В каждом из нас есть что-то от Одиссея, когда мы ищем самих себя, надеемся дойти до цели и тогда уж точно вновь обрести родину, свой очаг, снова найти себя. Но, как в лабиринте, в каждых скитаниях существует риск заблудиться. Если же тебе удаётся выйти из лабиринта, добраться до своего очага, тогда ты становишься другим.

Мирча Элиаде «Испытание лабиринтом»

Часть 1. Отшельник

Глава 1

Деревья не умирают от старости. Как и люди, они погибают от болезни, с которой не в силах совладать. Об этом Никите рассказал один знахарь. Сосну убивает серянка или корневая губка, кедр гибнет от ржавчинного гриба. Но прежде чем умереть, дерево расцветает, иногда плодоносит – ему хочется оставить после себя след. Жизнь в растении кипит из последних сил, пока не наступает конец. Затем хвоя или листва осыпается, кора сползает со ствола, как ошпаренная кожа. Но и умершее дерево не падает, оно продолжает стоять на иссохших корнях, будто памятник самому себе.

Лес, через который шёл Никита, состоял из таких умерших деревьев. Это был лес-покойник, усопший много лет назад, ещё до рождения мальчика. Отовсюду тянулись деревянные руки, лопнувшие длинными трещинами вдоль волокон. И вокруг, куда ни глянь, никаких следов жизни: ни цветочка багульника, ни зелёного листка. Лишь рыжие муравейники выпирали тут и там, как огромные бородавки.

Стояла утренняя прохлада. Где-то далеко надрывалась ворона.

Что принесло его в мёртвый лес? Почему он свернул с Туранской дороги, огибающей это проклятое место? Никита и сам ответить не мог. Да, путь через древесное кладбище был короче, но завела его сюда вовсе не спешка и не лень, а какое-то смутное решение. Может он испытывал свою смелость? Или искал ответы на потаённые вопросы, которые, находясь среди живых, даже сформулировать трудно. Возможно, захотел почувствовать себя живым. Где это лучше сделать, как не в царстве покойников?

Лес постепенно редел, но горы впереди не показывались – этим утром их скрывала пелена тумана. Выйдя на очередную прогалину, Никита остановился, напряжённо всмотрелся вдаль, но увидел лишь белое марево – там будто и не существовало Тункинских гольцов со снежными наконечниками вершин и бурыми склонами, от которых даже за версту веяло холодом. Ему нужно туда, где за туманом громоздятся сонные хребты, где его дожидается человек с сивой бородкой.

По приданию, очень давно, когда перевалы не имели названий, а горные озёра ещё ни разу не отражали человеческого лица, на эту землю спустились небесные хаты. Их глава Хан Шаргай-нойон снизошёл на гору Холмо-Ула. Он решил покарать местную нечисть, потому и явился в образе батора – с оружием в руках, в доспехах, верхом на золотистом коне с белой гривой. Хан сокрушил чёрных заянов, для которых человеческая кровь – питьё, а мясо – харчи. Он усмирил злых восточных тенгри и худых ада, ворующих новорождённых детей. Поставил на место даже чёрных шаманов, безнаказанно творящих жуткие обряды.

Буряты говорили, что время от времени хаты во главе с Шаргай-нойоном делают такое, о чём простым смертным лучше не знать, – поэтому божества и прячут горы в туман. Чем же они занимались сегодня? Что замышляли?

Множество историй слышал Никита от местного люда о том, как разгневанные духи водят путника кругами, соблазном сбрасывают в пропасть, являются в жутких образах и лишают рассудка. В подобные запуги он не особо верил, несмотря на юный возраст. Его мачеха, Кириллиха, заслышав подобные бредни, могла и водой окатить. «Нечего ребятё изурачивать дурными словами, – голосила она в этих случаях. – Вашими россказнями столп лжеверия утверждается». А урядник Чугунов, говаривали, мог запросто схватиться за кнут, если слышал от своих казаков пересказы бурятских легенд.

