…благослови этот брак и подай этим рабам Твоим Прохору и Вере жизнь мирную, долгоденствие, целомудрие, друг ко другу любовь в союзе мира, потомство долговечное, радость о детях, неувядаемый славы венец…

В новой церкви совершалось таинство венчания. К высокой двускатной кровле деревянной постройки, похожей на избу, без купола и креста, поднимались сиреневые облака фимиама, растворяясь в солнечном свете, лившемся из трех маленьких окон. Седобородый священник в небесно-голубой новой епитрахили на шее, животе и груди, белых поручах и фелони, расшитых золотыми крестами, – подарках воеводы Никиты – стоял перед женихом и невестой. Прохор в белой рубахе, вышитой на груди и рукавах конями с шеями, как у лебедей, алом кушаке, узких портах и блестящих сапогах – голенище гармошкой – был истинно молодым князем, в могучей руке державшим пальцы Веры. Девушка низко опустила голову и всхлипывала так, что бронзовые колты с грустной Сирин-птицей с человеческой головой качались у висков и ушей, приделанные к бело-алому очелью с цветами, лепестки которых казались острее наконечника стрелы. Тяжелая коса русых волос с ярким рыжим отливом струилась вниз по зеленой тунике с широкими рукавами – навершнику – из-под которого к самой кисти спускались белые пышные рукава рубахи, подолом почти до самых лаптей. Невеста щеки, покрытые бледными по осени веснушками, белить не стала. Во всем виде ее неаккуратность была, будто собирали наспех.

На половине жениха стояли родственники мужского пола – степенные и бородатые, в холщовых рубахах, с шапками в руках. Отец и братья молодого оценивающе оглядывали невесту. Гостьи женского пола пестрой нарядной толпой стояли на другой половине церкви. Мать и невестки Прохора поджимали губы. Болтливые девушки шептали:

– Везет Добраве-то! Муж ее нарядит как боярыню.

– И чего плачет, глупая? Или есть у нее кто?

– Не примечали…

– Говорят, отец за косу по двору таскал, чтобы в церковь идти согласилась.

– Мне и глядеть-то на него, мол, противно!

– Стерпится-слюбится…

– Прищемила его, первая на деревне плясунья, – ворчала свекровь.

– Ох, голытьба, – шептал дед жениха соседу. – Приданого за ней три рубахи, под венец в нашем пошла…

…но, как Церковь подчиняется Христу, так и жены своим мужьям во всем…

– Хорошего жениха сыскала дочке! – говорила матери невесты ее сестра.

Не трогал сердца невесты отрывок о браке в Кане Галилейской. Девушка перестала плакать. С оцепенением смотрела она перед собой прямо в большие глаза Бога-страдальца с иконы. Он помилует. Он простит…

С улицы доносилось ржание коней, лай собак и чьи-то крики. Гости переглядывались, но выйти из церкви никто не решался.

…сам ныне рабов Твоих Прохора и Веру…

– Добраву. Я Добрава! – сказала вдруг невеста, вскинув голову.

– Другим именем крестили тебя, чадо, – удивленно сказал священник.

– А ты в церкви меня побей, Прохор. Чтобы сразу за все отмучаться, – обратилась невеста к жениху.

– Бесноватая! – крикнул кто-то в толпе.

Девушка смело обвела всех глазами – уже без страха и страданий. Ноги резвые. За церковью лес. Там ищи-свищи ее – вовек не отыщут! Добрава по до блеска натертым половицам двинулась к гостям, будто бы ища глазами отца и мать своих. Прохор потянул девушку за руку к себе. Невеста вдруг с силой наступила суженому на ногу и бросилась к выходу. Сосед перехватил ее у двери и упал прямо на Добраву, сбив ее с ног и спрятав под собой. Из могучей широкой спины торчала длинная стрела с белым оперением. Женщины закричали. В церковь забежали мужчины в коричневых халатах с косым запахом и войлочных шапках с меховой опушкой. Одни принялись рубить саблями людей – безоружных. Другие сдергивали с убитых серебряные и медные кресты, срывали с рыдающих жен и дев колты, бусы, перстни, серьги, височные кольца-усерязи и рясны. Красивых подхватывали и выносили на улицу, наступая прямо по убитому и лежавшей под ним Добраве. От воплей, стонов, лиц, искаженных в ужасе, тяжелого запаха попавшей на лицо и одежду девушки крови, от ее металлического вкуса, ведь капли стекали по носу и губам, невесте стало дурно, и она побледнела. Срывавший с ее головы колты воин принял Добраву за мертвую. Крича что-то дикими голосами, враги выбежали из церкви. Только тогда осторожно отодвинула несчастная труп и вылезла, опуская руки в кровавые лужи, прячась за стеной и дрожа от страха. Рядом лежал Прохор с отрубленными руками и раной на груди. Рот его был открыт, а глаза с удивлением смотрели на потолок церкви, будто не знал юноша, что люди смертны. Мать в разодранной на спине рубахе навалилась на покалеченное тело отца, в одно время с ним отдав Богу душу. Опрокинутая икона одним только углом стояла на полу, а другим опиралась на бревенчатую стену. Казалось, что грустный Бог падает в бездну. Добрава обхватила колени руками. Не было сил плакать.

