На мгновение она в отчаянии прикрывает глаза, почти уверенная, что вот сейчас он скользнёт в раздевалку, устроится на полу прямо напротив, вперит в лицо долгий внимательный взгляд и всем своим видом покажет, что ей пора начинать говорить, жаловаться, рыдать, что угодно, а он будет слушать – просто потому что беспокоится за неё, ну или всю жизнь хотел быть не массажистом, а личным психологом.

Очень может быть, между двумя этими профессиями сходств больше, чем различий.

К счастью, ничего подобного не происходит. Никто не собирается лезть к ней в душу, никто не собирается заставлять её плакать и жаловаться.

– Просто держись, – говорит Валерка и исчезает.

Рая хмыкает и открывает глаза.

Просто держись.

Не снимая коньков, она вытягивает ноги (лезвия ударяют о пол, почти наверняка оставляя царапины, но раздевалку так давно не ремонтировали, что, в общем-то, и ядерная война пройдёт для неё без последствий) и устало прижимается спиною к стене. Стена холодная, как всегда. Спина, как обычно, немного побаливает.

Стянув с волос резинку (мешается), Рая откидывает голову назад. Волосы рассыпаются по плечам, спутавшиеся после тренировки, но всё ещё пахнущие шампунем. От знакомого, домашнего запаха всё внутри переворачивается, и ключевое здесь слово – «домашний». Дом – это не только она, это мама, и папа, и брат, и именно последнее сейчас абсолютно невыносимо.

Из чистого упрямства Рая обещает себе, что плакать не будет.

Наверное, здесь и сейчас ей стоит заняться чем-то полезным или хотя бы нормальным – как минимум расшнуровать коньки, как максимум подумать о том, что делать дальше, не с расшнуровыванием, а с собой, со своей жизнью и со своим будущим, но ни на то, ни на другое нет сил. Как будто она сейчас не в знакомой раздевалке и не на знакомой лавочке со знакомой стеной под спиной, а в густой темноте, без какой-либо опоры и ориентиров. Душная пустота, бесконечная пропасть, поставленное на паузу падение, бессмысленный дрейф в открытом космосе – без скафандра, без кислорода, без ничего.

Без ничего.

Ничего – отличное слово, потому что она ничего не понимает в том, что сейчас происходит. Слишком быстро, слишком невероятно, слишком путано и сумбурно: как во сне, и ей всего-то и надо – проснуться. Но повторять себе «проснись, проснись»!» не работает (никогда не работает), и пересчитывать пальцы не работает (только сейчас), и делать резкие движения тоже. Проснуться не получается, и осознать всё полностью не получается, и понять, что делать дальше, не получается сильнее всего. Ей вообще не приходит в голову никакое будущее, даже сама возможность что-то прикинуть не появляется ни на одном из мысленных горизонтов, только абсолютная пустота. Нужно что-то чувствовать, ведь нельзя, невозможно не чувствовать решительно ничего в такой важный, такой переломный момент – когда тебя бросают и вся твоя спортивная жизнь (вся твоя единственно возможная жизнь!) летит под откос, но тем не менее…

В полной тишине и абсолютном бездействии Рая сидит целую вечность, которая равно может оказаться как минутой, так и двумя часами, а потом, одно за другим, приходят воспоминания.

* * *

Ей девять, и она твёрдо уверена, что в мире волшебных существ была бы русалочкой. Собственно, она и в обычном мире русалочка, только вместо чешуйчатого хвоста у неё ноги в белых коньках, а все те, у кого коньков нет, её просто не понимают. Даже если сняли эти коньки лишь на минутку.

Взять, например, Елену Ивановну, их главного тренера. Она стоит, строгая и серьёзная, за бортиком, рядом с калиткой, через которую спортсмены выходят на лёд, и что-то рассказывает тоненькой женщине с хвостиком, матери одной из будущих учениц. На будущую ученицу Рая смотрит с подозрением. Ей, конечно, всего девять лет, но она всё равно понимает, что происходит и чем это кончится.

