчас показались действительны до невероятности.

Берег повысился. Он представлял собой глинистый трёхметровый откос, из которого щупальцами бесконечного спрута тянулись ищущие добычи корни. И те из них, что поизвилистей и крючковатей, были унизаны пучками сухих водорослей и вообще разнообразной речной травы и мусора. Когда-то бурно пронесшиеся, теперь эти седые клочки обозначали подъем воды. Чтобы достать до верхних, нужно было бы встать в байдарке и ещё вытянуть руку.

– Фантастика! Неужели вода так стояла?

– Так ещё и не межень. Тут, говорят, к нынешнему метр падает, откиньте-ка. Тогда уж пешком…

Зуев вообразил, что будто они плывут внутри реки, по середине её глубины, какие-то двоякодышащие – этою и той реальностью, во всё корчующем сумасшедшем потоке, выдержать который они слишком слабы и погрузились… Он, пока эта реальность была спокойна, прикрыл глаза, пытаясь чужой памятью почувствовать над собой толщу той, миновавшей, – и потом с азартом спросил:

– А что, весной тоже ходят?

– Весной и ходят, – ответил Белов, – только на катах. Ну, каяки ещё. Но это другое. Это, Антон, совсем другое. Там своя жизнь. Там люди отчаянные, рисковые, за адреналином рвутся. А нас мало. Мы, если хотите, каста, дистанционщики. Гляньте, выдра!

Невдалеке текла маленькая чёрная голова. Заметив лодку, выдра рванулась к кустам, её спина на миг змеино выкатилась из воды, чёрный контур рассыпался на пунктиры и скрылся. Из кустов донеслось кряканье, и несколько серых птиц беспокойно замельтешили над местом.

– Так что мы не одни, – сказал Белов. Сам он чувствовал постороннюю закулисную жизнь привычкой догадки, не одним только зрением и слухом, – и был немножко рад случаю предъявить её действительность.

Повечерело. Река засеребрилась, и шум её не расслаивался в пространстве, а, будто отражаясь от акустических сводов, весь концентрировался в том невидимом тоннеле, которым двигалась байдарка.

– Попьём, – попросил Зуев.

Тоненький ручеек вкраплялся сбоку. Они вошли прямо в его устьице, Белов взялся за траву, а Зуев, склонившись, стал ловить во флягу расплёскивающийся по камушкам ручей. Пил он горячо и выпил сразу почти половину.

– А здесь вода другая, – удивился он, передавая флягу. – Та хвоей пахла, а эта… будто жемчугом. А, Станислав?

– Вы с этим Станиславом иной раз искупаетесь, прежде чем договорите, – проворчал Белов. Ему понравилось про жемчуг. – Вкусная вода, настоящая.

Они тронулись, но в мышцах стояла трудная лень. Свет ослаб, и солнце уже сидело где-то в левом лесу.

Белов перестал грести, развернул карту и решил:

– Пора на ночёвку.

– Так рано? – на всякий случай спросил Зуев, которому мягкая подставка под спину на шпангоуте казалась раскалённым напильником, и хотелось побыстрее куда-то лечь, хоть на дно.

– Можно бы ещё, да пока ищем…

Зуев мысленно простонал. Однако долго искать не пришлось: минут через десять река вдруг расширилась и обнаружила островок с признаками пристанища. Островок, занявший всю прежнюю ширину реки, был полностью лиственный, без единой ёлки, и уже затеял отдалённую игру с осенью. Сероствольные осины, прячущиеся в берёзовой гуще, напустили по кромкам лёгкого праздничного кармазину, а берёзы стояли побледневшие, в той тонкой лимонной усталости, которая присуща лицам ожидающих роды женщин, и от которой иных, как, например, Зуева, последним усилием выпрыгнувшего на траву, посещает вкус счастья, больше всего напоминающий почему-то напиток хлористого кальция… Ближе к воде преобладали ветлы, но среди них, соступив со склона, возвышались ильмы, вытянув свои ветви далеко навстречу приплывающим. Их зелень сохранялась без помарок. Это был одухотворённый остров.