Вскоре появилась дорога, с которой он свернул в мёртвую чащу, а затем и гремучий поток Эхе-Угунь. Речка укуталась в ивовый марник – защищалась от ненасытных путников-водохлёбов. Пройдя вверх по течению, Никита нашёл спуск и напился на приплёске. «Большая вода» – вот что означало бурятское название. Подобно своим сёстрам, Эхе-Угунь брала исток на снежных вершинах, питалась из горных озёр, вбирала талые воды с затенённых складок, где снег летовал. Освобождаясь от подпирающих русло склонов, она отдавалась равнинному Иркуту.

Приближаясь к горному кряжу, Никита расслышал мелодичное тюканье топоров, которое поначалу тонуло в шуме реки. Сердце взволнованно споткнулось. Бывало такое: услышит человек стук топора, пойдёт навстречу и обнаружит заброшенную вырубку. Вырубка безлюдная, а стук идёт. Значит, черти гроб человеку сколачивают… Никита свернул с дороги и осторожно вышел на поляну. Два мужика тесали брёвна. Топорами они орудовали искуснее, чем толмачи перьями. На минутку Никита остановился, чтобы полюбоваться чужой работой.

Бревна, которые мужики пустили в дело, были заготовлены по весне, на каждом имелись длинные затёсы с полосами коры – для сокодвижения. Сейчас, по ранней осени, пока день не слишком укоротился, а земля не остыла от летнего зноя, пропитанные смолой брёвна тесали топорами. Пилы и прочий инструмент для такой работы не использовали. Пила рвёт древесные волокна, открывая их для влаги. Топор же, напротив, запечатывает древесину, сохраняет от гнили.

Один из работников недобро глянул на Никиту и погрозил топором. Никита презрительно плюнул в траву перед собой (мужика аж перекосило от ярости), потом нагло оскалился и зашагал прочь, чтоб не искушать судьбу. Задерживаться не стоило: священник уже наверное потерял его, снова будет ругать за проволочку.

Он вошёл в ущелье, где Эхе-Угунь пробиралась сквозь камни. Речка гневно ревела и, словно в приступе падучей, выпускала пену. С левого берега в неё впадала река Звенящая, с шипением рвущаяся из узкой каменной пади. Казалось, что по скале врезали гигантским топором, а из трещины хлынула вода. Наверняка подобная легенда имелась у местных бурят. У них легенд хоть отбавляй – на все случаи жизни.

Там же, на левом берегу, красовалась свежевыстроенная церквушка – красная, как осенний листок. Неподалёку готовился сруб – будущий домик монашеской братии, а в стороне мастерили корпус для отдыхающих. Рядом с православной пу́стынью находились целебные источники, которые и манили сюда людей. Горячая вода хлестала из трещины в граните и по деревянным желобам сбегала в ванное здание – простую избу с тремя грубыми ящиками. «Хорошо бы тут поселиться ленивой русской бабе, – подумал Никита, – не надо воду на огне греть, просто черпай из ванны».

Про эти целебные ключи знали давно. Когда-то сюда приезжали только больные буряты, направленные местным шаманом, затем стали отдыхать русские. Прибывшие из Иркутска аптекарь и инспектор врачебной управы провели на источниках свои опыты и подтвердили: во́ды действительно приносят пользу, особенно при костных и суставных недугах. И лишь совсем недавно – два или три года назад – иркутский губернатор передал эту местность архиепископу Нилу, а тот решил основать здесь монашеский скит.

Никита почуял запах дыма и вышел к костру. Два одетых в измусоленные запоны мужика обжигали брёвна для основания сруба. Работники отчаянно спорили, не обращая внимания на мальчишку.

– Лучше было дёгтем пропитать.

– Тут земля особенная, всё в себя впитывает, как губка. Со временем дёготь наружу выйдет.

– Я землю эту знаю. Я в остроге два лета строил, ещё при атамане.

– Твой атаман, он что, руководство по зодчеству пишет?

Никита осмотрелся, почесал вздёрнутый нос и решил вмешаться в спор:

– Не прав ты, дядя Егор.

Мужики замолчали, повернув к нему закопчённые рожи.

– Не лез бы ты, щенок, в разговор знающих людей! – предупредил Егора тот, что за дёготь выступал.

