По обе стороны от…

© Борис Рабинович, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Читателю от редактора

Представьте себе, дорогой читатель, что к вам в купе заходит попутчик. Автор этой книги. Крупный, средних лет дядька. Здоровается, располагается напротив и начинает рассказывать. И вы даже не замечаете, как погружаетесь в мир его грустных, комических, странных и забавных образов. Дядька достает из дорогой кожаной сумки бутылку такого же дорогого коньяка и предлагает выпить за знакомство. И, как ни в чем не бывало, продолжает свои рассказы. Вы соглашаетесь. Отказаться невозможно по двум причинам. Во-первых, его грустным еврейским глазам хочется верить. А во-вторых, от его рассказов просто не оторваться. Каждый из них, как глоток крепкого элитного алкоголя. Каждая история имеет свой вкус, цвет, крепость и даже запах, который кажется невозможно описать словами, а у автора получается. Каждый рассказ это будто красивый кадр из кино, будто сочная картинка снятая оператором экстра-класса. Чем дальше, тем больше стирается грань между автором книги и читателем. Вы словно отождествляетесь. С каждым новым абзацем окунаетесь в мир образов, мастерски созданных из коротких предложений, в которых нет ни одного лишнего слова. Для того, чтобы писать красиво нужен авторский талант, и он определенно виден в сборнике новелл Бориса Рабиновича. «По обе стороны от…» – штучный товар, заслуживающий видного места на домашней книжной полке. Эта книга, как хороший фильм, который выключаешь только тогда, когда закончатся титры. Можете быть уверены – прочитанное запомнится надолго, а именно это и есть настоящий показатель литературного мастерства. После прочтения, каждый станет чуточку добрее, окунется в полное безумств и абсурда прошлое и, ощутит его горькое и сладкое послевкусие.

Андрей Остроумов

Писатель, сценарист

Моя Америка

Тете Люде и дяде Валику, не смотря ни на что…

***

В аэропорту Шеннона было тихо, как в элитной клинике. На полу, в переходах между секторами – ковровое покрытие. Оно поглощало шум шагов. В зале транзитных пассажиров обстановка почти камерная. Люди расположились в мягких кожаных креслах, пили кофе, курили, тихо переговариваясь. Сигаретный дым змейками уходил вверх, растворяясь в кондиционированном воздухе. Как-то очень благородно пахло вокруг. Тогда я еще не знал секрет этого бленда. Сейчас, покатавшись по миру, я определил его состав: хороший парфюм, настоящий молотый кофе, свежая выпечка, дорогая кожа.

На стойке бара, в гигантской стеклянной емкости в голубоватой воде плавали какие-то гигантские раки. Их непропорционально огромные клешни были заботливо увязаны тонкой белой резинкой. Какой необычный аквариум, подумал я. Это ж надо, экие гуманисты, обмотали гадам клешни, чтоб те друг дружку не покалечили! Откуда мне было знать, что выставлены членистоногие вовсе не для красоты, а по более прозаическим причинам. Уже позже, в Нью-Йорке я узнал, что это лобстеры. Из аквариума они идут прямиком в жаровню и стоят сорок долларов за килограмм.

Шеннон – маленький ирландский городок. При нем аэропорт. Обычно, тут производят дозаправку самолеты, направляющиеся в Новый Свет из стран Восточной Европы.

Это потом, четыре года спустя, в девяносто пятом, он станет всемирно известен, как место где Ельцин абсолютно по-русски проспал встречу с премьер-министром этого небольшого, но гордого государства. Ирландия ненадолго обиделась. Остальной мир проглотил очередную «загогулину» хмельного царя. А в июле девяносто первого года именно Шеннон стал для меня первой настоящей заграницей.

