Нельзя требовать сочувствия к миру и красоте его; ко всему, что живёт и трепещет, что маленький мир внутри себя открывает; но какова же радость того, что никому никак нельзя избежать этого сочувствия!

От радости наблюдения до радости понимания; от мельчайших радостей палящего солнца до наибольшей радости вдыхания весны, лета ли, осени ли, зимы. От начала года к завершению, от долгих скрипучих часов жаркого дня до коротких световых пор спелой вьюги; от легкого шуршания травы под ногами до тихого приближения первых рассветов зеленью на усталом морозе; и это ещё не всё.

Маленькие островки цветущих даров жаркой поры возле скамейки, обвитая вьюнком ножка её и собранные в гроздья пучки вездесущей осоки; радость от того только, что можно перевести на них взгляд усталый, что можно любоваться ими над бесконечностью цветов каждого лета, радость от осознания живости и изменчивости красоты этой тёплой поры в каждом дне её, радость от возможности запечатлеть навсегда в рисунок или карточку, написать в памяти картиной или забыть навечно, но ощутить в полной мере весь мир в этом моменте природы; радость от возможности осознать это.

Радость от каждого момента изменения природы и момента вечности её в нём; от присутствия всевластной силы живого везде и за каждым человеком, где бы он ни был; и где бы он вдруг, нежданно и невпопад не оказался – всегда есть радость чувствовать себя на земле твёрдо, потому что одна земля есть только – человек по одной земле ходит; но и радость от узнавания земли единой в новом, прежде для людей неизведанном, уголочке её.

Радость эта от всего окружающего мира, от всего, что насыщает его.

Радость от неизбежного сочувствия к нему, которое нельзя потребовать и которого нельзя избежать, от которого нельзя забыться; радость от сочувствия ко всему окружающему миру, потому что каждый человек – часть его, и потому всё, что окружает его из года в год жизнью земли его, из лета в лето, из зимы в зиму – родное ему.

Это радость от безусловного сочувствия к безусловному.

Часть первая. Портрет волшебника

Придумай дом. Представь его

Хорошенько. Хозяев узнаешь. А следом

И гости незамедлительно подтянутся.

И останется тебе только встретить —

Как следует встретить – встретить

Своих персонажей.

Портрет персонажей – случайных наблюдателей, каждый из которых однажды, один только миг – но был необычайно близок к своему герою, великолепный образ чей был непостижимым; портрет всех тех волшебников, которые постигли момент своего бессмертия. У каждого из которых была своя пора Золотая – единая на всех.

О тех, чей образ мыслей совпадал со всеми законами этого мира.

XX37 год. День прощания

Тяжко. Тяжко перестраиваться к чему-то

Новому. В особенности – когда рядом

Разбитое старое. Когда рядом разбитое

Старое, неотвратимо желание вернуться

К нему и попробовать, попытаться его

Починить – еще и еще раз.

Но прошлое уже не отстроить.

Но прошлые вещи всегда будут лучше,

Пока будет в них хоть частичка души —

Хоть какая. Разве я не права?

Разве мы не боремся за новое, за то,

Чего нет, за свершения наши —

На свершения эти идем разве не

Мотивируя старым, прошлым,

Ушедшим?

Разве без прошлого будущее стало

Будущим? Оно было бы, разве что,

Самым началом настоящего нашего.

Того настоящего, что мы знаем.

Но не стало бы будущее тогда —

Достигнутое – свершением?

Понимаешь?

Я думаю, что понимаешь.

Но нелегко и приниматься за старое.

Но чтобы идти дальше, вперед, нужно —

Просто необходимо – научиться

Возвращаться. Запомни это хорошенько, —

Сказала она и добавила:

– Милая девочка.

Белый дом у самого подножия гор, выполненный из векового камня, который, казалось, и составлял стены гор, что возвышались над ним. Слабый свет белого солнца, которое, кажется, нерешительно касалось им макушек великих деревьев, что свободно и неизменно кружили ветра позывы, как бы играя им, как бы зазывая в дали несметные путей своих, что носила земля – которыми земля была прошита насквозь, не оставляя ни единый свой островок неизведанным; по этим путям ходили герои, оставляя свои мечты нитью путеводной на ткани миров, владея бессмертием, единым для всех – в один только миг, одним лишь моментом.