– Обожди-ка, – деловито остановил его второй, выставив вперёд пухлую ладонь. – Пускай щенок выскажется. Ну-ка, Никита, молви.

С видом знатока Никита оглядел брёвна.

– Здесь лучше не «стулья» под основу класть, а камни.

– Чего так? – с сомнением хмыкнул Егор.

– Камни ближе этой почве. Вон она вся ими напичкана. Лучше естества держаться, земля знает как лучше.

Оба мужика, как по команде, махнули руками.

– Земля знает, – гнусаво передразнил Егор. – Мелешь что попало. Советчик! От грыжи в боку и то больше прока… С дёгтем на век дольше простоит!

– Если бы дубовые «стулья» были, тогда – дёгтем, – не унимался первый, – а тут лиственницу в основу кладём – её прокалить лучшее.

– Если бы да кабы́ – во рту росли бы грибы!

– Взрослые люди, а совета не слушаете, – обиженно сказал Никита.

Дядя Егор, распалённый спором, приблизился.

– А ты, сучёнок, часом не борзой породы будешь? Гавкаешь больно уверенно!

На всякий случай Никита отступил на пару шагов.

– Оставь пацана, – сказал первый. – А ты, Никита, чего без работы шастаешь? Балахрыстишь пошто, а?

– Отец Зосима явиться велел, его ищу.

Мужик кивнул патлатой головой в сторону церквушки.

– Там он – на берегу сидит, русалкам проповедует. Давай уж, иди куда шёл.

По шаткому мостку Никита перешёл на другой берег и спустился к воде. Отец Зосима сидел на камне, подстелив под зад суконную тряпку, сложенную в несколько раз. Его сивая бородка трепыхалась на ветру, как стяг. Заметив Никиту, он скривился: где тебя носило? Потом указал на соседний валун. Никита примостился, поджав одну ногу. Некоторое время они молчали, наблюдая неистовую борьбу воды и камня.

– Как мать твоя? – наконец спросил Зосима.

– Кириллиха? Не мать она мне.

– Как не мать? Растит, кормит, воспитывает – значит, мать.

– Из воспитания одни тумаки.

– Чего ж ты хотел? Лобызания нужно делами справными заслужить, а ты никудышен, как блин горелый. Потому – только тумаки.

Никита с обидой вскочил. Кровь бросилась ему в лицо.

– Так чего звали, отец Зосима? Посудить меня за версту от дома?

– Сядь, не пыли, – священник вновь указал на камень. – Экий ты брыкастый! Батя-то не таким был.

Минуту-другую они таращились на реку, будто черпали в ней успокоение.

– Слыхал, что с Алёшкой стало? – спросил отец Зосима.

– С Люблиным? Так помер вроде.

– Помер, – согласился священник и опять замолчал.

Внутри у Никиты слабо зазвучала неугомонная струна беспокойства: зачем, собственно говоря, позвали?

– Алёшка Люблин работу кой-какую делал, – пояснил отец Зосима с каким-то едва уловимым отвращением. – Теперь ты заниматься будешь, а я тебе – жалование от епархии. Три рубля за месяц. Идёт?

Никита поразмыслил и несогласно повертел головой.

– Три мало будет. За пятак соглашусь.

– За пятак!.. Ещё не слыхал, что за работа, а торг ведёшь!

– Какая-никакая работа, а за трёшку неинтересно.

– Ишь, долгие зубы взял манеру выставлять! Ты особо не артачься, чай не специалист великий.

– Специлист не специлист, а за три работать не согласен.

– Не согласен он! – вспыхнул отец Зосима, даже на ноги поднялся. – Ты знаешь, что Кириллиха тебя Спицыну запродать собралась? У него не забалуешь. Кошачьей блевотиной питаться будешь. И за рубь скажешь спасибо.

– К Спицыну не пойду, – буркнул Никита.

– А куда денешься? – почти крикнул Зосима. – Куда?

– Сбегу. На прииск, как батя.