За панорамными стеклами терминала лил плотный дождь. Я понял – это был настоящий британский дождь. Ну, я так почувствовал. Несмотря на ливень, все автомобили были чистыми. Видимо, в Ирландии дождь не пачкал, а мыл. Или мне так казалось…

Я бродил по ярким залам «Duty Free» в состоянии грогги. Неимоверно ухоженные продавщицы в красивых форменных блузах о чем-то переговаривались. Из всего разговора я не понимал ничего. Вернее, не идентифицировал их язык с тем, который я изучал в школе и ВУЗе. Расслышал только вспомогательное слово «does». Стало немного не по себе.

При входе в транзитную зону всем пассажирам выдали по жестяной банке пепси-колы и пластиковый жетон с соответствующим логотипом. Видимо, рекламная акция. Пепси я раньше пил. Но вот из жестяных банок – никогда. Прежде всего ее нужно было открыть. Впервые в жизни. Я трепетно вставил палец в жестяное ушко. С осторожностью сапера стал тянуть кольцо в сторону. Естественно, в сторону противоположную той, которая предполагала безболезненное открытие хитрого сосуда. Интуиция подсказывала, что банка должна открываться наподобие венгерской ветчины, которую отец однажды привозил из Киева – подтягиванием кольца крышечки к себе. Наверное, срабатывал притягательный рефлекс. Тупой щелчок показался мне в в респектабельной тишине взрывом. Колечко осталось на пальце. Крышка девственно невредима. Дефлорация подлой емкости оказалась провальной. Пить хотелось, кола в руке нагревалась, да и спортивный азарт не позволял отступать обратно. Шпионски оглянувшись вокруг, я с разгона вогнал указательный палец правой руки в предполагаемое место вскрытия… Коричневый фонтан из нагретой пепси-колы получился феерическим. Ковровое покрытие с жадностью впитывало в себя жидкость. Впрочем, как и моя бледно-розовая рубашка. Добропорядочные европейцы оглянулись все разом. По-моему, изумились даже лобстеры. Для порядка, глотнув оставшийся на дне баночки напиток, я, нелепо растопырив пальцы, пошел искать клозет.

***

В общем-то, в Америку я летел жениться. Жениться фиктивно. А на самом деле, чтоб получить «грин-кард». Мысль пришла в голову в августе девяностого. Это была одна из первых авантюрных идей, овладевших моим неокрепшим мозгом. В дальнейшем эксперименты по перемещению в пространстве повторялись. Но то было начало.

Именно в августе девяностого я впервые в жизни, и, к сожалению, не в последний раз остался без всего. Вернее сказать, получилось так, что у меня ничего не было. Из института меня выгнали. Я не сдал экзамен по естествознанию, оправдывая себя перед родителями тем, что молодая преподавательница этого нехитрого предмета с нежной русской фамилией Берёзка была антисемиткой. Для еврейской семьи – железное алиби. О том, что в новом учебнике естествознания к концу учебного года были все еще склеены многие страницы-девственницы, я папе с мамой предпочел не говорить.

Возвращаться в городок своего детства казалось мне делом абсолютно бесперспективным. Страна вместе со мной была в хаосе и растерянности, пускала пузыри. Череда дурацких неурядиц накатывала волной. Собрались семьей к морю – украли все вещи в камере хранения киевского железнодорожного вокзала. Жулики подсмотрели код пятнадцатикопеечной ячейки. Измотанные августовской жарой, безразличные ко всему милиционеры линейного отдела обессилено разводили руками. Заявление приняли, но шансы на обнаружение сворованных чемоданов свели к нулю аргументировано и профессионально. Когда наша несчастная семейка всё же добрались до приморской Кирилловки, нас ограбили. На это раз, на «гоп-стоп». Местная шпана в лице четырёх босяков потребовала плату за пользование местными природными ресурсами. Плата равнялась двадцати пяти рублям. Загорелые ребята поигрывали ножичками, я героически остался в заложниках на заднем дворе заброшенного крытого рынка, младший брат отправился за деньгами.

Злость на непутевую родину росла и ширилась. Ощущение полной безысходности принимало всеобъемлющий масштаб.