В настоящий момент владеть только можно бессмертием – тому предстояло еще научиться ребенку, чьи руки к стеклам примкнули; той девочке, которая, едва дыша, всем своим существом, всем вниманием обратилась сейчас к самой широкой тропе, ведущей к их дому, который холодным светом по белому камню встречал опоздавших гостей – опоздавших совсем, совершенно, прибывших тогда уже, когда провожали хозяева каждому здесь знакомых гостей других.

Те, кто был друг другу другом давно – а таких было только двое из приглашенных в белый дом в этот день – так и увиделись, и ровно столько было им времени, сколько хватило на то, чтобы сказать пару слов на прощанье и ничего не обещать, но – задать самый главный вопрос – и на него не отвечать под разумным предлогом того, что «пора».

Но этот вопрос был ответом на желание каждого, кто был здесь в этот час, в эту минуту, вернуться сюда – спустя время, спустя много лет – хотя бы раз однажды вернуться.

Но тем, кому не хватало и прежде времени даже на то, чтобы извиниться, чтобы проститься, чтобы друг друга услышать еще с полуслова – чтобы не на первом же слове себя обрывать – им пришлось быть опоздавшими в этот час, в эту минуту; и вновь не застали они друг друга, и вновь друг без друга ушли, поглощенные мыслями о том, что когда-то, когда-нибудь, они вернутся к этому дому, перешагнут порог его снова, и – обязательно встретятся.

Пора. Пора было расставаться со всеми, пора было уходить. Золотая пора завершилась, когда можно было никуда не спешить – когда не приходила мысль об этом никому, совсем никому – когда каждому был известен, доступен, когда каждый владел им – секретом бессмертия. Когда каждый жил настоящим моментом, когда каждому был он лучшим, из всех – лучшим, который только можно представить; когда ни один не пытался ничего иного себе представлять.

Когда лучшим другом своим замечали они как раз того, кто наименее был похож на него – по идеям своим, по взглядам и принципам; но таким образом совершенный прагматик другом себе обратил необратимого скептика – им было, о чем говорить. Но это была разница интересов, разница предпочтений, и был в этом случае единый менталитет, и он-то связал крепче любых обещаний.

Казалось бы, как?

А ведь именно поэтому каждому хотелось вернуться к белому дому у самого подножия гор, под окнами которого кипела пора прощаться.

Прагматик со скептиком не сказали друг другу ни слова. Все то время, что было отведено им – хозяину дома и гостю его, его лучшему другу – они провели в библиотеке, а что обсуждали, о чем говорили, известно было разве что только пожертвовавшей минутой своего драгоценного времени хозяйке дома, у которой шуршал разговорами наверняка очень похожего содержания свой кружок, этажом ниже.

А время ее, хозяйки дома, подходило к концу – отведенное ей она израсходовала опрометчиво и стремительно, но, как и положено своему имени – Вера; Вера оставалась с мужем и дочерью, но на деле была как будто одна. Она растеряла доверие к каждому, и не могла при том удержать малейший порыв свой с собой наедине – она обязательно, обязательно кому-нибудь бы из старых друзей и рассказала о нем, с кем-нибудь поделилась – но не получала должной отдачи, не получала ее вновь и вновь, и с каждым разом все меньшим временем обходился ее верный слушатель, которому предана она сама была бесконечно, и все кратче был его ответ.

Завершилась стремительно Золотая пора Веры, прожгла она ее, едва только затронув момент своего бессмертия.

Но пока что все только прощались, и молчание двух друзей, скептика и прагматика, нарушалось косыми взглядами наблюдательного любопытства в сторону шуршащих словами, намеками и даже попытками клятвенных обещаний стоящих чуть в отдалении барышень. У самого порога, на первой ступени состоящей всего из четырех таких – белокаменных, широких – лестницы стояла девочка лет пяти, спустившаяся незаметно для всех.