– Вот-вот!.. Там из тебя человека и сделают – полуживого. Кому ты нужен такой, тощий как драница? Сам не знаешь, что на приисках творится? На такую чёрную работу лишь отребье согласно – те, кому деваться некуда. Тунгусы спившиеся, каторжане беглые. Бывало, нормальный мужик уйдёт, так после сезона совсем пропащим вертается.

Священник вновь уселся на камень, в пылу так и не заметив соскользнувшей на землю подстилки.

– Ладно, бог с тобой. Пятак, так пятак. Но за него вдвое спрошу!

Он немного успокоился, глядя на реку. «Небось Евангелие повторяет», – подумал Никита. Вроде Зосима был неплохим мужиком. В глубине души Никита даже уважал его. Наверное, таким был бы его отец, если бы не пил. Уживающиеся под одной крышей предприимчивость и духовность были их общими качествами. Только Зосима успешно пользовался ими здесь, в строящейся обители, а у бати они вступили в противоречие, что привело к пьянке, уходу из дома, долгам, скитаниям и смерти.

– Вон ещё одни помощнички заднеголовые нашлись, – уже миролюбиво сказал священник, кивая на противоположный берег, где мужики продолжали спор. – Самому учить всему приходится.

Он повернулся к Никите и ободрительно улыбнулся.

– Велел им лиственницу заготовить. Прошлым годом ехал с Иркутска, остановился в Медвежьем зимовье. Грязь несусветная! И полы, и посуда, и рожи – всё в баню просится. Следующей ночью в рыбацкой избёнке на Култучной заночевал. Гляжу – чистота. Крыша и стены будто из тёмного полированного дерева выполнены. Ни сажа не висит, ни дрянь какая. Я даже комплимент рыбакам сделал: дескать, молодцы, мужики, в чистоте живёте. Они, по-моему, даже обиделись. Говорят: мы, батя, здесь сроду не убирались. А чистота – она от лиственницы, стены из неё не так грязнятся, как сосна или, не приведи Господи, берёза. Вот из лиственницы всё справляем.

Он потёр озябшие от влаги руки. Тёмная ряса покрылась мелкими пятнами от брызг.

– Так договорились, стало быть? Чего не справляешься, какую работу делать?

– Ну какую?

– Помогать будешь во всём. Что скажу – изволь выполнить.

– Так я и сейчас помогаю.

Зосима выдохнул из себя раздражение.

– Дело одно есть, которое Алёшка исполнял. С него и начнёшь.

– Что за дело?

– Батоху-бурята знаешь? Он тебя поведёт и расскажет.

– Почему Батоха?

– Не по сану мне говорить о таком. А сделать надо, ничего не попишешь. Чтоб не случилось чего…

Священник поднялся с камня, взял с земли обнаруженную подстилку и зажал подмышкой как книгу.

– Батоха там – повыше, на загорине. Выбери в казёнке куртак потеплее, заплечник возьми. Ичиги, я гляжу, у тебя крепенькие. А я Кириллихе передам, что сегодня не вернёшься.

– Как не вернусь?

– Ступай давай!

Глава 2

Минут на пятнадцать он задержался в пу́стыни – понаблюдать за возведением сруба. С десяток мужиков трудились справно, как муравьи. Одни тягали брёвна вверх по наклонным доскам, другие помогали, тянув изнутри верёвками, перекинутыми через деревянную раму. Несколько раз Никита ловил недовольные взгляды и решил не злить работяг.

Он приоделся в церковной казёнке и двинулся вверх по реке, напевая под нос: «…Выдадут тебе халат с жёлтыми тузами, обольёшься ты, сынок, горькими слезами». Настроение было хорошим. Как он, однако, с Зосимой торговался! Не у каждого получится из священника лишние два рубля вытрясти.

Пологие склоны Эхе-Угунь поросли куцым лесом. Поднимаясь выше, Никита услышал своё имя, но суеверно не обернулся. Нужно убедиться, что окликает живой человек, а не покойник, способный увести с собой или хворь какую нагнать.

– Никитка! – снова раздалось со стороны. – Ники-итка!

Звал Батоха. Пожилой бурят сидел на поваленном дереве. Одной рукой он подносил трубку к бронзовому лицу, другой манил Никиту, как манят чужого коня или одичавшую собаку.