Не знаю почему, но окончательное понимание того, что нужно уезжать пришло в октябрьский дождливый день, после того, как в Киеве из маминой сумочки вытащили желто-ядовитые купоны – украинское самостийное дополнение к союзным рублям. С их помощью нам предстояло приобрести синтетические носки производства ГДР невеселых расцветок, «выброшенных» по случаю. Полуторачасовая очередь осталась позади, но доступ к божественной продавщице чулочно-носочного отдела с одними только рублями был закрыт намертво. Жизнь без восточногерманских носков теряла всякий смысл. Надо было валить.

И вот я по другую сторону океана. Невиданных до сей поры американских денег ни цента. Только в заднем кармане турецких джинсов «Mawin» тридцать рублей. Инструкция ОВИРа гласила, что турист отправлявшийся в поездку по капстране должен иметь с собой не более тридцати рублей. На обратную дорогу. Обратную дорогу я не предполагал, но инструкцию ОВИРА выполнил беспрекословно. И какая обратная дорога могла быть? Ведь я ехал в рай. И даже Гребенщиков в моих наушниках пел: «…из тех, кто попадал туда, еще никто не возвращался назад…». А Гребенщикову я не верить не мог. Правда далее там шло «…а сердцу нужны небо и корни, оно не может жить в пустоте…». Но кто тогда, в девяностом, думал о корнях, а тем более о небе. Сигареты и макароны по талонам. Какие тут корни, какое небо… Горький анекдот того времени, «Главное – последнему не забыть выключить свет в аэропорту», казался мне пророческим.

Тем более за океаном уже скопилось какое-то количество дальних еврейских родственников, знакомых и друзей знакомых. Они присылали оттуда неимоверно цветные фотографии на фоне открытых холодильников, откуда маняще, как из сундука с сокровищами, в лучах волшебного света угадывались пластиковые бутылки и железные баночки разных цветов и калибров.

О том, что всё это дешевое, напичканное химией добро куплено за продуктовые талоны, да и сам холодильник притащен из ближайшей помойки, никто из них на обратной стороне фотокарточки почему-то не писал.

Одним словом, из терминала аэропорта JFK я вышел пятнадцатого июля девяносто первого года. Липкая пластилиновая жара накрыла меня волной внезапно и неумолимо. Электронное табло на верхотуре надземной парковки чуть правее меня красными пупырышками лампочек сюреаллистично высвечивало +102 градуса! Бог мой, куда я попал! – подумалось мне. Сообразить или вспомнить, что кроме измерений в Цельсиях есть еще и Фаренгейты, я был не в состоянии. И это после трёх лет обучения на естественно-географическом факультете пединститута.

Шею жгло от неумелого бритья в тесном лайнеровском туалете. Рубашка производства киевского ПШО «Свiтанок», своим рубероидным воротником вонзалась в кожу. Тот еще жених.

Так вот, в кармане ни цента. Чемодан чертовски тяжел. Я с трудом дополз до спасительного ряда тележек. Но без монеты в двадцать пять центов тележка отдаваться не желала. Я еще раз, для приличия, дернул ручку телеги и смиренно поволокся к предполагаемому выходу с неподъемным чемоданом.

Кстати, о скарбе, собранным мною в дорогу. Были получены настоятельные рекомендации родителей моей невесты. Заключались они в следующем: надо взять с собой побольше светлых рубашек «на выход», костюм, туфли и, вы не поверите, «бабочку». Да, да, именно, «бабочку» фасона «кис-кис». Весь этот славный гардероб, со слов моей будущей тещи, должен был пригодиться мне для каких-то загадочных «апойтментов». Это вдохновляло меня еще больше.

Но в нашем местечке в июне девяносто первого с «бабочками» была, как вы понимаете, напряженка. Но мои будущие некровные родичи настаивали.