Она держалась левой рукой, стоя с необычайно прямой осанкой и свободно расправив плечи, за основание широкой посудины, на которой лежал рядом с ней прямо-таки громадный такой же каменный шар; худенькая, маленькая, с пушистой копной рыжих волос она казалась чужой здесь, она совершенно не вписывалась в эти стены, очевидно плохо ложился холодный свет белого солнца на ее плечи, руки и даже на подол ее абсолютно черного платья; платье необходимо было заменить, и сделать это следовало как можно скорее. И хозяйка дома уже заказала материи – да побольше – того искреннего черного цвета, которым были обведены на портрете волосы их далекого предка, которым недавно еще любовалась их старшая дочь, очарованная красотой изображенной на нем девушки, и которым отливали под тем же солнцем и ее собственные – Веры – локоны, высоко закрепленные изящной резной шпилькой из светлой кости.

За несколько дней пребывания в этом доме девочка осунулась, цвет лица ее стал бледнее, а взгляд становился все беспокойнее, все тревожнее сжимала она все, что ни попадалось ей под руку; она было дочерью женщины, которая не верила в талисманы, и потому поддержку брала от каждой случайной вещицы.

Вещицы. К вещам у нее было особое внимание, несравнимое даже с тем, каким встречала она приход солнца на сторону ее любимого места в том большом доме – у самого окна, в самом углу большой комнаты, в которой принимали гостей, и которая вся была заставлена шкафами с книгами и стопками прочей бумаги, завернутой в другую бумагу – чуть плотнее той, в которой отправляют письма – и повязанной крепкой холщовой нитью. И все. Без каких-либо пояснений или хотя бы цифр черной пастой, которая уже дважды этим утром была разлита кем-то, кому точно нужно было зачем-то зайти в эту комнату и облокотиться на письменный стол, у самого края которого и стоял глубокий сосуд с соответствующим содержимым.

В первую очередь разлила его Вера. Она надеялась вывести девочку в большую залу, где уже собрались некоторые из гостей; но безуспешно.

Второй раз на совести у ребенка – который затаился в углу, вжавшись в стенку, так что за свободно спадающей занавеской едва определяемого светло-алого цвета со стороны входа и письменного стола соответственно ее и вовсе не было видно – а после, выждав какие-то едва ли не самые странные пару секунд, которые только у этой девочки были, бросился вслед за матерью, и – обронил неубиваемый, бездонный, кажется, сосуд с черной пастой.

И теперь, все время, отведенное им, проведя отдалении от нее, дочка смотрела на мать, не сводя с нее пристального взгляда больших серых глаз – переполненных осознанной пятилетним ребенком тревоги настолько, насколько тому способствовали приходящие к нему ощущения – когда мать ее, маленькая светловолосая женщина, оживленно о чем-то беседовала – скорее, рассказывала – с одним из опоздавших гостей – как будто она давно уже собралась уходить, и, можно подумать, что уже завтра вернется.

Стоя лицом к ней, девочка ее не узнавала. Она была все та же, с которой прожил они, пробыли они все время, что было у них до того, как настала Пора Прощаться; это была все та же беззаботная, живая, очень живая, шустрая, чем-то неуловимым обладающая и им очень привлекательная маленькая женщина. Которой совсем не противоречило то, что она сейчас, через минуту, через две, оставит, быть может, навсегда, своего ребенка, которого, безусловно, очень любила, и с которым она была счастлива – они вдвоем, вместе были очень счастливы.

Она не узнавала в ней ту женщину, которая ей не отвечала; от которой она спряталась за занавеской, и за которой бросилась вслед, уже не отозвавшись, не подойдя, сама не ответив – и – проклятая паста, проклятая черная паста разлилась вновь, и – как же это – задержала ее, стала предлогом ей, что она не окликнула, не догнала, не добежала до нее.

Она не узнавала в ней женщину, которая сейчас не оборачивалась, не оборачивалась – чувствуя ее взгляд на себе, чувствуя наверняка.

Она не узнавала ее – и непреодолимо, казалось, было желание броситься к ней – прямо сейчас – окликнуть, позвать, подойти, за руку взять, и наконец обнять.