Новенькую зовут Злата, и в волшебном мире она, наверное, была бы Златовлаской, как в сказке, и не только из-за имени, но и потому что волосы у неё действительно золотистые. Они собраны в толстую косу, из которой выбиваются одуванчиковыми пушинками, и во всём её виде есть две главных детали, расположенных почти симметрично сверху и снизу, как точки у отрезка на школьных занятиях. Это коса, длинная и толстая (две Раиных косички и то тоньше неё), и сверкающие белые ботинки коньков, совсем новые.

На мгновение Рая даже морщится от сострадания, потому что новые ботинки всегда означают, что их надо разнашивать, а разнашивать новые коньки всегда означает, что тебе будет больно, но потом она вспоминает, зачем Злата здесь, и от сострадания ничего не остаётся.

Если она в этой сказке – Русалочка, то Злата – вовсе не Златовласка, а та самая принцесса, которая оказывается между Русалочкой и принцем. В роли принца – брат Раи, Олег, и в этом нет ничего странного.

Некоторые девочки хотят выйти замуж за папу, а она хочет кататься со своим братом, что в этом такого?

Она хочет кататься со своим братом, вот и всё.

Когда Рая думает об этом, в глазах закипают слёзы. Они не грустные, эти слёзы, а злые и обиженные, в чём-то даже яростные, такие, какие текут из глаз, когда тебя несправедливо ругают или когда у тебя долго не получается какой-нибудь элемент… А что странного в том, что он у тебя не получается, если большую часть дня ты тренируешься на полу, на потёртом паркете, и только на час и двадцать минут (в целый день!) тебя выпускают на лёд.

Ты ещё слишком маленькая, ты больше не выдержишь, говорит Елена Ивановна.

Рая думает: она могла бы ночевать на катке, жить прямо здесь – от бортика и до бортика, даже не выходить, насовсем забыть про существование калитки, ведущей со льда, и длинных путаных коридоров, и раздевалки, и шумного мира за дверью спорткомплекса.

Когда Рая выходит на лёд, всё меняется. Весь мир меняется. Она, конечно, не раз видела по телевизору, как выглядят большие соревнования, но на них её мир и не походит. Он совсем другой, больше похожий на сцену. Как будто она выходит, и сверкающие огни обращаются на неё, на неё одну, на неё – и только, и как будто вокруг ничего больше не существует, и как будто ещё минута – и все взорвутся аплодисментами.

А все и взрываются. Её постоянно хвалят. Ну, точнее, почти постоянно. Елена Ивановна хвалит её гибкость, её умение без труда свернуться в какой-нибудь бублик, её мягкие колени («даже сейчас она так хорошо едет!» – говорит Елена Ивановна, и Рая не понимает, что значит «даже сейчас», потому что ждать какого-то завтра ради того, чтобы хорошо поехать, она не намерена)… Елена Ивановна хвалит её улыбку и отсутствие страха, называет настоящей артисткой, хвалит её прыжки и заходы на них: из девочек в группе Рая начала прыгать раньше всех, первой освоила аксель, первой покорила двухоборотный прыжок, первой сдала на разряд, потом на второй…

Её брату, Олегу, уже двенадцать, и с прыжками у него не так хорошо, но ему и не нужно: он с самого начала пришёл на каток танцевать, а не прыгать. Танцы на льду – это даже звучит как-то волшебно, не то что какое-то там одиночное, куда Раю старательно отдают.

Дома Олег тренируется вместе с ней, и она не хочет никакого женского одиночного. Дома Олег тренируется вместе с ней – как на паркете, только на старом, пузырчатом, неровном линолеуме. Он берёт её за руку, другую ладонь кладёт на талию, и они долго-долго вальсируют.

Толстокосая Злата приходит на каток, чтобы вальсировать с Олегом вместо неё.

Она выглядит младше Раи и прыгает точно хуже, раз её не уговаривают остаться в дурацком одиночном, а вот так вот, легко и просто, даже – взрослое слово! – це-ле-нап-рав-ле-но отдают в танцы на льду, но какой смысл гордиться своим превосходством, если оно никак не помогает добиться того, чего Рае хочется. Наоборот, только вредит.