– Сайн байна, Никитка! Драстуй! Даабари дуургэхэ надо нам, – сказал Батоха, – важное поручение выполним. Ваш тайша велел тебя повести.

Никита приблизился.

– Ну так веди, чего сидишь?

Батоха обнажил редеющие зубы.

– Обожди немного, докурить нужно. Потом пойдём.

Бурят указал чубуком на бревно, но Никита остался стоять с сердитым видом. Батоху ничуть не смущало присутствие ожидающего человека. Он попыхивал табаком, щурил плутовские глаза, добродушно улыбался. Наконец он докурил и зачем-то рассыпал пепел по земле, точно корм курям.

– Куда пойдём-то? – поинтересовался Никита. – Что отец Зосима велел?

– Я Лёску водил, теперь тебя. Больше не скажу, сам увидишь.

– Хм… Веди тогда.

Двигаясь вдоль реки, они преодолели около версты и вышли в более широкую долину, с севера окаймлённую цепью гор. Ступая по песчаной почве, Никита призадумался. Куда его направил отец Зосима? И что за дело такое выполнял Алёшка Люблин? Священник отказался рассказывать, и на пятак как-то быстро согласился… Батоха, старый пустомеля, тоже молчит… Мелкое неприятное чувство засвербело внутри – будто волосок в рот попал, а сплюнуть не получается. Ничего, сейчас разговорится Батоха, никуда не денется. Никита спросил бурята:

– А ты, Батоха, никак от охоты отошёл, раз на Зосиму работаешь?

– Как это – отошёл? Нет. Ваш тайша говорит – я выполняю, а так – ангаха. Хэрмэн ловлю в основном – белка по-вашему. А так, и булган – соболь, и корсака, и манула бью. Кабарги струю сдаю – изрядный выигрыш имею… Щас тебя отведу и на хужир солёный пойду, изюбря караулить.

– Без ружья караулить будешь?

– Домой ко мне идём. В юрте возьму.

– Меня отец Зосима к тебе в гости снарядил?

– Сначала домой. Ночевать будем, а утром выше пойдём – туда, где хубшэ тайга.

– А там что? Дерева считать?

– Увидишь.

«Не говорит, сволочь», – ругнулся Никита про себя.

Хубшэ тайга – так буряты называли дремучий высокогорный лес. За ним уже начиналась горная тундра, полная трав, а после – только каменные, лишенные растительности склоны, на которых и барабанную палочку выстрогать не из чего. В таёжных дебрях, где господствовали свои законы, Никита бывал очень редко – всего несколько раз – и без поддержки опытного человека вряд ли бы выжил. Далековато его Зосима отправил.

В трёх верстах от Нило-Столбенской церкви тропа резко пошла вверх, и они поднялись на Холмо-Ула – тот самый холм, на который, по поверьям, снизошёл с неба Хан Шаргай-нойон. Это его соловый конь разрыхлил копытом склон, отчего здесь и появился белый песок, обладающий великой силой. Бурятские воины приезжали сюда молиться и наполнять песком мешочки-обереги.

Забравшись на холм, Никита остановился. Деревья в окружении пестрели разноцветными лентами. А между лент, на тонких верёвках из конского волоса свисали лопаточные кости овец. Некоторые кости побелели от времени, на них явственно проступали незнакомые письмена. Никита перекрестился. Он всегда обходил стороной это место и только сегодня, увлёкшись думами, впервые поднялся сюда вслед за бурятом. Ленты колыхались, хотя никакого ветра, даже самого слабого, не ощущалось. Овечьи лопатки вертелись, подставляя взгляду то одну, то другую сторону, будто обязывая прочесть все письмена от и до.

– Куда далее-то? – спросил Никита шёпотом. – Пошли уже, от греха подальше.

Бурят ощерил прокуренный рот.

– Ко мне в улус идём. Я ведь говорил.

– Ну так пошли!

Миновав жуткий холм, они двинулись через заросли. Никита обратил внимание, что привычные лесные звуки стихли. Дятлы, до этого бодро долбившие стволы, как по команде смолкли, и даже насекомые не жужжали возле уха. Жизнь замирала, уступая место каким-то другим силам.