Но не могла сдвинуться с места.

Она не узнавала ее.

Она не узнавала.

Все те люди, что были у нее перед глазами сейчас – они окружали ее, сколько она, девочка пяти лет, себя помнит; но она не узнавала их. Никого, ни одного. Не за кого было ей зацепиться, не за кого было держаться на слове; и ни в ком, ни в одном из них она не узнавала теперь героев, которых знала с той самой Золотой поры.

Да какие у ребенка – в пять лет – могут быть герои?

Оказывается, могут быть.

Ее мать держала на руках младенца – это была ее сестра. Она появилась на свет всего день назад, и уже покидала родные края. Покидала, возможно, навечно. Собиралась ли их мать возвращаться? На самом деле, когда?

Увидит ли девочка эту сестренку, которой не знает и имени?

Но они перебрали много имен. День и ночь, каждый вечер, с утра – когда еще солнце только восходит на самой границе неба и земли, и бескрайний океан пушистых лесов еще укрыт тем же холодом, которого удавалось коснуться девочке этой, только по саду пройдя – а может, и из окошка, только лишь руку свою опустив чуть поглубже в прозрачный туман. Туманы здесь низкие и очень холодные. Такие же, как и солнце, и точно как камень, к которому прижалась маленькая фигурка с копной рыжих волос – и совсем не вписывалась в эти стены.

Наконец, она услышала, она прислушалась к тому, о чем сейчас ее мать говорила. Говорила о спицах в колесах, которых стоит остерегаться ему, опоздавшему гостю, потому как по известным причинам его повозку не успели проверить; а подставлять их было кому, но отчего-то больше всех был этим обеспокоен как раз этот друг, который многозначительно и как-то очень быстро, совсем неожиданно запрокинул голову к небу. Девочка последовала его примеру.

Облака плыли – так, что мчались; мчались, спешили и все уходили куда-то вдаль, куда-то за границу, где очень скоро окажутся все они – все те, кто держит путь прочь от белого дома, все те, кому удастся преодолеть его своевременно, в кратчайшие сроки. Все те, чьи повозки направлены вправо, к раздольной дороге, что в леса гор уходит смело – а прямо на ними, прямо над ней спешат облака – к новому небу, укрывать новое солнце, освещать им пути других героев, еще неизвестных девочке этой, которое под другим солнцем ходят и, может быть, оно там теплее.

Девочка не заметила, сколько еще прошло минут до того, как взметнулась пыль под копытами десятка лошадей; до того, как заключила ее в объятья маленькая светловолосая женщина, когда дочка ее не услышала, что же она сказала ей – тихо, на ушко.

Девочка заглянуть хотела еще в глаза сестренки своей – какие – светлые, голубые, как и у матери, как у нее – большие?

Заглянула. Чужие.

На какой-то миг ей показалось, что лучшая радость – если бы девочка эта, этот ребенок, на руках у хозяйки белого дома осталась, но чтобы мать к ней не прикасалась, чтобы их мать к ней не прикасалась.

Но фигурка маленькой светловолосой женщины изогнулась и утонула в глубокой спинке повозки; и вдруг – на прощанье еще ей взмахнула рукой, очень быстро, слишком быстро, чтобы запомнить этот момент и удержать его в надежде на то, что мама к девочке этой вернется.

Одна за другой уходили повозки вглубь горных лесов, куда уносили уже облака все блистанье теней и бликов волшебных, которые только что, мгновенье назад, озаряли надеждой и светом родным, знакомым, уютным и теплым, площадку перед высоким строением из белого камня, на котором, казалось, годы не оставляют следов.

И третья сотня лет умчалась куда-то туда, вправо, за леса горных вершин, куда уходили самые близкие и дорогие, родные люди, оставляя друзей своих, семью свою, в этих стенах холодных, до боли знакомых, где хранилось и береглось на каждой ступени заветное желание каждого, исполненное эпохой их Золотой поры.

Но все они знали секрет бессмертия. И потому не могли оставаться здесь больше.