Если немного отвлечься, то хочется сказать, что в те тяжелые времена родители, выталкивающие своих чад за границу под разными предлогами, чем только не снабжали их в далекий путь. В силу тотального дефицита, отправить ребенка с чем-то дельным в багаже было сложно. Но очень хотелось.

Знаю случай, когда сердобольные еврейские родители, отправляя своего сыночка в Израиль, учиться иудаизму в религиозном университете, не придумали ничего лучшего, чем положить ему в чемодан несколько пузырьков с синькой. Да, да, обычной синьки для полоскания белья! Не совсем понятно, как синька помогла бы ему осваивать премудрости Торы, но папа с мамой очень любили своего мальчика. И как говорится, что могли, то и положили. На всякий случай… Мало ли… Вдруг сгодится…

Бесценный бытовой препарат «индиго» в пластиковых пузырьках был надежно и уютно уложен между рубашками и нижним бельем. Родители будущего ребе, наверное, не предполагали, что при взлете и наборе высоты происходит резкий перепад давления в самолете. А чемодан-то с синькой в самолете и летел… А, может, счастье их такое еврейское. Одним словом, в секторе получения багажа аэропорта имени Бен-Гуриона наблюдалась следующая картина: обескураженный мальчик следил, как по транспортеру уныло выполз его чемодан из чрева перегрузочного отсека. Позорным шлейфом за чемоданом, по резиновой ленте конвейера, тянулись бирюзово-синие ручейки совершенно неуместной тут синьки. Сам чемодан был словно прострелен навылет. Только, кровь была не алая, а иссиня черная… Не суждено было нашему беженцу использовать советскую синьку на земле обетованной. А рубашки, носки и иные предметы гардероба, уложенные доброй еврейской мамой в чемодан и подавно…

Но вернемся к моей «бабочке. Потому как, светлыми июньскими вечерами моя добрая и милая мама, сидя на лавочке во дворе дома, под пристальные взгляды и рекомендации соседей, варганила мне бабочку для «апойтментов». Обшивала вырезанную из плотного картона «птичку» черным бархатом, купленным по блату. Потом мама каким-то хитрым образом припаивала к этой нехитрой конструкции белую резинку от трусов, и светский аксессуар был готов в срок. Я стопроцентно готов был вылетать через океан.

А встретить меня должна была моя придуманная невеста. Девушку звали Алёна, или просто Лёля. Вот на ней я и должен был жениться. По своей собственной просьбе…

***

С Лёлей мы жили в одном дворе и учились в одной из пяти школ нашего украинского городка. Она на два года младше меня. Мама еврейка, больше похожая на цыганку. Папа – представитель титульной нации, украинец, заводской работяга. Наши родители дружили. Крепкая дворовая советская дружба. Эдакие «Покровские ворота».

Однажды Леля всех удивила. Она исчезла. День, два, три – нет её. Родители бьют тревогу, сходят с ума потихоньку, собираются писать заявление в милицию. Не написали. Видимо, они уже тогда чувствовали сердцем своим родительским, что ребенок способен на «подвиг», а исчезнуть просто так не способен…

…Алёна позвонила на третий день.

– Мама, я в Красноводске, – полуночным бредом пробормотала телефонная трубка на радость и успокоение маме.

Шестнадцатилетняя красавица уехала в прикаспийский городок за капитаном гандбольной команды, которому посчастливилось быть в нашем захолустье на соревнованиях. Лёля безудержно влюбилась и с соревнований они двинули парой. Инкогнито. Не знаю, что он там ей при этом обещал и что произошло в азербайджанских степях, но недели через две она вернулись. В дальнейшем сюрпризы повторялись. Частое явление, в общем. Девочкам и так не хватало красок в серой зашоренной стране. И они, девочки, самостоятельно размалёвывали как могли холст жизни, не особенно разбираясь в палитре и сочетании цветов.

А в целом, Алёна была нормальным советским подростком.

В Штаты они свалили в восемьдесят девятом, когда ей было восемнадцать. А в девяностом и я был уверен в том, что меня уже ничего не связывает с непутевой родиной. Ничего.

