Любовь опера

ТОНКОСТИ КОНВЕРТАЦИИ НОВОСТЕЙ

Театральная общага стояла среди старых лип Вишневого бульвара. Четыре этажа монументализма, построенного в эпоху Иосифа Виссарионовича, небольшой тенистый двор подле, включавший в себя мусорную контейнерную площадку и парные ворота из труб для хозяек, которые натягивали на штангах веревки и сушили здесь нехитрые вещи детей и другой скарб да постельное белье. Справа располагалась автомобильная парковка, на которой отдыхали от московских пробок иномарки и простые, давно убитые рыдваны.

– Данила, где ребенок?

Юноша, которому едва ли было тридцать, лежал в постели в одних трусах и моргал сонными глазами.

– Ты еще спроси, какой ребенок? – продолжала девушка, стоявшая в дверях.

Это была относительно недавно поженившаяся чета Роговых. Он – ведущий бас оперного театра, она – Оксана – до декрета танцовщица в клубе через дорогу. Красивая, фигуристая, с роскошной светлой косой, обычно очень спокойная девица.

Данила сел в кровати, зевнул, протер глаза ладонями. У него было широкое лицо с узким маленьким носом и почти азиатские глаза карего цвета.

В маленькой комнате пахло человеком, который здесь с друзьями пару часов назад распивал спиртное и дымил почти всем, что могло тлеть.

У Роговых было тесно, потому что досталось им когда-то одно из самых маленьких жилищ на этаже. Двуспальная кровать у правой стены, напротив – вытянутый стол, колыбель под окном. Фрамуги небрежно залиты монтажной пеной, чтобы по комнате не гулял ветер. Еще в этой каморке была шторка на входе, прикрывавшая дверь, и полка – одно-единственное произведение столярного искусства, сотворенное Данилой своими руками. На ней в гордом одиночестве стоял советский утюг с ветхим проводом, частично вывалившимся из оплетки. На полу валялось несколько картонных коробок, установленных друг на друга и рядом друг с другом, служивших семье бедуинским шкафом для одежды.

– Я тебя спрашиваю, где ребенок?

– Сейчас.

Солист встал, с трудом натянул трико с майкой.

– Наизнанку надел. Снимай! Бит будешь.

Рогов стукнул себя кулаком по щеке, чтобы снять примету.

Женщина стащила с супруга футболку и помогла правильно водрузить аксессуар на ведущего гения сцены.

– Так где ребенок? Я третий раз тебя спрашиваю.

– Гуляет ребенок, естественно. Где ж ему еще быть?

– Что ты несешь, Дань? Ему полгода, если ты забыл. Как он может гулять?

– В коляске, – сделал глупое лицо бас. – На балконе.

Оксана опешила, хлопнула себя по подолу и бросилась в коридор.

– «На призыв мой тайный и страстный, О, друг мой прекрасный, Выйди на балкон» (Ж. Бизе, Серенада Смита из оперы "Пертская красавица" – авт.), – пропел ей вслед театральный гений.

Правые торцы каждого из этажей здания заканчивались туалетом, душем, где располагались общие стиральные машины и выходы на небольшие веранды, украшенные массивными вазонами. На балконе третьего этажа стояла коляска с мирно спящим ребенком, который, видимо, несмотря на свой детский возраст, уже начал привыкать к одиночеству. По крайней мере, переносил его без воплей и слез.

Мать выдохнула, радуясь тому, что погода была теплой и не дождливой, а следовательно, ребенок не замерз и не намок. Она аккуратно закатила маленькую колесницу в коридор и направилась в сторону своей комнаты.

Отодвинув штору семейного гнездышка, она сморщила нос и справедливо решила, что ребенку стоит еще погулять на балконе, пока не проветрится помещение. Оставив сынишку у дверей, Оксана подошла к окну и настежь распахнула одну-единственную форточку, не залитую монтажной пеной, затем завязала штору на входе узлом и пошла с коляской прочь.

Данила тем временем уже зондировал почву по соседним комнатам на предмет обнаружения чего-нибудь пенного или прозрачного, но с градусами. Или совершенно любой жидкости, которая бы горела, кроме одеколона. Потому что туалетную воду он уже пробовал. И это золотому басу совершенно не подошло, потому что оно выскакивало назад быстрее, чем наступал какой-либо положительный эффект.