XX25 – 39гг. Вера. Хозяйка дома белокаменного

Мы не будем говорить о героях потерянных.

Мы будем помнить о героях неспасенных.

В мире, где каждому известен рецепт бессмертия, все находится в постоянном, периодическом, бесконечном изменении. Но если была бы возможность взглянуть со стороны, с такой высоты, когда и горные цепи ручьями кажутся, то можно было бы заметить, что мир этот по кругу идет, по кругу и расположен и все, что ни происходит в нем, все, чего ни касается он, все, на что бы ни шли герои его, и все, что им еще недостижимо – все это кольцом опоясывает его непрерывным.

И если бы кто-то когда-то однажды задумал вырваться из этого круга, то поджидало бы его тут же то же самое разочарование, то же самое прозрение и тот же самый ответ был ему награждением, с которым уже повстречались герои былых эпох и герои эпох предстоящих.

Как повторялись из раза в раз чужие взгляды в поступках родных и близких своих, как находили ответ на загадки отцовские в книгах, рассказах, в историях, воспоминаниях несоизмеримо далеких сейчас персонажей совершенно других, прежних миров – так же и узнавали в лицах героев былых эпох друзей своих преданных.

И как бы ни находили ответы, и как бы ни восхищались им вслед, и как бы следы их не искали по всему свету и в пределах дома родного – все также молчаливы были портреты, все так же манили они в неизвестность – их взгляды, казалось, застывшие только на миг, и этим мигом закрытые, словно зеркалом плотным за гранью веков, памятью лет все быстрее бегущих; их имена, что звучали несоизмеримо красивее; и чьи судьбы, казалось, еще не закончены – они звали шагнуть прочь, правее с проклятого круга. И каждый раз, каждый миг находился такой потенциальный герой со своей историей, со своими наставниками и бесчисленным множеством возможных путей – попыток избежать единой участи выходцев поры Золотой, прекратить этот путь короткий обязательный для каждой эпохи, ослепляющий пламенем, сгорающим каждым мгновением бессмертия своих героев.

И костер для очередного героя, для того, кто выпал из круга, кому не нашлось место в проклятом кольце – кому не подошло оно, кому пришлось ни тесно, ни уютно, ни тепло, ни темно, но невыносимо было оставаться при нем – закладывался долгие годы, каждым моментом, каждым порывом его в этом же белом доме – еще когда он не знал руки девочки рыжеволосой на стенах своих.

Особенно горячим пламенем, ослепляющим и неукротимым ни минутой пожара, ни ветром, ни собственной мощью и высотой столпа своего была Вера. Как только перешагнула порог она этого дома, так тут же зарделся первыми искрами огромный очаг; как только назвал ее прагматик хозяйкой, как только сделалась эта обитель ей домом – обитель, за три сотни лет не встречавшая смерти в стенах своих – так тотчас же дорога ее героя осыпалась первыми тревогами и сомнениями; а меж тем, для каждого, кто представлен был этому дому в ту пору, герой был желанным и обласкан был по первому слову поддержкой и неутомимой надеждой, которой еще пути не обозначены и цели которой еще не видны, не ясны и не названы – которой встречают от каждой поры всех героев, посылаемых кольцом нерушимым для очередного подвига их, поступка такого неоспоримого, который бы воодушевлял стремиться к нему и не повторить же при этом, а все, все исправить, все устроить – точно так, как предшественником было задумано, точно по своему усмотрению, точно все поменяв – потому что на каждого находились и другие герои, что делились мудростью и последователю, и идеалу его прежнему неизвестной.

Какой ли хитростью Вера была этому дому, но была она тем персонажем, лучше которого подыскать было трудно и почти невозможно, но за которого никто не болел ни душевно, ни интересом, ни долгом, ни договором; которому ни один не желал исполнения заветных желаний и достижения такой светлой и безнадежной любви, которая бы сделала ее счастливой; ей даже ума никто не хотел, хот я в нем ей уж точно не было недостатка.