И понеслось робкое письмо через Атлантику с брачным предложением. В письме содержались мои идиотские планы, как через фиктивный брак вытащить всю нашу семью в благословенную Америку. Удивительно, но за океаном с моими доводами согласились и пообещали прислать вызов. Неделю я ходил совершенно очумевший от счастья.

Америка манила эмтивишными клипами Билли Джоэла. Я предполагал работать барменом, не меньше. Языковые проблемы меня не смущали. В аттестате о среднем образовании по языку твердая «пятерка». В крайнем случае, устроюсь продавцом, думалось мне.

В декабре пришел долгожданный вызов. Отмечали чуть ли не всем общежитием.

Когда я протрезвел, то узнал, что есть еще пару ньюансов, без которых в Нью-Йорк я не попадаю. Во первых, нужно получить въездную американскую визу. Чтоб стать ее обладателем я ежемесячно гонял на поезде в Москву, дабы поучаствовать в перекличке у американского посольства. В той очереди я был десять-тысяч-двести-какой-то.

Кстати, забавная была эта очередь. Мы даже со временем все там сдружились. Кого там только не было в этом великом стоянии за химерной американской мечтой: и торгаши, не находившие применения своему коммерческому дару в условиях плановой социалистической экономики, и какие-то священнослужители в рясах с килограммовыми крестами на шеях, пытающиеся проникнуть в Штаты с загадочной миссионерской целью, и евреи, не желающие ехать в жаркий и провинциальный Израиль, и мошенники-аферисты всех мастей, скрывающиеся от правосудия и длинных рук братков. Были и добропорядочные русские семьи в полном составе, получившие всеми правдами и неправдами вожделенный гостевой вызов из-за океана. Все эти люди желали одного – вырваться и любой ценой зацепиться за Америку. Любой ценой.

Да, там еще были диссиденты второго, а то и третьего эшелонов. Те, которых не выслали в свое время из Советского Союза вслед за Войновичем и Солженицыным, те которых не лишили гражданства великой империи в принудительном порядке. Не дождавшись поднимающей международный диссидентский рейтинг высылки, они пытались покинуть несвободную родину достойно, с гордо опущенной головой.

В посольской очереди все активно общались. Каждому было что рассказать и о чем послушать. Помню, позабавил один слегка придурковатый малый, лет восемнадцати, в такой же придурковатой куртке цвета сгнившей соломы, со множеством карманов и карабинов. На вопрос, к кому он двигает и куда, он рассказал историю, о том, что едет к своему биологическому отцу, бросившему их с мамой двенадцать лет назад. На вопрос, где проживает папаша, парень гордо и с расстановкой ответил:

– В Лос-Анжелоской области…

Толпа беззлобно хохотала.

Кем я был среди всех этих людей? Господи, кем?

Визу я получил в конце апреля, когда уже почти не родные мне березки вспыхнули зеленым. Общага загудела опять.

После того как я опять окончательно протрезвел, столкнулся с очередной неразрешимой проблемой. Авиабилет! В единственной кассе «Аэрофлота» за Крымским мостом очередь на год вперед. Я туда робко зашел после посольства, чуть было не был задушен и больше с тех пор там ни разу и не бывал.

Ходили слухи, что билет можно достать через спекулянтов за двенадцать тысяч рублей, вместо двух тысяч номинальных. Совершенно фантастическая сумма. Таких денег, конечно же, не было. Но цель оправдывала средства, так думалось мне, и я не отступал. Была найдена некая советско-американская контора, выписывающая вожделенный квиток при условии оплаты четырехсот долларов в Нью-Йорке и полутора тысяч рублей в Москве. С родительской сберкнижки было вычищено все, без остатка. В Америке желаемую сумму внесла моя будущая фиктивная теща. Естественно, в долг.