Вскоре появился улус, состоящий из десятка юрт, между которых сновала шайка улыбчивых собак. Батоха что-то крикнул по-своему. В одной из юрт отворилась дверь, и наружу высунулось плоское как сковорода лицо.

– Жена моя, – с достоинством пояснил бурят.

Голова вновь скрылась в юрте, и почти сразу над жилищем закурился дымок. Почему-то Никите стало жаль Батоху. Жил тот в грязи, в хламе каком-то. Круглый год носил одну и ту же замусоленную куртку. Детей у него не было, а если и были, то мотались неизвестно где. Бурят постоянно горбатился на кого-то задарма, а в остальное время охотился и травы собирал. В общем, трудился из последних сил, а достатка не имел. Говорили, что по молодости он в Хиринском дацане жил. Ещё до того, как «Дэчен Даржилинг» построили, молельней служила войлочная юрта. При этой юрте-храме и состоял Батоха помощником ламы. Однажды в Хирин приехали важные ламы из Монголии. Они поглядели косо и велели прогнать Батоху – разглядели в нём что-то вредное. С того дня бурят избегал людей, всё больше по горам и лесам скитался. Уже позже, когда совсем взрослым стал, начал помаленьку с местными общаться и обзавёлся молодой супружницей. Некоторые в долине утверждали, что в странствиях Батоха тронулся умом, раздал мозги духам местности. Может и души у него не осталось? Поделил её бурят между рек, гор и лесов. Оттого зверя влеготку бьёт и травы быстро находит.

Внутри юрта оказалась просторной. Они расположились недалеко от очага, вытянув разгорячённые ноги. Соелма – так звали Батохину супругу – бросила в закипающую воду кусковой чай, добавила соли и взболтнула латунным черпаком. В другой котелок она кинула муку и пару ложек масла. По юрте пополз приятный хлебный запах. Изжарив тесто, Соелма залила его бурым чаем. Прибавила густых сливок, вынутых из бараньего меха, висящего на колышке среди прочих вещей. Латунный черпак вновь пошёл в дело. Пару минут Батохина жена помешивала варево, затем протёрла кружки конским хвостом и разлила напиток.

– Уй! Знатный сай, – похвалился бурят, – породы луган бортогон. У чикойских семейников купил.

Чай, прозванный затураном, утолял и жажду, и голод. И раньше Никита пробовал его, но приготовление видел впервые.

– Лёска очень сай пить любил, – сказал Батоха. – Моя всегда, как только видела его – начинала варить. Сейчас думала, что с Лёской иду. Не знает, что сгинул.

– Чего не скажешь ей? – удивился Никита.

– А-а-а!.. – Батоха многозначительно махнул рукой в сторону выхода, за которым скрылась Соелма. Этим объяснением и ограничился.

Допив чай, они остались сидеть возле огня. Бурят достал трубку и начал трамбовать красноватые кудри табака.

– Что же Алёшка Люблин так сплоховал, не уберёгся? – спросил Никита. – Зачем в холодрыгу купаться стал?

Батоха медлил с ответом. Понюхав табак, он сказал:

– Я с духами общался, выяснял. Не губила его вода. Лёску человек губил.

– То есть как? – изумился Никита. – Не стонул он, что ли, в озере?

– Стонул. Только в воду полез не по доброй воле. Я Лёску знаю: он бахвалился, а сам воды боялся – плавать-то не мог.

– Потому и стонул, что плавать не умел. Полез жар смыть с дороги и стонул.

Батоха затянулся, прокашлялся и ничего не ответил.

– Брешешь ты, – Никита отвернулся к огню, – и духи твои брешут.

