Оправдание

Нормальный человек всегда чувствует себя виноватым перед тем, кто много вынес, и из-за этого тысячи мерзавцев, которых много и заслуженно били люди без предрассудков, преуспевают во всё новых и новых мерзостях, не встречая сопротивления.

К двадцати четырем годам он вообще стал тяготиться людьми. Даже мать иногда раздражала его, хотя к ней одной он и был по-настоящему привязан. Мать он не подвергал своей вечной пробе на слабость или силу, потому что сильна была ее любовь к нему и его любовь к ней, сильна была их связь, а прочее не имело значения. Прочие люди, окружавшие его, не выдерживали даже самой снисходительной пробы: настали времена попустительства, слабость возвели в принцип, идея любой иерархии отвергалась с порога. Слово ничего не значило, клятва ничего не весила, понятие долга на глазах упразднялось, и больше всего это было похоже на загнивание тела, отвергшего душу за ее обременительностью. В этом мире не то что не к кому было прислониться — Рогов давно выучился самодостаточности, — но и некого было ненавидеть, потому что ненавидеть пришлось бы всех.

"Вы думаете, искусство делает вас человеком, любовь делает вас человеком...Червем они вас делают, только и всего. Человек - это то, чего нельзя отнять"

Зачем писать романы? Это мертвый жанр, жанр детства человечества. Посмотрите, все уменьшается, стремится к миниатюре. Мы доживем еще до переносных радио, до крошечных пишмашинок, которые сами бегают по листу, управляемые, может быть, движением вашего глаза… Литература сведется к рассказу, а рассказ – к слову, знаку. Пишите свои отрывки, составьте из них книгу, и это будет книга вашей жизни.

ведь один знакомец как-то в сильном подпитии говорил ему: в любви самое сильное - разрыв, помнишь про страсть к разрывам, так вот, она действительно манит, потому что только разрыв и дает тебе почуствовать, что любовь была. раньше, говорил он, я ненавидел разлуки, теперь тороплю их как могу. прощания, расставания разные - мирные, бурные, яростные - только они и дают доказательство, что я жив.

Всякая тирания растит умников, которым становится тесна, а всякая свобода поощряет глупцов, которым она не нужна. Каждая эпоха в собственных недрах взращивала своих могильщиков, и этим обеспечивался их вечный круговорот, опровергавший плоскую теорию формаций. Никаких формаций не было — была одна безвыходная смена диктатур и попустительств, сглаженная на Западе, чересчур откровенная на Востоке. С годами она, как и все в истории, убыстрялась, чем наводила на мысль о неизбежности конца света: ежедневной смены мир бы не выдержал. Хотя эту модель стоило обдумать: день казней сменялся ночью реабилитаций, оргиастическое самоистребление — оргиастической свободой. Год вмещал сотни эпох. Беда была в одном: не хватало населения. Оно должно было бы вымереть после полугода таких смен: публичные казни требовали сырья, свобода требовала вредных излишеств. Получалось что-то среднее между гитлеровским Берлином и нероновским Римом с некоторой примесью Ивана Грозного. Но и эта жизнь — непрерывная оргия на руинах, окончательно сближавшая крайности, — была бы лучше, чем тотальное расслабление, которому Рогов был свидетелем и посильным хроникером.

- но я еще могу придумать вам сюжет. хотите сюжет? вам все равно не пригодится, но если вдруг в раю потянет писать - берите. некий изобретатель... психолог.. вдруг открывает, что каждого человека можно свести с ума, подобрав к его рассудку особый код. сказать несколько слов, и вы ребенок, или маньяк, или растение - без чувств, без мыслей... он забавляется, подбирая эти ключи, изучая биографии, ставя опыты... и знаете ли, что выясняется? чтобы девушка, чьей любви он домогался, утратила всякую волю к сопротивлению, ей надо прочесть древний воинствующий гимн - настолько сильна ее ненависть, настолько тверда воля. гимн войдет в резонанс с ее ненависть, как рота солдат с мостом, и сопротивление рухнет. но самое странное, что надо сделать, чтобы свести с ума местного тирана. надо прочесть ему детскую считалку - эники-беники ели вареники. ведь он дитя, всего только обиженное дитя... самые страшные существа в мире - обиженные дети. в сущности, я всю жизнь только тем и занимаюсь, что ищу такие ключи, но пока свел с ума только себя самого...

Он любил дачу не за это, а за то же, что и все книжные дети его времени: тут было искаженное, отдаленное напоминание об усадьбе, свидание с той книжной Родиной, которая для всякого думающего человека давно уже свелась к пейзажу, потому что все остальные столкновения с ней были слишком скучны или страшны.

Часто балованные дети и изнеженные дамы оказываются выносливее самых упрямых и красношеих простолюдинов, потому что презирают жизнь, а любят по-настоящему только пирожные.

Бабель никогда не понимал, как можно написать московский пейзаж: в московском пейзаже не было красок.