Ноги сами принесли Рогова к жилищу главного администратора театра Володи Бузилова, у которого всегда были залежи. Надо было только суметь найти нужные аргументы, чтобы тот распечатал свой склад.

– Володя, ты дома?

– Даня, ты?

– Мне надо с тобой срочно поговорить.

Бузилов открыл дверь. Это был худой очкарик в шикарном халате, купленном где-то в Европах, с отделанным золотой вышивкой отворотом и манжетами. За его спиной располагалась аккуратная комната с большой кроватью, застеленной шелковым бельем светло-синего цвета с переливами. Тут же стоял дорогой телевизор, музыкальный центр и шкаф с зеркальными дверями до самого потолка, сделанный на заказ специально для этого интерьера, гладильная доска с утюгом на керамической подошве и с функцией пара. На стене висела репродукция картины «Происхождение мира» кисти Курбе.

– Я могу зайти?

– Что-то срочное?

– Очень важная и страшная новость, – перешел на шепот Данил.

– Заходи. Только быстро. Мне уже пора собираться. Человечек очень статусный ждет.

Про встречу – это была, естественно, ложь. Просто Володьке нравилось изображать делового перца и не нравилось спонсировать Рогова литрами и денежными займами.

– Я пил с Акимом часа четыре назад, и он мне по пьяни сказал такое, отчего у тебя подогнутся ноги. Сядь лучше.

– Слушаю, – спокойно ответил Бузилов, оставшись на ногах.

– Цепов подрезал ключи от твоего сейфа, пока тебя не было в кабинете. И сделал дубликат. А оригинал положил на место. Теперь планирует тебя разуть по полной. На те деньги, что ты получил от продажи квартиры.

– Врешь.

– Да провалиться мне на премьере под сцену.

Володя сел на кровать и задумался. Ситуация была нетипичной. Мысли сталкивались в голове, как тучи, вызывая короткие молниевые разряды. «Позвонить директрисе?», «Позвонить худруку?», «А вдруг Рогов врет?», «А как расколоть Акима, чтобы он признался?», «Что вообще делать?».

Цепов батрачил в театре рабочим сцены. Жил здесь же в общаге в комнате на несколько коек. Был всегда молчаливым, даже скрытным. Но Бузилов ранее не больно-то его и рассматривал. Есть и есть. Кому он интересен? Работает, крутит свои шуруповерты по ночам, носит тяжести. И бог с ним. Одно он знал точно, что Рогов и Цепов – земляки. Самарские или новгородские. Точно не помнил. Но это было и неважно.

– Володь, мне бы… – Данил щелкнул себя по шее. – Болею, как черт. Выручишь опять?

– Нет, – отрезал главный администратор, который с самого начала знал, чем закончится разговор.

– Ну, я тебе такую информацию на блюдце доставил, а ты. Да и как без меня разберешься? Я же могу тебе еще в этом деле пригодиться.

Володя задумался, потом встал, открыл шкаф, где располагалась пара плотных полок с красавцами текилами, висками и ромами.

– Мне нужно знать дату. Когда?

– Я постараюсь быть полезным, юшка из носа, – Рогов буквально вытянул шею, чтобы угадать, какого именно жеребца вытащит Бузилов из шкафа.

– Вот тебе флакончик, – барским жестом очкарик протянул подаяние.

– Благодарствую, милейший, дай бог тебе здравия долгие лета!

– Не корчь паяца! Ты же – оперный солист. Не подведи. Дата. Мне нужна дата.

– Якши, князь. Будь воля твоя.

– Ступай, шут гороховый.

Оставшись один, Володя схватил смартфон, чтобы позвонить руководству, но решил, что такие новости лучше сообщать очно.

Весь театр знал, что Бузилов недавно продал квартиру в провинции, где когда-то жила его мать.

УЧАСТЬ ПАПЫ-ША И НОВАЯ ПАНАЛЬДИНА

Весь театр знал, что Бузилов недавно продал квартиру в провинции, где когда-то жила его мать. Она была властной женщиной. Имела одного-единственного сына, которого воспитывала без мужской помощи. Отца Володя никогда не видел. Матушка с грехом пополам выучила Бузилова в школе, перебиваясь займами, отправила в училище на вокальное отделение. В областной город. Денег не хватало. Она работала уборщицей в воинской части. За копейки. Все висело на тонкой нити, подобно той, из которой пауки плетут себе батут на радость мухам.