Может быть, если бы она прыгала хуже, её бы тоже не уговаривали?

Чтобы скрыть свои слёзы, она разгоняется, словно молния проносясь вдоль короткого бортика. На катке холодно, так что пальцы начинают мёрзнуть даже в перчатках, и, согреваясь, Рая делает несколько танцевальных движений. Даже старшие девочки в группе держатся на коньках неуклюжей её и ездят почти по-детски, загребая коньками как утюгами, то и дело теряя равновесие на шагах и поворотах… И уж конечно не тянут носочки.

Рая выгибается в спине, делая ласточку.

А эта ваша Злата так может?

Оглянувшись через плечо, Рая обнаруживает, что Злата цепляется пальцами за калитку и не желает даже просто выходить на лёд, не то что выходить на лёд в пару к Олегу.

Яростно отталкиваясь и взвивая за собой настоящие снегопады, Рая проезжает половину катка. Даже сейчас, в свои девять лет, она знает, как дорога каждая минута из времени, проводимого на льду, и не хочет терять этого времени зря. Она делает несколько перекидных, а потом разгоняется для захода на аксель. Аксель – сложный прыжок, и ещё никто в целом свете не прыгнул четыре его оборота, а девочки за редким исключением не прыгают даже тройной… Но его необходимо знать для того, чтобы сдавать на разряды, и весь последний год Рая занималась тем, что учила и тренировалась, и получается у неё лучше всех, и рано или поздно она сможет прыгнуть и тройной, как Мао Асада, и станет легендой.

А ещё лучше, прыгнет какой-нибудь четвёрной, как Мики Андо на своих юниорских, ну только не аксель всё-таки, а тот же самый сальхов или тулуп…

Потом она вспоминает, что прыжки – это всё про женское одиночное, дурацкое женское одиночное, а ей просто хочется вальсировать с братом, и до акселя как-то само собой не доходит…

Рая опускает руки на середине разгона, и ссутуливается, пряча ладони на груди, и засовывает пальцы под мышки, а секунду спустя почти въезжает в Олега – он едет на неё спиной, то ли правда не замечая, то ли делая вид (будто ему всё равно, будто это не к нему там пришла толстокосая Злата – очередная принцесса для принца, способная увести его у Русалочки).

Резко развернувшись, он тормозит обоими лезвиями. Получается неловко и неуклюже, так неловко и неуклюже, что на секунду Рае даже становится смешно, а потом она берёт брата за руки и сильно-сильно сжимает его запястья.

Он смотрит на неё неотрывно, глаза у него серые, как у отца (а у Раи, как у матери, тёмные). Губы, сухие и потрескавшиеся, сжимаются в тонкую линию с приподнятыми уголками – ещё один отрезок, как на занятиях в школе, а потом разжимаются, чтобы сказать:

– Я с тобой хочу, – говорит он. – Кататься с тобой хочу. И больше ни с кем.

Рая, совершенно как маленькая, хлюпает носом.

Через две недели их всё-таки ставят в пару. Толстокосая Злата на этом катке больше не появляется.

* * *

Злата, впрочем, появляется на других катках – и на соревнованиях тоже, но теперь, когда она больше не претендует на то, чтобы кататься вместе с Олегом, ничто в ней не представляет угрозы. Рая не вспоминает ни о пушистой золотистой косе, ни о сверкающих белых коньках, ни о пальцах, вцепившихся в белый край бортика.

Рая, как это год от года становится ясно, вообще обладает удивительной и очень полезной в спорте способностью: не думать ни о чём лишнем. Она умеет концентрироваться, отбрасывать всё, что не имеет отношения к делу, фокусироваться только на главном.

– Как ты это делаешь? – однажды спрашивает Олег.