На улице еще кричали люди, ржали коротконогие лошади, скулили псы, слышался треск, будто ломали дома. Враги внезапные разорили деревню. Под горький плач в рабство в сухие степи угоняли людей, потерявших негаданно дом, родных и любую надежду на счастье. Добрава слышала это. В общем крике доносились до невесты голоса тех, кого знала, кажется, всю свою жизнь. От этого становилось еще страшнее.

Вдруг горький запах дыма потянулся в церковь. Глаза защипало. Слезы потекли на испачканные щеки. Загорелись еловые, сосновые и дубовые избы, солома, плетни, сараи, амбары, овины, бани. По сухим поленьям плясали языки пламени, сначала крохотные, как грибы на пне, а потом большие, будто вырвавшиеся из-под котлов мохноногих бесов. Огонь рвался к самому вечернему небу, облизывая серо-золотые облака, и гудел. Черные и белые хлопья залетали в церковь через двери и окна, и Добрава кашляла и думала, что все, что ни есть у нее внутри, выскочит наружу на перепачканные стены. На лбу крупными каплями выступил соленый горький пот. Становилось жарко. Девушка будто очнулась. Ее убежище горело! Воняло жареным мясом. Огонь уже опалил дверной проем, от которого по стене пошли черные пятна. Добрава задыхалась. Оторвав кусок навершника и закрыв им нос и рот, согнувшись в три погибели от тяжелого дыма, несчастная бросилась в ту часть церкви, где был устроен алтарь, – еще не тронутую пламенем. Увы! Несмотря на осеннюю пору, запер уже Перун небесные криницы – дождевые облака, похожие на стадо коров, в хлеву с ледяными засовами. Не выдержав огня, провалился прямо в церковь пылавший кусок сухой кровли. Добрава позвала на помощь:

– Спасите!

Стаи перепуганных птиц, вивших гнезда на крышах изб, кружилась над деревней, ставшей одним большим костром. Бездомные и покинутые, они так же жалобно кричали. Мяукала придавленная поленом кошка. Потом она стихла. Воробьи, вороны и голуби улетели, чем-то напуганные. Огонь в церкви все ближе подбирался к обессиленной Добраве. Она все кричала в ближайшее к алтарю окошко, не видя ничего за черной стеной дыма, отплевываясь от хлопьев золы и чувствуя, как уходит куда-то жизнь.

– Горю! Помогите!

Чьи-то сильные руки подхватили девушку и выволокли через маленькое окно. Она уже теряла сознание, но ее резко бросили на землю. Под звонкий лай собаки сапоги принялись топтать загоревшиеся уже навершник и рубаху. Добрава закашляла, голова девицы кружилась. Наконец невесту убитого снова понесли подальше от пожара, и вновь увидели чистое розовеющее на закате небо измученные голубые глаза.

Когда девушка пришла в себя совсем, она с испугом посмотрела на своего спасителя. Сразу поняла она, что человек это знатный. На широких плечах лежал алый плащ-корзно, скрепленный золотой пряжкой в виде волчьей морды с разинутой клыкастой пастью. Белую рубаху прижимал к тонкой талии пояс, к которому крепились ножны и отделанный серебром охотничий рог. Волосы мужчины были светло-русыми, брови густыми, борода короткой. Длинные пальцы больших рук украшали золотые перстни. Рядом стоял холеный гнедой конь. Он тряс мордой, и на уздечке звенели серебряные бляхи. С хорошего седла на бока спускались стремена с серебряной насечкой. Там же крепилось длинное копье. Возле хозяина вилась очень тонкая собака, почти совсем без паха, но с сильной грудью, легкими быстрыми лапами и длинной доброй мордой – борзая, или подарок купца или посла, или покупка за такие богатства, каких Добраве вовек не видать.