По окончании училища Володя поступил в столичную академию музыки. Каким-то чудом.

Мальчишка был цепким. Поголодав среди неоновых витрин, шика и блеска первопрестольной, он приспособился бывать в местах, где волонтеры бесплатно кормили бродяг сносной гречкой да перловкой. И поили компотом.

Так продолжалось долго.

Но однажды Бузилов сорвал объявление на столбе, что в оперный театр требуются стюарды. И это стало его персональной лестницей на небо.

Поначалу директором театра был Шаловский – редкостная сволочь, пивший кровь всего, что ходит на ногах. Папа-Ша, как его называли за глаза, Володьку сразу невзлюбил и откровенно задвигал куда-нибудь с глаз долой. Он смеялся над угловатыми манерами Бузилова, называя его Буратинкой. «А чего у тебя башка так мотается, когда ты ходишь?», «Этого черта держите подальше от вип-ложи, чтобы он нам золотого клиента чахоткой не заразил».

Володя терпел.

Но вот ироничная судьба… Как она отбирает себе «везунов» и «баловней»? И почему ее часто тошнит на умниц и гениев, но ей не плевать на посредственных и непробиваемых?

Вова – серый троечник в школе, друживший с прыщавым посмешищем всего городка, шаловливой Полиной, готовой с любым, но доставшейся только ему. Потому что больше никто. Полная, в прыщах, с мужским голосом. Вова цинично бросил ее, когда уезжал учиться.

Не прочитавший ничего за все детство, кроме «Колобка», и с трудом осваивавший материал в академии, стюард дождался новой ступени.

Потому что Папа-Ша попал под трамвай, как Берлиоз, ибо «Аннушка уже разлила масло». А точнее, он угодил под карающую плеть художественного руководителя театра Варгана Моисеевича Куцапля, который на чем-то отловил мутного Шаловского. И в течение нескольких минут гроза всей труппы и других служб Мельпомены – непотопляемый, вечный, могучий, стоял своим мясистым лицом к выходу, ожидая, когда же закончится на улице ливень. Жалкий, пухлый, ничтожный. Но даже этого ему не позволили. Охранник толкнул в спину экс-директора и с ухмылкой закрыл за ним калитку на засов.

Кажется, что ни один театр в мире не умеет прощаться со своими сподвижниками, ставшими не ко двору. Их без почета, как несладкую резинку, выплевывают изо рта и наступают ногой, втаптывая в мостовую.

Вот и Шаловский ушел в небытие. Словно и не было его. А Володя был назначен старшим администратором.

Мать Бузилова незадолго до своей тихой смерти приезжала в Москву. Она со слезами обнимала свое единственное чадо и благодарила бога самой искренней молитвой за то, что ее мальчик так удачно устроился в жизни. Они договорились, что женщина переедет в столицу. Володя, пользуясь новыми полномочиями администратора, приготовил для нее даже комнату в общежитии. Самую теплую и светлую. Благо оттуда как раз съезжал работник театрального бара, которого уволили за тараканов под холодильником в кафе театра.

Бузилов и работу продумал для матери – в театральной кассе. Там тоже была не пыльная возможность. Так все красиво раскладывалось.

Счастливая, женщина отправилась домой, чтобы уволиться с работы и собрать вещи. Дорогой в купе она просветила всех пассажиров, какой у нее золотой вышел сын. Доехала до нужной станции. Спускалась вниз по ступенькам вагона. И (расскажи Господу о своих планах) у нее отказало сердце. Как тряпичная кукла, рухнула на перрон, а правая рука безвольно повисла над шпалами.

Вове сочувствовали все в театре, оформили отпуск, чтобы решить все ритуальные вопросы, выписали лишних денег из каких-то собственных источников. Но этим ничего уже было не исправить.