Обмен денег на билет происходил в Москве на какой-то конспиративной квартире по предварительному звонку. Мы с мамой приволоклись в восемь утра. Ну, прямо с поезда. Чего тянуть. Там явно нас не ждали столь рано. Ведь в нашем сознании весь мир должен был просыпаться в семь утра, по нашему семейному местечковому распорядку. А Москва уже в то время отодвигала стрелки своих биологических часов вперед.

Дверь открыла молодая, явно только что из постели, девушка. Я отметил удивительное сочетание красоты и полусонной растрепанности. Не думал, что женщины бывают красивыми и без макияжа. Еще одно случайное открытие.

Отдельно хочу рассказать о квартире. Я впервые в жизни видел такой привлекательный и милый бардак. Это был западный бардак. Небрежное и беспорядочное скопление атрибутов несоветской жизни в таком количестве и в одном месте: вороная видеодвойка «Funai», на ней открытая пачка «Davidoff», кофе-машина с итальянским окончанием в названии, небрежно брошенная на кухонный стол трубка радиотелефона «Panasonic», какие-то постеры и глянцевые журналы с латиницей на обложках. Там, кажется, даже присутствовала микроволновая печь! Было понятно, что все это тут не для красоты и это не способ превратить бумажные рубли в твердые бытовые инвестиции. В волшебной квартире этим пользовались! Не смахивали пылинки, молясь на бренды и лейблы, а реально пользовались! Тут это имело практическое, ежедневное применение! Я был поражен. Если учитывать, что в то время в Москве в свободной продаже имелись только сигареты «HB» по пять пятьдесят за пачку и минеральная вода в стеклянных бутылках с тусклыми этикетками, то меня можно понять.

Из чудесной квартиры мы вышли с драгоценным билетом. Вылет пятнадцатого июля девяносто первого года! Можно было начинать прощаться с родиной.

Но не тут то было. Родина приготовила для меня еще один прощальный сюрприз. Материализовался он в лице начальника областного ОВИРа – товарища Татаренкова, бывалого советского чекиста.

Бывалый советский чекист имел лицо Петросяна, только без признаков придурковатости. Вызвал он меня к себе в просторный кабинет за пару недель до отъезда.

Оказывается кто-то «стуканул» в контору о том, что, выезжая по гостевому приглашению, возвращения на родину я не планировал. Сказались мои общежитские застолья и безудержно-геройские откровения.

Мое потенциальное невозвращение являлось, в общем-то, проколом для самого Татаренкова, которому до пенсии оставалось менее четырех лет. Мол, не уследили, выпускали в гости, а человечек не вернулся. Неприятная ситуация, одним словом.

И вот товарищ Татаренков Валентин Никитович неуклюже пытался дать моему отъезду обратный ход. А, проще говоря, слегка меня шантажировал:

– Борис, дорогой мой, – приятным ровным баритоном вещал он. – Нам всё известно. Вы собираетесь остаться в Америке. Посему, я даю указание пограничникам в Шереметьево, чтоб вас не выпускали, прежде чем вы не выпишитесь, а также не снимитесь с воинского учета и не сдадите свой советский паспорт. Были перечислены еще какие-то невыполнимые условия, без соблюдения которых граница для меня оставалась на замке. Я пытался блеять в ответ что-то неубедительное. Но он был волком в этом кабинете, а я овцой. И вели мы себя соответственно своим ролям. Мне стало как то не по себе. Резко и неумолимо захотелось срать.

Вызов, паспорт, виза, билеты на руках. Полтора года ожидания, последние деньги, потраченные на осуществление мечты. Все рушилось в этом кабинете с суровым портретом Дзержинского на стене. Я сглатывал слюну, которой уже не было и сжимал плотно ягодицы.

Вышел я от Татаренкова абсолютно обескураженный, подавленный и тотально вспотевший. Я верил представителю власти, как маме родной. Я не научился еще им не верить.

Но, вы знаете, я ничего не стал предпринимать. Ничего. Просто сел в поезд и поехал в Москву.