Сойдя на берег, Зуев попытался размять и соединить своё тело, но оно сопротивлялось отдельными болями и затёками. Тяжело двигаясь, он насобирал берёзовой всячины и в готовой каменной выкладке развёл костёр. Под иногда взглядами Белова у него было досадное ощущение, что тот проверяет его – в вещах простых и обыкновенных, и, может быть, оттого котелок долго не устраивался… Белов тем временем установил палатку и провозгласил:

– Вот, пять минут – а дом.

Он сразу же вспомнил, что накануне уже произносил эту фразу. Но Зуев ответно кивнул и пообещал:

– Сейчас каша будет.

Он относился ко всей этой походной обыденности с таким искренним любопытством, как будто никогда в жизни не покидал города, где каналы прямее проспектов, воды тихи, а деревья в парках высажены по визиру. Впрочем, Белов допускал, что так и было.

Кашу они ели уже затемно, когда звёзды соперничали с остывающими углями: зуевский костёр быстро прогорел и только случайно вспыхивал от настигнутой сухой тростинки. Зуев думал, что проглотит ужин, но гречневая каша, соблазнительно испещрённая специями, едва елась. У Белова тоже не было аппетита, и в котелке осталось. Зато чай они настояли круто и, бросив по зёрнышку сахарина, долго пили из жестяных кружек, с наслаждением глядя в небо. Глаза слипались.

Они забрались в палатку и обняли землю. Какая-то единственная птица высвистывала скучную непрерывную мелодию. Зуев хотел спросить, как она называется, но постеснялся и уснул.

2

На другой день, действительно, ломота спала, всё тело прояснилось, и Зуев почувствовал, что спина, готовая и привычная к интенсивной работе, может и просто терпеть, – и устойчивость терпения была приятна. Он почти свыкся с чрезмерностью байдарки, которая ему поначалу казалась курицей на голубином круге. Тяжеловесная мысль затевать спортивные гонки на таких судах выступила из чуждости, как вот посторонний человек, а заговорить – и бывает, окажется близким и понятным… Больше всего его раздражала ширина корпуса, из-за которой, даже сидя на родном высоком сляйте, – весло входило в воду слишком полого – и приходилось вырывать, толком не закончив проводки. Вёсла, правда, были соответствующей длины, однако, доворачивая, усилие уходило вбок, и он приспособился к укороченному гребку. Мозолей, как ожидал, на ладонях он не натёр, и, несмотря на отсутствие древесной упругости, в этом брутальном весле чувствовалось всё более какой-то стремительной жизни.

Утром он пожаловался Белову на всё это несовершенство.

– Погодите, – ответил тот, глядя куда-то поверх времени, – придёт и к нам хайтек.

Пытался дуть ветер, но его смаривало, и всей силы хватало на то, чтобы поклонить Иван-чай, местами густо приветствующий плывущих. В заводях раздавались чугунные всплески. Река вяло текла по среднегорному плато, то подпускающему болота, то обнажающему скальные останцы. Они ещё почти не участвовали в реке, следили молчаливым дозором.

Несколько флегматичных коршунов парили в вышине, тихо покачиваясь. Они делили небо на концентрические сферы влияния, при этом не сближаясь и не обращая друг к другу надменного взгляда, – их крылья только изредка с удивлением вздрагивали, поднимая повыше. Завидев людей, они вырисовали несколько напряжённых фигур, слегка смещая и сминая свои круги, потом один коршун отделился и полетел за байдаркой; другие пропали.

Вкрадчивое течение иногда без видимых причин сбивалось и переводило стрежень от берега к берегу. Белов, однако, не перерезал струи, превращая её в долларовый символ цели, а следовал всем причудам реки с изворотливой точностью, словно это был единственный путь, по обочинам которого колыхалась пропасть… Благодаря этой тонкой заботе течения, Зуев стал ловить ощущение скорости, которое накануне лишь подступало, а в первый день не явилось совсем. Ощущение было соотношением усилия и отдачи и поначалу опомнило в нём те недели перед соревнованиями, когда он, войдя в хорошую и злую форму, клал в нос байдарки, своего изящного светло-маренгового «Эльфа», восьмикилограммовую гантелину и гонял с этим привеском мучительные отрезки, чтобы потом, выйдя на старт, освободиться и полететь. Теперь – они ещё не летели, но уже что-то лишнее убралось, боль вытаивала, и появлялась правильная лёгкость: мышцы схватывали скорость как гармонию. Уму это не вполне соответствовало, потому что даже с течением они шли вдвое медленнее спортивной одиночки, – но то было давно. Не обманывает ли он себя? – однако чувство слитности наплывало несомненно. Тело, весло, партнёр за спиной, вода – всё было одним и тем же, цельным, сообщённым в каждой детали, так что не нужно было ничего преодолевать, а движение совершалось связно и естественно, как дыхание. Оставалось только чутко удерживать этот единый ритм, который, увы, был пока пунктирным и часто терялся…