С тех пор Вовка пил – самозабвенно, горько, с трудом собирая себя в кучу по утрам. Снимая похмелье, он растворял в стакане шипучие таблетки, обливал щеки эксклюзивным «Бентли» и что-то постоянно жевал с ароматами фруктов. Пил в одиночку, провоцируя в себе зависимость, которую очень долго скрывал среди коллег.

Никто в театре не знал, как сложилась судьба Папы-Ша.

Однажды Володя увидел его в супермаркете. Разглядел издалека. Бузилов (а такие вещи голова у него варила отменно) тут же набросал в свою тележку пять бутылок элитного коньяка, головку сыра премиум-класса, конфет ценою месячного заработка какого-нибудь среднего московского бизнесмена. И пошел невзначай в сторону Шаловского.

– Ой, здравствуйте, как я вас давно не видел!

– Володя, ты? Смотрю, похорошел. Нормально дела? Как там в театре?

– Потихоньку. Трудимся.

– А, ну да…

Экс-директор держал в руках дешевый батон и полиэтиленовый пакет кефира. Он косился на тележку стюарда, которого когда-то безуспешно уничтожал. Морда у Папы-Ша с каждой секундой все больше багровела от зависти и стыда. Он зримо искал повод побыстрее попрощаться.

– Володя, я тут спешу очень. Извини. Рад бы был встретиться, но «цигель».

– Конечно-конечно!

– Как-нибудь посидим где-нибудь в ресторанчике, пообщаемся, бог даст. Мяска поклюем с мангала. У меня сейчас стрелка в администрации, надо лететь.

«Стрелка у тебя? – подумал Бузилов. – Ага. В Гольяново или Бирюлево. Ишь, администрацию придумал. Деловой».

Как только Шаловский расплатился мелочью за свой товар и покинул маркет, Володя выждал минут десять, шатаясь по рядам бакалеи. Затем он бросил тележку у хлебных полок и, насвистывая совсем не оперный хит «Я буду вместо нее», вышел из магазина, держа руки в карманах.

После бесславного ухода Папы-Ша из театра на его месте появилась дородная телесно, но не «заплывшая» мозгами Панальдина Бацхер. Это была тертая мегера, прошедшая хорошую школу жизни. Казалось, что она видит каждого человечка насквозь, до самого его коричневого пятнышка на трусах.

Панальдина Сардаховна была выходцем из горных аулов, где веками настаивают лучшие вина и тысячелетиями хранят тайны, по которым живет вся остальная земля. Поработав в департаменте культуры столицы, темпераментная женщина подженилась на совершенно безвольном Бацхере, у которого было много связей среди людей искусства.

Ей ничего не было нужно от своей второй половины, кроме ребенка. А еще он забавно немел и вжимал голову в плечи, когда Панальдина была не в духе.

Она носила массивные очки с большими диоптриями, просторные кофты, которые, по ее мнению, скрывали полноту, и длинные юбки темных тонов.

Володя, естественно, зализав свою челку гелем, надел лучший костюм. И отправился очаровывать нового ключевого представителя театрального аппарата. Через три минуты Панальдина уже в голос смеялась с главным администратором, который показался ей совершенно тупым и безопасным.

ПРОВИНЦИАЛ ПРИДЕТ НА ПОМОЩЬ

Через три минуты Панальдина уже в голос смеялась с главным администратором, который показался ей совершенно тупым и безопасным. Теперь она вполне была уверена, что обрела не только вечного Чебурашку для снятия стрессов, но и преданного ударника, который будет настукивать обо всех течениях в оперном театре.

Это были события вчерашних дней, уже основательно подзабытые, но важные для понимания истории и контекста.

Теперь же на этаже общежития становилось совсем темно, потому что в торцевые окна заглядывал вечер, а свет в коридоре никто не додумался включить.

Володя битый час сидел в своей комнате на постели, раскачивая всякие варианты, как ему поступить с жуликом Акимом.

Из его смартфона неожиданно зазвучала мелодия арии «Высоко поднимем сей кубок», которую ценил Варган Моисеевич, впрочем, как и все творчество Верди. Звонила Бацхер.

– Не спишь?

– Как я рад вас слышать. Не сплю. Для вас – вообще никогда.

– Володь, плохая новость. Катя уходит из театра. Стерва. В разгар сезона.