Она была такой хорошей фигурой, что даже зависти не вызывала; но при этом как-то очень мягко и обходительно требовала к себе уважение – и получала его; и при всем том каждому как поперек горла встала. Один лишь прагматик, который и привел ее в дом, с каждым днем, с каждым разом, словом и взглядом друга недовольным удовлетворенно замечал – да, она очень полезна – и еще более того пригодится.

Было в ней что-то такое, что можно и хотелось использовать, и что успешно питало окружающих ее людей при всем ее остром уме и проницательности, при воле такого характера, с которой можно только родиться, которую невозможно, как бы не хотелось и не старалось, сколько бы не прикладывалось к тому усилий – но которая оставалась бы в таком случае – в любом случае – недостижимой, и которую ничем же не перебить и обратить против носителя, против одаренного ей и несущего по силе своей.

Вера правду всегда говорила, не церемонясь, не лицемеря и не стесняясь, и без страха за ответ, который могла бы и должна была за нее получить; она действительно умело с правдой обходилась, что проявлялось очень просто – правда не мешала ей. Никогда.

Чем, в особенности, и была лучшей партией для Сифрея, для прагматика совершенного. Который правдой и неправдой обходился каким только образом.

Она была чем-то очень правильным, очень деятельным и очень хорошо – когда-то – знакомым. Она ни в каком случае не оставалась сто ять в стороне и не позволяла себе отмолчаться даже тогда, когда, в общем-то, решение того, как дальше идти и с чем быть, уже было принято, взвешено и обдумано; и очень редко, крайне редко что-то лишнее сквозило в ее словах, жестах и исключительных для нее случайных порывах, которые тоже всегда приходились по делу, и толку с которых было, быть может – и очень часто так и выходило – гораздо больше, чем со всех планов, порядков и ею же наведенных маршрутов; самыми прямыми подсказками и сигналами верными, знаками выходили все ее порывы случайные, все ее подозрения, внезапные изменения в собственных же и общих идеях – а она умела быть частью общего, она умела делить, делиться и разделять.

Она всем казалась уже очень опытной, хотя едва ли кого-то меньше терзали события, которые неизбежно происходили по давно уже отработанной и максимально изученной схеме – пути героев – которых приближение заранее было известно и все исходы которых, казалось, были предрешены.

Но ей ничего не казалось. Она наблюдала – очень внимательно – и что-то еще старалась всегда предпринять, при каждом их шаге.

А кто они были? Все – наблюдатели.

Некоторым повезло еще быть, с некоторых пор, предсказателем – когда следующую развилку событий устраиваешь уже ты, мотив своим или ошибкой, согласно планам своим и выходя вон из знакомых, привычных уже себе рамок, нарушая порядок родной и исправно же вас берегущий, и ведущий все со стороны по тому же пути, по которому ходили герои – но нет; вам надо больше, вам хочется ближе, и, быть может, чуточку быстрее расстояние преодолеть до следующего шага – а потом после, и снова, и снова; но это уже надо уметь.

Вера же отличалась открытым смыслом – по сути, она им и была – всем им, каждому, кто был познакомлен с белого дома всегда полупустыми, холодными залами. Хотя…

Хотя нет, как раз в ту пору, когда Вера хозяйкой была, залы блистали и были согреты – все до единой – теплым золотым светом по стенам своим едва желтизной отливающим и таким же образом свет тот отражающим, которым же лучи его перебирались с каждого предмета в комнате одной – и на каждый из тех, что за стенкой, и на каждый из тех – наверняка – что этажом ниже; прямо до порога, прямо до двери – и об нее разбивались, потому что за пределы дома выйти уже не могли.

Снаружи стены были и оставались все теми же холодными глыбами белого камня – но шар резной, казалось, обласкан был более холодным солнцем, чем прежде, чем раньше, чем после и до; все, все звуки тогда разбивались и переплетались в единое чудесное полотно ощущений о том, что как в сказке жилось им – всем тем, кто был рядом, кто был ей знаком.

И все же чем-то она не смотрелась, в созданную же своими руками пору Золотую не вписывалась, было на счет ее, ее образа и персонажа какое-то неизгладимое ничем противоречие; и это сказалось. И в первую очередь на герое той поры.

На героине.