Умные серые глаза мужчины успокаивающе действовали на девушку. Видя, что она уже может говорить, но напугана или смущена, тот спросил голосом звонким, красивым и ласковым:

– Кто ты, милая?

– Добрава.

– Некрещеная?

– Вера в крещении. Только здесь до сих пор старыми именами величать могут.

– Что за место это, Добрава?

– Лисцово. В десять дворов деревня… Батюшка-кормилец, напал на нас народ незнаемый. Никогда еще не было на деревню набегов. Все дотла сожгли, должно быть. Коли есть с тобой еще люди смелые, покличь их всех, догоните обозы, спасите в полон уведенных.

– Сколько же было врагов?

– Много. Не считала. Душа в пятки ушла.

– Ну, у страха глаза велики.

Мужчина затрубил в рог. Звонкий диковинный звук полетел куда-то через верхушки дубов и сосен. Собака встала так, будто приготовилась вот-вот легким ветром сорваться с опушки. Конь насторожился.

– Скоро будут здесь еще охотники. Родители твои где?

– Их в церкви зарубили. Враги в церковь нашу ворвались. Там моя свадьба была.

С искренней грустью посмотрел мужчина на девушку.

– Не печалься, Добравушка. Найдешь себе еще нового пригожего молодца.

– Да я его не любила, – бедняжка встала на колени, схватила спасителя своего за руки и заговорила быстро и горячо. – Не бросай меня, добрый человек. Возьми рабой к себе на двор. Горшки мыть буду, за птицей ходить умею, хоть овец пасти – только бы уйти из этих мест. Дом сгорел, родные мои уже у престола Божьего. Стань мне до конца заступником, не лишай своей милости! – и Добрава припала губами к его пальцам.

– Что ты, что ты! – ответил мужчина. – Князю своему служи…

Раздался лай собак и конский топот. Выехали охотники – все одетые скромно, только еще один, намного старше спасителя Добравы, был облачен в рыжее корзно с золотым шитьем и ехал на белоснежной кобылице с серебряными бляхами на узде. Всего не больше десяти человек и пятнадцати собак разных мастей. Один из охотников спешился и подбежал к Добраве и спасителю ее.

– Князь, напугал же ты нас своим отъездом!

Князь? Испуганная девушка отползла назад. И как ей дерзости хватило говорить с ним, глядеть в очи его ясные, целовать грязными губами руки его? Безумная! Что теперь с ней станется?

– Лисцово сожгли! – обратился князь к спутнику в корзно, также спустившемуся на землю и спешащего к товарищу.

– Мы не видели дыма из-за деревьев! – ответил он, со злобой обводя глазами пепелище. – Кто спасся?

– Добрава. Я ее достал из горящей церкви. Остальных убили или угнали в полон. Кони у нас резвые. Обоз с рабами медленно движется. Мы успеем еще вернуть людям свободу, Ярослав.

– Кони наши и слуги утомлены охотой. Если убьют нас сегодня, кто Сороцкое¹ и Светлоровское² княжества защитит? Положим, у меня-то есть сыновья, а ты, Даниил, на мать хочешь ношу кинуть непосильную в тяжелое время?

– От набегов мы всегда страдали.

– Это не такой набег, от которого всадники бурей по земле нашей пронесутся и скроются снова в степи. Это кереды идут к землям нашим. Их владыка Бату-хан идет с великим войском на наши княжества.

– Мать моя тоже боится нападения, хоть наше княжество от степей и далеко.

– Мудра княгиня Евпраксия.

– Степные воины не сеют, не жнут, городов не строят, волками только рыскают, уж совсем дикие. Смогут ли взять укрепленные стены?

– Лучше все же быть наготове. Как вернемся в Ижеславец³, скачи сразу в Светлоровск, там собирай воевод и готовься к обороне. Я же велю Никите быть настороже и уеду в Сороцк. Не думал я, что Бату-хан соберется так скоро.

– Им бы до зимы успеть, чтобы не искать в снегу лошадям корма, – ответил Даниил задумчиво. – Вернемся скорее в Ижеславец.

Добрава сжала руки на груди. Неужели оставят ее здесь, на пепелище у леса, чтобы с ума она сошла холодной осенней ночью, вспоминая, как убивали в церкви людей? Взгляд ее испуганным зайцем скакал по собравшимся, прося дальше защиты, но охотники или отводили его в сторону, не в силах помочь, не будь на то воли господ, или не думали о беде девушки, поглощенные всецело видом сожженной деревни.