Алёшка Люблин при жизни был на несколько лет старше Никиты. Он рос в семье приезжих староверов – «семейских» – прибывших в долину ещё во времена царицы Катерины. Здесь, на краю русской земли, они искали покой и уединение для своей веры, и обосновались в Никольской слободе, где никто не мешал чинить двоеперстие и старинные книги читать. Лёшка, пусть и юный, а подряжался на любую работу. И не потому, что выгоды много хотел, – его любое мастерство привлекало. Что он в свои восемнадцать только ни делал: жир из байкальской коломенки топил и китайцам продавал, зимовья строил в самых труднодоступных местах, мастерил из кожи пояса и конскую сбрую, белок плашками ловил. Купцы нанимали его собирать гусиный пух по берегам озёр. Колокол отлить – он и тут помощник. Чтоб видалый Алёшка Люблин стонуть мог – в этом было что-то странное. А тут ещё Батоха утверждает, что Люблин плавать не умел. Наверняка брехал старый бурят.

– Отдохнём немного, а там Соелма мяса наварит, – сказал Батоха, выжимая из трубки последние затяжки. – А вечером ритуал нужно сделать – к шаману пойдём.

– В вашей языческой дури участвовать не буду, – предупредил Никита.

– Без ритуала в хубшэ тайга нельзя. Ты в первый раз идёшь, с духами ещё не знаком. Беда может быть.

– Как с Алёшкой?

– Нет. Лёска всё правильно делал. Ритуалы соблюдал, подношения давал. Я же говорю: не духи его сгубили, а люди.

У Никиты возникло желание сказать буряту что-нибудь гадкое. Самому было противно от этого чувства, но сдержаться он не мог.

– Скажи, Батоха, почему тебя с юрты-молельни погнали?

Бурят скосился на него как волк – не поворачивая головы.

– Я ламой стать хотел, когда молодым был, – без обиды пояснил он. – Учился, старался. Оказалось, негоден я. Ламы сказали: никак не получится.

– Отчего не получится? Рылом не вышел?

– Ук у меня.

– Что ещё за Ук? Говори ты по-человечески!

– По-вашему не выйдет. Ук есть Ук.

Батоха достал малюсенький шомпол и взялся чистить трубку. «Нарочно он, что ли, время тянет, что б меня позлить?» – подумал Никита.

– Мой дед шаманом был, – наконец продолжил Батоха. – Отец не хотел, но тоже стал. По наследству этот дар передаётся. Когда переходит шаман в другой мир, он здесь через потомка живёт, а сам ведёт его и покровительствует. Отец не принял от деда передачу, когда тот уходил. Тогда ему через сны знание пошло, а потом у него наяву онго^[1] началось. Несколько дней ходил, руками размахивал, как птица крыльями. Всё равно шаманом стал.

– Теперь значит ты, – проговорил Никита. Он представил, что предки бурята и сейчас сидят в юрте, говорят через Батоху и помыкают каким-то жутким Уком. Стало не по себе, даже ноги поджались к телу.

– Креститься тебе надо, Батоха.

– Не-е. – Бурят с хитрым видом помотал головой. – Тиигэжэ болохогуй^[2].

– Ламы тебе не помогли – погнали, а церковь точно поможет. Крестись, дурак.

– Почему погнали? Ламы к духам отправили, чтобы мир заключить.

Никита открыл рот, но ничего не сказал. Вот зачем бурят по лесам и горам шастал. Ламы разглядели какой-то Ук и сделали Батоху посредником между бурханской верой и местными духами… Что-то он ещё хотел узнать у Батохи. Немного подумав, Никита вспомнил:

– Если дар по наследству передаётся, откуда он изначально взялся?

– Моя прапрабабка градину проглотила.

– Градину? Какую градину?

– В ней семя небесного духа находилось. Баба понесла и родила первого шамана в нашем роду.

Никита наморщил лоб. Тьфу ты, дрянь какая.

День уходил во мглу. Никита выбрался из юрты, отошёл в лес помочиться. Два ласковых пса увязались за ним, вертелись под ногами, едва не попадая под струю. Никита глянул на север. Дремлющая река покрылась вечерней пеленой, далеко за ней, в вечернем небе сгорбился хребет, на который им завтра предстояло взойти.

Соелма варила мясо и весь улус благоухал душистым бульоном. Когда сели ужинать, Батоха долго возился с мясом. Он выбрал два смачных куска.

– Жэмхег, – пояснил бурят. – Самый лучший кусок мяса – духам в подношение. Второй – тебе, гостю.