Екатерина была руководителем отдела по связям с общественностью. Хорошая девушка, мать троих детей. Она шикарно рулила всеми лояльными средствами массовой информации, умела снять тревожность у тех, кто не испытывал к опере особого понимания и любви.

– Так, – задумчиво произнес Володя. – Она уходит.

– Ну да, – зашипела Панальдина. – Ты еще спой «Да здравствует Екатерина!». Не поверишь, банк ее переманил. Наши же спонсоры. На тройной оклад. Всегда говорила: деньги не портят только сильных. А таких мало на свете. Пожалуй, только я и наш художественный руководитель.

– Панальдина Сардаховна, я просто думаю вслух. На этот сектор не возьмешь кого попало. Тут мастер нужен, чтобы между струй сухим ходил.

– Правильно мыслишь. До утра тебе времени. Я тоже подумаю. В десять – совещание. Будь. Обсудим все варианты.

Трубка отрубилась до того, как Бузилов успел ласково попрощаться.

Володя направился к шкафу, где стояли напитки. Выбрал початую бутыль красного вина и наполнил пузатый фужер до половины.

Он перебирал в голове московских журналистов, находя в каждом из них какие-то непреодолимые недостатки, которые могли помешать делу. Володя боялся не столько того, что сектор паблика в театре будет завален, сколько насмешек Панальдины над представленными неудачными кандидатурами.

И тут в его голове зажглось. Много лет назад, когда Бузилов еще учился вокалу в училище и не помышлял о поездке в Москву, он дружил со своим ровесником – провинциальным журналистом Эдуардом Занозовым. У Эдика, помимо совсем неудачной фамилии, было главное достоинство – его точно не могла знать театральная мегера Бацхер. «А там, – размышлял далее Володя, потягивая напиток, – я помогу. Научу тонкостям».

А вообще Занозов писал удачные материалы в газетах, постоянно появлялся на местных телеканалах. Володя вспомнил, что Эдик очень любил театр. Однажды он договорился с художественным руководителем драмы, и тот ввел журналиста в постановку «Капитанской дочки» Пушкина. Далеко не главную, конечно. Крестьянином в массовке. Но Занозов хорошо вжился в роль. На премьере режиссер рассказал об эксперименте. За руку вывел журналиста на авансцену. Ему рукоплескала публика. А потом Эдуард опубликовал свои наблюдения. Описал репетиции, ощущения. Тонко и удачно. У него были и другие тексты, получавшие общественный резонанс, но Володя знал об этом мало, потому что никогда не читал газет. А театральную историю знал в переложении самого Занозова.

Вот такой жанр – журналист меняет профессию. Вовка тоже ее иногда менял. Но не для написания статей. А чтобы вернуть себя в реальность. Раз в полугодие или реже, понимая, что начинает хандрить, он брал много дешевой водки и шел к тете Любе, которая работала на площади трех вокзалов в общественном туалете. Они надирались с этой простой старухой до свинячьего визга. А утром Бузилов, находя себя в какой-нибудь кабинке, словно сбрасывал старую шкуру. Ему хотелось в театр, к работе, подальше из этих вонючих мест.

Воспоминания разыгрывались все ярче. Он вспомнил, как Эдик привел его жить в свою квартиру на улице Аксакова – тесную и малогабаритную «двушку», когда услышал, что будущего вокалиста бьют и унижают в общаге. Семья журналиста состояла из младшего брата Эдуарда, мамы и часто пьющего отца.

Вот были времена. Жил в чужой семье, на голове у неродных людей. В скромной среде, без шика и достатка. И был счастлив. Его уважали, подкармливали, иногда помогали деньгами, когда было совсем туго.

Володя вспомнил, что у Занозовых стояло старое пианино «Пенза». Неудачное и не очень настроенное, потому что мальчишки, поначалу воодушевленные музыкой, быстро погорели на гаммах и побросали занятия музыкой.

А Бузилов каждое утро исполнял на нем полонез Огинского. У него была убежденность. Если получалось без запинок – значит день будет складываться удачно.

«Занозов, – продолжал думать главный администратор. – А ведь не такая плохая идея».

Володя обладал очень ценным качеством – никогда не выбрасывать визитки и телефоны. Он раскопал на дальней полке в шкафу несколько старых блокнотов. И через время отыскал на пожелтевших страницах номер журналиста.