Они лежат на полу в общей комнате. Спать в одной кровати родители больше не разрешают, поэтому они сползают с постелей на пол и устраивают там гнездо из одеял и подушек, и там же и засыпают, тесно прижавшись друг к другу. Общий секрет, конечно, сближает их, хотя куда ещё ближе, когда они уже три с половиной года катаются вместе и знают друг о друге всё что можно и всё что нельзя.

Олег всегда начинает шнуровать коньки с левой ноги.

Рая приклеивает накладные ресницы, начиная с правого глаза.

– Я представляю себя в туннеле, – говорит она. – Или в кроличьей норе. – Они оба недавно прочитали «Алису в стране чудес» и им даже разрешили поставить по ней показательный номер, так что у них теперь ещё больше мотивации что-то выигрывать.

– В кроличьей норе? – Олег усмехается.

И что здесь смешного?

Рая пытается пожать плечами, но когда одеяло сползает и холодный воздух касается кожи, понимает, что это была плохая идея.

– Ну да. Я просто иду по туннелю на свет.

Руки Олега лежат поверх одеяла – тёмные на фоне белого пододеяльника.

– А я ненавижу замкнутые пространства.

С концентрацией у него тоже проблемы. И с тем, чтобы не слышать ту ерунду, которую иногда говорят им из зависти. Ну, что будто бы брат и сестра не могут вдвоём доехать до высокого уровня, что в танцах на льду обязательно нужно изображать любовь, а родственники на такое не способны и всякое…

Честно говоря, сильнее Олега Рая любит разве что горячий шоколад (который ей разрешают пить только по праздникам), так что она не очень понимает, в чём тут проблема.

* * *

– Танцевать про любовь им слишком рано, – с самого начала отмахивается мать от Елены Ивановны, – они же ещё совсем дети.

Тренер бормочет что-то о том, что иногда проблемы нужно решать до их поступления, но спорить всё же перестаёт. С их родителями почти всегда так: никто с ними не спорит, и всё своё детство Рая чувствует гордость за то, что их мама и папа такие особенные, такие замечательные, такие самые лучшие.

Потом, лет в тринадцать, это начинает её раздражать.

Ей уже не хочется, чтобы кто-то заискивал перед ней из-за родителей, и почему-то становится стыдно, когда родители принимаются решать проблемы с помощью авторитета и денег. Она психует, быстро вспыхивая и быстро же остывая, но в конечном итоге привыкает к тому, как проблемы – по мере их поступления – исчезают с их пути, словно их отметает в сторону заботливый дворник.

Богатые и влиятельные родители – это, в конце концов, очень удобно. Благодаря их авторитету все смотрят на тебя с уважением и никто, совершенно точно, не попытается испортить ваши костюмы перед соревнованиями, или вытащить шнурки из коньков, или что-нибудь в этом же роде.

Рая вообще не понимает, зачем заниматься такими вещами. Все разногласия она решает на льду: они с братом просто выходят и показывают, кто лучше всех, раз за разом выигрывая турниры, на которые их заявляют, ну или, по крайней мере, не опускаясь ниже третьего места.

Про «танцевать про любовь» с ними больше не заговаривают.

Нет, кто-то может и шушукается у них за спиной, обсуждать соревнования никому ведь не запретишь: здесь и журналисты, и болельщики, и чужие тренеры, и чужие родственники, и чужие друзья, но за спиной – это за спиной, а в лицо никто ничего им не говорит.

Смирились. Поверили.

Ну, во всяком случае, так Рая думает – до тех пор, пока девять лет спустя после возвращения с победного чемпионата мира среди юниоров Олег не заходит к ней в раздевалку и, глядя в пол, не сообщает, что теперь будет кататься со Златой.

Той самой.

Правда, тогда Рая ещё об этом не знает.

– Спасибо тебе за всё, – говорит ей Олег, вот только благодарности в его голосе вовсе не слышно. Ничего там не слышно. – Но нужно двигаться дальше.

Засунув в рот большой палец, Рая кусает его – побольнее, чтобы проснуться. Проснуться не получается, и она отчаянно жмурится.