Уже легко вскочив в седло, князь Даниил обратился к тому из слуг, который первым подбежал к нему с упреком.

– Владимир, посади эту девушку на своего коня. Найдем ей пристанище у воеводы.

Задрожала тогда Добрава. Морской волной разлилась бы к ногам заботливого князя. В лесу еще стоял запах гари. К сиреневому небу тянулась тонкая струя дыма. Медленно падал на землю рыжий дубовый лист. Собаки и лошади шумно дышали. Дрожала голая ветка рябины, и красные ее ягоды совсем не были похожи на кровь. Кто-то сегодня умер. Кто-то сегодня родился заново в осеннем лесу. Добрава, в рваной одежде с обгорелым подолом, бедная сирота, теперь уже нищенка, дочь землепашца, полюбила молодого князя Даниила.

Глава 2

Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть.

Откровение святого Иоанна Богослова

Хоть Добрава раньше и не видела города, ничего не успела она разглядеть во время быстрой езды, да еще и по темным улицам. В широком дворе встретили их слуги, увели разгоряченных лошадей. Князья ушли по резной бревенчатой лесенке в воеводины палаты. Охотники особо ели на поварне. Владимир, с лукавыми глазами, молодой, красивый, играя ямочками румяных щек, обратился к полной девке с красным от печного жара лицом.

– Принимай, Людмила, находку нашу – князь Даниил Юрьевич велел.

– Ох, грязна! Иди, умыться налью, – захлопотала Людмила у ушата, снимая с веревки чистый рушник. – Откуда такая?

– Из леса.

– А не волколак ли она? – спросила старуха, ставившая назад в печь горшок с душистыми щами.

– Помоги нам, Боже! – перекрестилась Людмила.

– Глаза бешеные, щеки вымазанные – кровь людскую пила, так еще и пришла из леса. Ты, Людмила, ей воды плеснешь, а она обернется волком, пополам тебя перекусит да в чащу дремучую ускачет.

– Бабушка, не волколак я. У нас в деревню хаживали звери с глазами ну чисто человеческими – будто душа там, печаль али радость какая. Мужики их палками забивали. Будь я волколаком, утопилась бы, чтоб зло великое не чинить людям.

– Эта пташка – волколак? Стыдно. Деревню ее враги сожгли, оттого она в крови и взята из леса. Из горящей церкви вытащил ее удалой мой князь, – возмутился Владимир, уже к столу отошедший.

– Осторожнее будьте. Волколаки хитры. Раньше жил у Никиты-воеводы Завид, с севера. Никому не говорил, как рабом стал, но трудился упорно, себя не жалел. Один раз пропал. А за амбаром нашли нож, в землю воткнутый. Мы его унесли. Три года не являлся на двор мужик, ведь искали его – не нашли. Догадались все же нож на место воткнуть. Вернулся домой пропавший – в шерсти волчьей! Хотели Завида зарубить топорами, да тот опять через нож перескочил – и был таков. А была у него невеста Милонега. Столько ждала его, столько убивалась, а уж какие молодцы к ней ни сватались! После того, как правду узнала, пошла к венцу с другим. Постель молодым особо стелили – в хлеву. Тихой ночь была – и собаки не лаяли. А с утра оказалось, что мужа и жену волк задрал.

Слуги уже не говорили меж собой об охоте, а прислушивались к рассказу. Людмила, охая от были страшной, помогала Добраве умыться. Владимир прищурился весело, обернулся и сказал:

– То-то кабан сегодня от наших собак ушел. Не иначе как тоже человек, зверем обернувшийся!

Молодежь на поварне так и прыснула со смеху. Положил сердито ложку на стол седоусый, но крепкий слуга князя Ярослава Игнат.

– Не ко времени шутки задумал, да и не по делу. У нас в селе медведица по домам ходила. В одной избе семеро детей было. Спали все. Вошло чудище – на двух лапах. Колыбельную запело чисто бабьим голосом и понесло ребенка меньшого к двери, качая. Отец-мать проснулись, да пошевелиться не смогли от страха ли, от колдовства – не ведомо. Только стал младенец плакать. Положила его тогда в колыбель медведица и убежала, куда глаза глядят.