Бузилов посмотрел на время в смартфоне. В Москве было одиннадцать сорок вечера. Там, стало быть – час сорок ночи. Поздновато, но надо все-равно звонить. Потому что утром – Панальдина. И надо знать сейчас, чтобы в случае отказа придумать кого-то еще.

– Алле! Эдик! Извини, что так поздно. Не спишь? Бузилов тебя беспокоит, если помнишь.

– А, Володя! Не сплю. Сын температурит. Дежурим вот по очереди с супругой у кровати, чтобы периодически жар сбивать.

– Сочувствую. А сколько ему?

– Семь.

– Вот время-то бежит. Ладно, это все интересно, но я по делу. Говорю прямо, как есть.

– Давай, жги!

– У нас в театре освободилось место руководителя отдела по связям с общественностью. Срочно нужен мастер с опытом. На релизы, деловую переписку, аналитику.

– Ну уж хватанул, какой из меня оперный аналитик? Это недостижимые сферы. Надо академию музыки закончить да еще лет двадцать в теме жить.

– Верно. С аналитикой – погорячился. Но информации-то писать умеешь?

– На уровне «Что? Где? Когда?» – безусловно. Смогу. И сразу.

– Вот, отлично! В Москву перебраться не хочешь? Зарплаты у нас в театре неплохие. Добавим тебе из собственных средств, чтобы на семью хватало. Комнату в общежитии предоставлю. Живи, копи на жилье. Хотя бы съемное. Через полгодика семью перевезешь. И все будет в ажуре.

– Звучит заманчиво, конечно.

– Решайся. Скажешь «да», я завтра твою кандидатуру утром уже Панальдине буду рекомендовать.

– Кому?

– Директору.

– Жена убьет, конечно, но давай попробуем. Говорят, это не точно, конечно, что и в Москве можно жить.

– То есть однозначно согласен?

– Да.

– И завтра не скажешь, что «не смог я, извини»?

– Да.

– Что да?

– Не скажу.

– Приедешь и будешь работать, как Папа Карло.

– Ты меня вроде не на должность мастера кукол звал две минуты назад. А с общественностью работать.

– Все верно. Точно подметил. Все, лечи мальчишку. Я тебя завтра после совещания с директрисой наберу. Только ты сейчас мне брось на всякий случай свое резюме. Где учился, где работал и так далее. Мне надо тебя хорошо презентовать. Адрес пришлю сообщением.

– Хорошо. До связи, Володя!

– Пока! Был в любом случае рад услышать твой голос.

– Взаимно.

Через минуту кнопочная «Нокия» журналиста пикнула – пришел адрес почты от Бузилова. Эдуард включил компьютер, набрал автобиографию, чтобы она уместилась на одном листе. Затем создал второй файл, куда скопировал несколько своих журналистских работ из папки «Архив Занозова». Пробежав глазами по текстам, он удовлетворенно потянулся, отправил письмо с вложениями и пошел трогать лоб ребенка.

В это время Вова, находясь в тысяче с лишним километрах на той же своей огромной кровати с шелковыми простынями, посматривал в ноутбук, ожидая письма. Он так и сидел с краю, взвешивая все прошедшее за последние часы.

«Ага, есть свежий мейл. Хорошо. Так. Образование высшее. Получил в Екатеринбурге. Да, не Москва. Но пойдет. Скажу Панальдине, что там хороший вуз. Нет, расколет. Откуда я могу знать? Работал. Газета, газета, редактор, фотокорреспондент. А, как хорошо! Нам тоже надо снимать спектакли. О! Старший выпускающий редактор на телевидении. Это вообще – бомба. Наш худрук обожает ящик. И Панальдина поведется на это. Сколько работал? По настоящий момент. Уже десять лет. Отлично!».

Вова открыл второй файл с журналистскими работами Эдика и пробежался по заголовкам: «Я хочу видеть доктора с лекарством в чистой руке», «Зачем Аллаху русский солдат?», «Кто смоет вшей с несчастных алкашей?» и так далее.

Володя удовлетворенно помассировал затекшую шею. У Бузилова болели глаза, поэтому он снял очки и прислонил ладони тыльной стороной к векам.