Это происходит не с ней.

– В следующем году я собираюсь переходить во взрослые, – пускается в объяснения брат, и вообще-то это всегда было не «я собираюсь», а «мы собираемся», но в их мире, кажется, что-то сломалось. – И лучше делать это с партнёршей, с которой у нас будет больше возможностей, с которой у нас будет химия.

– Со Златой, – наугад уточняет Рая.

Пальцем в небо, в угоду неожиданно вспомнившейся детской, обжигающей ревности, которая – надо же! – всё ещё сидит где-то глубоко-глубоко, безнадёжно и отчаянно изнутри, но со стороны – абсолютно спокойно.

Олег кивает, впервые за весь разговор решаясь посмотреть ей в глаза.

– Со Златой.

Воздушный шарик, вот на что сейчас Рая похожа. Воздушный шарик, из которого медленно выпускают воздух. Или змея. Или взбешённая кошка. Она шипит, почти ощущая, как все волоски на теле встают дыбом от ярости.

И вместе с тем – всё ещё не верит в ту ерунду, которую Олег говорит.

Да, точно. Не верит. Он шутит. Это всё дурацкая шутка, просто проверка. У неё даже получается рассмеяться, хотя от кончиков пальцев по телу начинает разливаться что-то, больше всего похожее на паралич.

Если он уйдёт, она даже шевелиться не сможет.

– Это не смешно! – Рая трясёт головой.

– Так это и не шутка. – Олег делает шаг вперёд, будто бы намереваясь взять её за плечи, но останавливается.

И правильно. И хорошо. Потому что если он подойдёт, Рая отрежет ему голову его же коньками – вот они, у него в руках. Как непредусмотрительно.

Злость оказывается сильнее оцепенения.

– Как? – только спрашивает она. Получается дрожаще и тонко, как будто она всё ещё Русалочка, но уже за мгновение до того, как морская ведьма заберёт её голос.

Рая спрашивает именно «Как?», не «Почему?», потому что причины Олег уже объяснил. Просто… Как?

Вместо ответа он только разводит руками.

Может быть, Рае стоит отрезать ему голову его же коньками, даже если он не станет к ней подходить.

– Ты врёшь. Ты же врёшь, да?

Едва заметное движение головой: вправо и влево, вправо и влево.

Нет. Он не врёт.

– Мама тебе не позволит. Да, точно, – Рая цепляется за родителей как за последнюю надежду. – Я сейчас же ей позвоню, и она тебя отругает. Ты об этом даже думать забудешь!

Звучит ужасно по-детски, как будто ей пять, а не восемнадцать, и она злится сама на себя, но всё же на брата – сильнее. Злится – и лезет в сумку за телефоном, не отрывая глаз от Олега.

А он только качает головой – и уходит.

Мама снимает трубку после четвёртого гудка, и это замечательно, потому что Рая сейчас готова звонить хоть до четыреста сорок четвёртого. Она не знает, что говорить, как описать то, что только что произошло в раздевалке, и несколько раз беззвучно открывает и закрывает рот, но, оказывается, ей и не нужно ничего знать. Рая ещё пытается вытолкнуть губами то, сама не знает что, как мать говорит:

– Он сообщил тебе, да? – В её голосе слышится фальшивое, деловитое сочувствие, от которого у Раи подгибаются колени.

– Это же неправда? – говорит она, а потом быстро, всё осознав, сложив дважды два, добавляет: – Ты знала?

Не вопрос, конечно же. Утверждение.

Без ведома родителей в фигурном катании мало что происходит.

Несколько секунд на том конце трубке молчат, и, на самом деле, молчания более чем достаточно, чтобы всё стало понятно. Конечно же, она знала. Она же сама говорила: слишком маленькие, чтобы танцевать про любовь. А если когда-то были слишком маленькими, значит, в один прекрасный день станут достаточно взрослыми, и «переходить во взрослые лучше с партнёршей, с которой у нас будет химия», ну и, конечно же, «проблемы нужно решать по мере их поступления».