Никита возражать не стал. Привыкший у Кириллихи одну бардомагу жрать, он с аппетитом набросился на мясо, съел свой жэмхег и ещё несколько кусков. Первый жэмхег так и остался лежать на отдельном блюде рядом с очагом.

После ужина Батоха опять принялся дымить табаком.

– Выходит, ты ламам служить хотел, а духи тебя не пускают? – возобновил разговор Никита.

– Плохо понимаешь, Никитка. Не все духи Дхарме^[3] враждебны. Есть такие, которые просветления достигли. Они любого ламу поучат.

– Откуда же они проповедуют? Из-под земли?

– Бывает и так. – Батоха не заметил издёвки. – Мне лама из Монголии такое рассказывал. Много лет назад возле Лхасы монастырь строили. Великий Цонкапа поручил ученикам место подходящее найти. Нашли они такое место на горе Вангбур и тут заметили, как между камней дым благовоний вырывается. Разобрали камни, пробили ход и вышли в пещеру, а там человек сидит – старик какой-то. Живой вроде, а никто разбудить не может. Только Цонкапа его и разбудил. Огляделся старец и спросил: «Какая вера теперь на Земле?» – «Учение Будды Благословенного», – отвечали ему. Старец кивнул и попросил чашку молока. Все кинулись за молоком, а когда принесли – видят: пустая пещера, исчез старец.

Рассказав историю, Батоха с прищуром наблюдал, как дымок от трубки поднимается вверх, смешиваясь с дымом очага.

– Ну и что с того? – хмыкнул Никита.

– То, что веры меняются, а некоторые силы как были, так и остаются. Одни помогают человеку, другие – вредят. Первых великие ламы подчиняют себе, сахюсанами делают. А со вторыми договариваться нужно, чтоб бед не было.

– Я уж тут с тобой до епитимьи договорился. Православные с духами не якшаются. Что с Богом – то не с бесом: какие тут договоры?

– Боишься, Никитка. А Лёска не боялся. И тайша Сосим не боится.

– Не боюсь я! Связываться с бурханами вашими неохота.

– Тайша Сосим сказал, чтобы со мной шёл? Сказал! Стало быть, хочешь не хочешь, а делай. Сосим поумнее тебя будет. И Нил Иркутский поумнее тебя будет. Он нашу веру не отрицает, а поддерживает.

– Брешешь снова. Архиепископ веру вашу и язык изучает, чтобы проповедовать лучше. Сколько бурят окрестил уже! Николая Доржеева крестил, а тот, говорят, ламой знатным был.

– Зачем тогда Нил книги про бурханов пишет? Не знаешь? Не знаешь!

– Ты, видать, знаешь!

– Нил Иркутский и Нагмат Доржеев поняли, что нет веры лучше или хуже. Все веры хороши, им следовать нужно правильно. Кто свою веру постиг – не станет бранить чужую, видит: всё едино.

– По-твоему, разницы между ламской верой и православием нет?

– Разница есть. Её люди придумали.

Никита не знал что ответить. Жаль, что на его месте не оказался православный с более подвешенным языком. Вот хоть Алёшка Люблин, к примеру, – тот в спорах знал толк. Только Алёшка сгинул, да и, со слов бурята, не очень-то противился языческой вере. Оттого, наверное, и сгинул.

– Ритуал провести надо, – напомнил Батоха. – Скоро к шаману пойдём.

– Тебе надо – ты и иди! Мне вера не позволяет.

– Без ритуала плохо будет. Лучше уж назад возвращайся.

– И вернусь! Я в ваших поганых делах не замараюсь.

Никита думал, что Батоха обидится, но старый бурят лишь недоумённо пожал плечами.

В юрту вернулась Соелма. Хозяйка постелила гостю шкуры недалеко от догорающего огня, и Никита улёгся. Он долго не мог заснуть, таращась на жаркие угли, да ещё Батоха всё время курил, сдержано кашляя в кулак.

1. Шаманский транс (бурят.)

2. Нельзя так делать (бурят.)

3. Здесь – буддийское учение.

12 3 След.

Заблудшие

* * *