Потом было суточное ожидание своего рейса на прохладном полу в переполненном Шереметьево, далее четырехчасовая очередь на регистрацию, еще час очередь на паспортный контроль. И все это с той мыслью, что граница для меня ЗАКРЫТА!!!

Знобить меня перестало уже в абсолютно бесполезном для меня «дьюти фри».

Никуда Татаренков, конечно, не звонил.

Но я часто вспоминаю, что тогда, в его кабинете, не только угрозами и шантажом пытался меня уберечь от невозвращения начальник отдела виз и регистраций майор Татаренков.

– Борь, тебе все равно там не понравится. Ты вернешься, поверь мне, вернешься, – по отечески напутствовал меня улыбчивый чекист, прежде чем со мной попрощаться.

Тогда я воспринял те слова, как очередной хитрый ход коварного гэбешника. Мысленно ухмыльнулся, удивившись столь примитивной майорской уловке. Ну как может не понравится в Америке… Ну как…

С Татаренковым мы встретились через пару лет в том же кабинете, но уже совсем по другому поводу.

– Ну что, шкодник, вернулся? – широко улыбался уже российский подполковник, пожимая мне руку, – Говорил я, что не понравится тебе там? Говорил?

– Говорили, Валентин Никитич, говорили, – улыбался я в ответ чекисту как старому товарищу.

Милым человеком оказался этот Татаренков. Определенно.

***

Леля встретила меня в аэропорту. Смуглая. Негритянские полные губы, глаза-вишни, тонконогая, слегка тяжелый зад. Похожа на мать. Не мой типаж, но красивая. А если учесть, что в Америке красивую женщину на улице просто так не встретить, то она была яркой жемчужиной среди тусклой галечной россыпи. С ней был товарищ – Саша. Саша Львович. Львович – не отчество, а фамилия. Высокий и тощий. Двигался развязно, словно, подпрыгивая. Большие блудливые глаза потенциального игрока казино. Причем, игрока, вечно проигрывающего (как потом оказалось – это было почти правдой). У Львовича была машина – убитый «Понтиак Бонневиль» восемьдесят четвертого года. Автомобиль ехал. И это было главное. Потому что такси до Бруклина стоило долларов пятьдесят, кажется. По тогдашним российским меркам – огромные деньги. Да и статус хоть и фиктивной, но, все же, невесты, видимо, не позволял Лёле усадить меня в общественный транспорт.

И уже через четверть часа этот самый Понтиак нес нас по многополосному хайвэю в сторону Бруклина.

Невероятных размеров, форм и расцветок автомобили проносились мимо. В то время американцы еще не отучились любить свои отечественные корабли на колесах. Я заглядывался на крокодилоподобные форды, кадиллаки, бьюики, олдсмобили из семидесятых. С длиннющими капотами, двудверные. На задних широких и пологих, обитых мягкой кожей стойках, декоративные окошечки, украшенные хромированными вензелями. Произведения искусства. До сих пор люблю эти телеги.

Наш «Бонневиль» удивлял меня не меньше. Впервые в жизни, с восторгом дикаря, я овладевал наукой управлять электрическими стеклоподъемниками и с тихим восхищением следил, как манипулировал Саша автоматической коробкой передач, где рычаг…, нет, рычажок переключения передач находился под рулевым колесом справа.

Время от времени Львович пытался ругаться с теми, кто нас обгонял. Истерично кричал в открытое боковое стекло загадочное «факин шмак» и высовывал поднятый средний палец в окно. Одним словом, всячески показывал на то, как он хорошо ориентируется в дорожном движении Нью-Йорка.