Они плыли без фартуков, убедившись в нежности к ним реки; солнце с утра было впелёнуто в белёсую бумазею, – и Зуев снял майку. Занятый своими ощущениями, он размахался вовсю, позабыв следить сзади.

Белову сейчас приходилось тяжело, но он с удовольствием смотрел на спину напарника, забрызганную веснушками возраста. Впрочем, он тут же вспомнил, как недавно… или наоборот, давно, ведь для всех существ лета это было более полужизни назад, как смеющийся палец пересчитывал веснушки на его собственной шее. Ему стало тепло и щёкотно это вспомнить, он мотнул головой, стряхивая примостившегося слепня, и подумал, что можно замахнуться на первый приз, тем более спина Зуева работала как точный металлический механизм. Но тут же осёк себя.

Спина, в самом деле, протягивала, словно штамповала, гребки: Зуев самозабвенно считал до тысячи. Дельта веснушчато поигрывала, а косые мышцы половинками насыщали рельеф, – при каждом гребке снизу вверх пробегала узловатая волна, на долю секунды железно застывала и откатывалась. Руки при этом словно не двигались, влитые в торс, и лишь в самом конце, когда лопасть проходила бедро, резкий коршуний сгиб локтя переменял положение рук, и веер капель осыпал деку оранжевой дробью.

С лёгким восхищением Белов пытался повторить. Это было очевидно, но не совпадало. Или корпус шёл враскачку, или предплечье врабатывалось до онемения, и горячий гребок вдруг замедлялся и застревал на середине… Когда же всё-таки получалось, – для Зуева это были те самые заветные мгновения скорости, а для Белова – ускорения, из которого он, дойдя до быстрого предела, тяжело вываливался. Ему тогда начинала казаться регата какою-то забавой, в которую он извлёк из жизни серьёзного, действительного человека, снисходительно претерпевающего их детское приключение, – и потусторонняя, метафизическая совесть Белова от этого вспышками страдала. Он не знал, что Зуев чувствует про себя то же самое: что он маленький и детский, из прихоти, из случайности, из игры вступившей в серьёзную заботу этих взрослых, умелых людей, приспособленных к любой природе…

Они не отвыкли ещё от сознания юности, мало ли что показывало зеркало, да и показывало лишь чуть высунувшееся из себя прошлое; и каждому из них другой казался постарше, а они оба ещё только приблизились к тридцати.

Вскоре утра в ветках ветлы, под которые занесло их течение, затрепыхался белый лоскут. Белов придержал его и прочитал на ходу:

– «Завалихин – Купцов, семь пятьдесят».

– Полтора часа, – обеспокоился Зуев.

– Ну, это ещё не совсем та публика. Полтора часа за день можно отыграть. Процентов десять иметь преимущества по скорости, чуть больше…

– А если они не то время написали? Ушли, например, раньше, а сзади упрутся?

Белов положил весло на воду, оно запрыгало, рисуя волны.

– Вас так часто обманывали? – спросил он после молчания.

Зуев смутился. Он тоже положил весло и сгорбился.

– Вообще-то обманывали…

– Тут так не бывает, – сообщил Белов спине. – Это Гонка! Здесь джентльмены не из анекдота про «масть пошла». И потом, хоть это не важно, отрывы-то маленькие, по километру, по два, – всё на виду.

Зуев кивнул и первым поднял весло.

– Не та публика, – продолжал рассуждать Белов, набирая ход. – Ребята аккуратные, вместе давно, но какой-то силы в них нет. Кравченко, вот который со старта рванул, он может. Помните Кравченко? – да вы сразу обратили на него внимание.