С чистым лицом села Добрава к столу – так случилось, что возле охотника немолодого – и обратилась к нему:

– Правда ли, что были волколаки раньше князьями нашими?

– Да. Но с приходом слова Божия не страшна стала людям их ворожба, и теперь прячутся последние из них в лесах дремучих.

– Я даже заговор от колдунов таких знаю, – сказала старуха, наливая щей в маленькую миску – для новенькой. – На море, на океане, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц – золотые рожки! Заостри мечи наши да топоры наши, направь стрелы в сердце волчье лютое, чтоб упал – не поднялся, а погиб навеки…

В это время спустился на кухню по лесенке князь Даниил. Одни заметили его, встали и поклонились. Другие, словами колдовскими увлеченные, остались сидеть. Нахмурил юный государь брови от речи старухи и прервал ее грозным голосом:

– Полно языком чесать, Малуша. Скоро будут битвы тяжелые, много народу поляжет. Кередов⁴ и Бату-хана бояться следует, идут прямо сюда несметные полчища.

Все притихли, опасаясь гнева княжеского. Найдя глазами за столом Добраву, Даниил улыбнулся скупо, но, видно, и не мог по-другому.

– Воевода разрешил тебе остаться служить у него на подворье, – и обратился к слугам своим: – Завтра же утром едем в Светлоровск. К первым петухам готовыми будьте.

Как же – завтра! Добрава опустила низко голову, чтобы не увидел никто, как падает слеза в наваристые щи. Неужели не увидит она никогда больше ласкового князя? Утомленная волнениями, за один день пережитыми, не могла она сейчас мысли свои собрать воедино. Понимала девушка только, что нет у нее ни семьи, ни кола ни двора, только послали ей силы неведомые любовь не земную, не небесную. И это отберут теперь? Кто? С иконы лицо с грустными глазами или древние богини, от которых у всех худое и доброе написано на роду? Ну уж нет. Добрава не рабыня. Уйдет она от Никиты в Светлоровск, будь он даже на горе далекой, за которую заходит по вечерам солнце.

Рядом хлебал щи Владимир. Остальные ушли готовиться ко сну. Только Людмила вытирала тряпкой доски столешницы, бросая на юношу нежные взгляды, да Малуша за печкой мыла горшки водой и речным песком.

– Далек ли будет путь до Светлоровска? – спросила Добрава, собравшись духом.

– Ижеславец стоит на берегу реки Рюнда. Если подниматься по ней супротив течения, за неделю до Светлоровска доберешься, как раз через Сороцк.

– Как велик город твой? – влезла в разговор Людмила, и дрожавшая Добрава этому рада была.

– Разросся за несколько лет необычайно. Никогда не было это место богатым до того, как разумный Юрий Олегович не пришел к власти. Он устроил все так, что чуть выше ровных песчаных берегов завязалась бойкая торговля зерном и пушниной, а на вырученные деньги укрепил деревянный кремль камнем. Внутри под надежной защитой живут и работают искусные ремесленники. Особенно славятся у нас золотых дел мастера, чьи браслеты, перстни и бусы с гравировкой по серебру на черном фоне – чернью – или белой и ярко-красной эмалью заморские купцы с радостью и за большую цену покупают и увозят продавать к себе на родину втридорога!

– А дома какие в Светлоровске? Где пригожие боярышни живут?

– Пригожей тебя, Людмилушка, нет, а строят у нас дома из крепких бревен. Двухскатные крыши венчают коньки – лошадиные морды и шеи, из-под которых со стыка вниз перед стеной свешиваются резные досочки, называемые полотенцами. Ставенки умельцы украшают фигурками петушков, цветов и солнца. У окошек часто ставят простые грубые лавочки, на которых вечером хозяева могут отдохнуть в тени под напуском крыши.

Бояре же живут в теремах за высокими заборами, из-за которых все равно видны диковинные крылатые львы с птичьими головами, выпирающие на бревнах из стен в некоторых местах. Стены наверху оплетены балкончиками, огороженными резными перилами – это гульбища. Как скачет князь Даниил с ловчими своими по городу, боярышни нарядные на гульбища выбегают и им, и нами, слугами его верными, любуются.

Людмила, смеясь, замахнулась на него тряпкой. Добрава после слов о господине Светлоровском за весь вечер ни слова не проронила. Ночью, лежа на лавке рядом с другими служанками, тихо лила девушка слезы о погибшей семье, о сожженной деревне и о первой любви. Над Рюндой стоял густой туман. Потом холодный осенний дождь стучал в крышу деревянного терема. Плач Добравы другие услышали и, пожалев, не разбудили утром для работы – проводов князей и слуг их. Так и смотрела потом девушка из окна терема на серые воды Рюнды, будто забравшей последнюю радость.