Это она, Рая, проблема.

– Послушай, дорогая, – наконец, говорит мать. – Это самый лучший вариант для Олега, они со Златой с самого начала идеально друг другу подходили…

– Ты не можешь этого знать. – Непонятно, зачем спорить, если всё уже решено, но удержаться Рая не может. И не пытается. А даже если бы попыталась, вряд ли смогла бы сейчас себя контролировать. – Они же тогда даже не пробовались.

Слова собираются в горле колючками. Мать снова молчит.

– Они пробовались четыре года назад, – наконец, говорит она, и Рая понимает, что сочувствие в её голосе, даже фальшивое, ей померещилось. Показалось. Там, максимум, сожаление, причём не о ней, а том, что она не желает принять и смириться, ну и о том, что вообще приходится тратить время на этот разговор.

Сама не зная, зачем, Рая спрашивает:

– И что же им помешало?

Она как будто бы отдирает засохшую корочку со старой болячки (ну, если не считать того, что рана исключительно свежая). Или расковыривает едва заживший прыщ. Или давит на синяк на колене, проверяя, больно или нет, есть опухоль или нет, нужно ли идти к врачу или можно сразу на лёд.

Или, чего уж там, сначала разрезает себя, а потом забирается в открытую рану руками, чтобы сделать больнее, больнее, больнее.

Интересно, а предел вообще есть?

– Тогда родители Златы не захотели менять тренера и возить её на далёкий каток.

Вот оно что. Родителям Златы, видимо, были не интересны высокие спортивные результаты, потому что ради высоких результатов переезжают поближе к катку, а то и в другой город, если потребуется. Или в другую страну.

Если бы на других планетах занимались фигурным катанием, то можно было бы и на другую планету.

Рая сглатывает, пытаясь растворить колючки в горле, прогнать их, но ничего не выходит. Голос звучит сипло, безжизненно:

– И вы решили, что по юниорам, в общем-то, можно и со мной докататься?

Мне ведь не надо переезжать. Я ведь уже у этого тренера.

– Да, – на этот раз мать отвечает без промедления. – Детка, ты же знаешь, многие распадаются перед переходом во взрослые.

Ага, мысленно кивает Рая. Это нормально. Всё равно по взрослым придётся начинать с чистого листа.

В собственной голове она цитирует слова собственной матери.

Вслух говорит:

– Четыре года назад, – и отключается.

Четыре года назад её брат пробовался с другой, и за четыре года ей никто ни разу об этом не сказал. Даже не намекнул. Четыре года. Сорок восемь месяцев, в течение которых её партнёр, её родители и её тренер, очевидно, то и дело возвращались к идее смены партнёрши.

Убрать её, как сломанный винтик, нет, даже как реквизит, как обыкновенную деталь, и заменить на другую.

Ту, с которой больше химии и больше возможностей. Как будто она ничего не достойна, как будто она недостаточно хороша. Ну, разве что покататься несколько лет (девять долбаных лет!), заработать себе имя, выиграть все мыслимые и немыслимые юниорские титулы (смешно, как будто он сможет перетащить их медали в свою новую пару!) и выбросить её. За бортик. Под лестницу.

Олег даже старые ботинки никогда не выбрасывает: они так и лежат у него в комнате, целая коллекция коньков разного размера, потрёпанных до предела, с порванными шнурками, разбитыми пятками, изрезанными носами.

Ботинки он не выбрасывает, а её – очень даже.

Самое смешное: все знали. Мать знала. И ей не жаль. Она даже не перезванивает.

Рая смотрит на телефон в своей руке, будто не понимая, откуда он взялся, а потом, с силой размахнувшись, бросает его в стену. Она ждёт жалобного звона, разлетевшихся в стороны кусков пластмассы и осколков стекла – и облегчения, но ничего подобного не происходит.

Телефон мёртвым камнем падает на пол. Облегчения нет.

– Ты в порядке? – выныривает из дверного проёма чья-то лохматая голова.

Нет, думает Рая, я нихрена не в порядке.