– Это в кепочке, гигант такой?

– Ну, гигант не гигант, а кулаки – в какой руке булка хлеба. Здоровый парень, только невезучий. Сейчас он с Микипорисом, а этот тоже машина, да авантюрист, забияка. Но могут…

– А у которых вся байдарка разукрашена, лихие такие, со старта укатили.

– Белоглаз с Лозинским? Не исключаю. Но больше всё-таки я опасаюсь Дёминых.

– Близнецов?

– Ну да. Они местные, и когда-то здесь ходили, да не раз. И лоция у них наверняка – не чета нашей карте. Конечно, хороший дождь – и к чёрту лоция, а всё же…

Белов заговорился и плоско шлёпнул по воде. В ответ плечо его окатило плеском, сорвавшимся с зуевского весла. Вышло нечаянно, но нервно, и вскоре, словно бы разрешением этой пуанты, Белов ошибся.

После небольшого переката, к каким Зуев уже привык, их вынесло на широкое мелководье. Видно было, как уклонно поднимается к ним дно, выстланное красновато-серой галькой, на которой царственно возлежали зубчатые валуны в колышущемся обрамлении малахитово-тинистых мантий. Гребцы замедлили ход, потому что приходилось уже извилисто пробираться меж камнями, и Зуев напряжённо всматривался в воду, коротко командуя. Вся река серебрилась и позванивала, как закипающая в кастрюле вода. Множество чёрных остроугольников вонзалось в рябь, но Белов не знал, какой из них выбрать, и когда сообразил, что лучше было идти под левым берегом, было уже поздно: они вошли в струю, и байдарку понесло, оцарапывая дно.

– Камень! – выкрикнул Зуев.

Белов резко нажал влево, пытаясь перейти в параллельный ток, но лопасти, погрузившись наполовину, со звоном втыкались в слоистый панцирь, – и байдарка беспомощно встала поперёк течения. Несколько метров её проволокло, потом она наткнулась и накренилась.

– Сходим! – мгновенно скомандовал Белов, выскочил и развернул байдарку по струе.

Зуев тоже выпрыгнул и охнул. Галечное дно, сверху казавшееся мягко-пупырчатым ковром, было полно острозубья, при каждом шаге врезавшегося в стопы.

Будто подтанцовывая, они повели байдарку наискось течения. Она несчастно трепетала. Пришлось пройти шагов сто, пока под самым берегом вода не поднялась к коленям и дала волю гребцам.

Река сузилась густыми и высокими травами, в которых светились белые и малиновые цветочки, пронизывая безветрие едко-сладкими запахами. Столбцы речного лука слабо стрекотали по бортам. Линии течения погасли, и Белов мягко следовал береговому изгибу. Но ближайший поворот вновь выпестрил мель, раскидав берега. На этот раз Белов заранее прижался влево, как по ниточке обвёл мель и на подпоре перед бурою печиной, земляным языком оползшею в воду, выскочил на фарватер.

Теперь, так и чередуя отмели с тихими узинами, река сильно меандрировала.

– Эх бы! – махнул Зуев наперерез.

– Показана тут одна лука, – согласился Белов, – посмотрим, посмотрим.

– Так можно? – удивился Зуев.

– Да, конечно…

Они прошли очередной поворот и одновременно замерли с поднятыми вёслами. Впереди из кустов качнулась и выделилась рогатая морда. Громадный лось, пофыркивая, вошёл в воду. Это был великолепный зверь, лишённый горчичной вялости зверинцев; шкура его чёрно-золотисто поблескивала. На середине реки лось остановился и склонил рога. Он пил – как глядел на своё отражение, или можно было, чуть прищурившись, вообразить раскинувшего крылья на лоснистом одинце альбатроса, готового выклюнуть рыбку и перисто улететь.

Белов тронул педаль, разворачиваясь боком, – вода под рулём зашелестела. Лось услышал, заметил людей и бурно бросился прочь. В одно мгновение он вскинулся на осклизлый берег и, проломив тальник, исчез. Зуев с восхищённой надеждой вытягивал шею, словно ожидая, что зверь передумает и вернётся. И когда до обеда ничего сказочного более не произошло, ему стало по-детски одиноко и немного скучно.