Легка была жизнь в воеводином тереме после тяжелого труда в деревне. Одной бедой были лесенки узкие и двери низкие – входишь, в три погибели согнувшись, будто уже воеводе кланяешься, а коли поднимаешься и спускаешься, держа в руках ношу, поднимая подол одежды, то задеваешь локотками стены. Выдала Добраве ключница длинную белую рубаху, лапти с онучами, запону (кусок ткани с дыркой для головы посередине, с боками несшитыми) и поясок. Бегать по лестницам приходилось девице часто – ночевали прислужницы у поварни, а госпожа ее, дочь воеводы, на самом верху палаты имела. Совсем молоденькой была Феодора. Скучала она среди сундучков, расписанных птицами с желтыми, красными и зелеными крыльями, икон в золотых окладах, скрипучих колес прялок и гор пуховых подушек – маленькая сверху с кулачок величиной. Летом можно хоть на качелях над рекой покачаться или в лес выйти, собирать цветы лазоревые. Зимой запрягают в резные сани, выложенные внутри соболиным мехом, резвую тройку, и мчишься ты, румяная, по спящему городу, по распрекрасному лесу, по толстому льду Рюнды навстречу неведомому. Тоска осенью взаперти сидеть. Братья женились и жили в других теремах. Подруг-боярышень в Ижеславце маленьком не было. Старый вдовец Никита не любил веселья и смеха, в свободное время читал книги о божественном или беседовал со странниками.

Зашли раз на двор старик и два мальчика в пестрых рубахах под плохонькими армяками и с ученым медведем. Вся дворня сбежалась на них поглядеть. Даже Феодора по пояс высунулась из окошка светлицы. Заиграли скоморохи: дед на широких длинных гуслях, медведь в бубен лапой бил, один отрок на круглой домре с длинной ручкой, а другой песню завел:

Как идет к колодцу красна девица —

Очи косеньки, косы тоненьки,

Поднимается она на воеводин двор —

Ножки слабеньки, ножки хроменьки.

И как утица шагает – переваливается.

И вздыхает, сердечная, печалится.

Выступила вперед Добрава, пальцами придерживая серый армяк на плечах. Истосковалась она по деревенским песням, по пляске веселой каждый теплый вечер.

Ой, скоморохи, люди добрые,

Да по что же вы напраслину возводите?

А я девушка хорошая, приветливая,

Я приветливая да запасливая.

Есть в горшке моем каша с прошлой осени,

Накормлю-ка я ей вас хорошенечко!

Засмеялись слуги, загоготали. Застучала по подоконнику от хохота даже Феодора. Улыбнулся старик с гуслями. Продолжил отрок приятным голосом:

До чего же девка говорливая —

Не дает закончить мне песенку!

Нападет пусть на нее во лесу медведь!

Медведь вышел вперед, стоя на задних лапах, и закачался, притопывая ступнями тяжелыми.

А ему я коромыслом как по носу дам!

Добрава скинула армяк на руки Людмиле и принялась плясать, уперев кулачки в бока, а потом плавно отведя в сторону сначала правую, а следом левую руку. Выставила их перед собой, согнув в локотках, топнула по очереди обеими легкими ногами, покачала головой и закружилась – только понеслись по ветру полы белой рубахи. Все заахали, замахали красавице руками и платочками. Вдруг вышел на крыльцо сухой высокий Никита в медвежьей шубе и велел гнать скоморохов прочь. Феодору по спине ударил хорошенько, чтобы не глядела на срамные зрелища. Жаловалась потом воеводина дочка Добраве, взбивавшей ей на постели высокие перины:

– Мы с тобой как в монастыре живем, ей-Богу! Ой, сбегу я отсюда, непременно, скоро. В этом тереме грустно, как на панихиде…

А старая Малуша пугала людей на поварне:

– Разве медведю плясать положено? Что хочешь, выложу, а все-таки был сегодня у нас на дворе колдун, волколак. Быть теперь беде терему воеводиному…

1. Прототип – Рязанское княжество

2. В честь озера Светлояр, прототипы – Черниговское княжество, Новгородское княжество

3. Прототип – Ижеславль, город в Рязанском княжестве

4. Прототип – монголо-татарское иго