Справа и вдалеке открывалась панорама Манхэттена. Удивительно знакомая, просто хрестоматийная картинка из голливудских фильмов: серые близнецы-кирпичи международного торгового центра, остроконечные «Chrysler» и «Empire State Building». Первые в моей жизни небоскребы. Московские высотки не в счёт. Осознать реальность происходящего было не в моих силах. Я дал своему сознанию полную свободу. Не обременял его необходимостью прочувствовать важность момента. Да и не получилось бы. Я посадил себя в кинозал и наблюдал фильм. Вернее, я смотрел фильм о человеке, который сам смотрит фильм. Ведь еще позавчера вечером я собирал свой убогий скарб на шестиметровой кухне родительской квартиры в городке, где за жигулевским пивом черниговского производства стояли в очереди по полтора часа. Где самым высоким небоскребом была убогая пятиэтажка для работников райкома партии.

– Факин шмак! – вопил очередному обгоняле мой новый американский знакомец.

– Гетта фак ари хиа-а-а-а-а! – неслось ему в ответ.

Не первой свежести американский автомобиль нёс меня к какой-то совершенно новой, неведомой странице моей жизни.

Я дебильно улыбался.

Между тем, слегка успокоившийся Львович хотел удивлять меня и дальше. Предложил заехать по дороге в магазин, купить пива. Я готов был удивляться.

Припарковались у придорожной продуктовой лавки. В Нью-Йорке их называют красивым словом «гросери». Пиво было предложено выбирать мне. Я и ранее то с трудом делал выбор между «Жигулевским» и «Мартовским». Просто ни разу в жизни не лицезрел их вместе. А тут…

Я почему-то схватил двухлитровую стеклянную бутыль «Old England». Наверное, это был самый неосознанный поступок в моей жизни на тот момент. Даже поступление на естественно-географический факультет пединститута было делом более закономерным, чем тот выбор пива.

Въехали в Бруклин. Нас окружили типовые многоэтажки из темного кирпича цвета высохшего говна. Казалось, что и пахнуть дома должны соответствующе. Обошлось. В воздухе хватало других ароматов. Запахи неведомых блюд из многочисленных кафешек и ресторанов, высокооктановый выхлоп прожорливых автомобилей, соленый океанский бриз и, все-таки, запах говна сливались воедино. Дома были плотно оплетены нехитрыми узорами пожарных лестниц. Ничего примечательного. Множество лавочек и магазинов с элементами бездефицитного существования местных жителей скрашивали пейзаж. Правда в них наблюдался какой-то совершенно не свойственный моему понимаю о западной торговле легкий бардак. К примеру, рядом с алкогольными напитками мог продаваться стиральный порошок, или связки бананов соседствовали на витрине с электрическими лампочками. Но в целом, впечатления это не обламывало.

Со временем попадалось все больше людей в странных этнических одеждах – то мужчина с платком на голове, обтянутым жгутом и в белой простынке до земли, то девушка в парандже, опять же, в чем-то длинном, но уже черном. С увеличением на улице количества смуглых людей в длинных этнических одеждах почему-то увеличивалось количество мусора на этих улицах. Легкий горячий ветерок носил всевозможного цвета обертки и пластиковые бутылки от одной обочины к другой. Кое-где все это скапливались в небольшие кучки и горки.

Как оказалось, родители Алёны жили в арабском квартале. Цены на жилье тут были значительно ниже и примиряли бывших советских евреев с необходимостью сосуществования в таком противоестественном соседстве. Лишних пятьдесят долларов в месяц позволяли евреям не любить арабов чуть меньше. Да и какое дело было нашим советским иммигрантам до этих вековых разборок. Сами в такой каше…

Трехкомнатная квартира, на эмигрантском сленге «двухбедрумная», тоже ничем особым не впечатляла. Впрочем, и не разочаровывала. Только вот удивляло сочетание в жилище былого советского дефицита и американского старья.

Львович, слегка амортизируя на своих длинных ногах, достал стаканы тонкого стекла с убогим лиственно-травянным узором (советский дефицит) из кухонного пенала, висевшего слегка криво над мойкой (американское старье). Пиво не успело нагреться. Настроение было радужным. Сбывались мечты идиота. Пена переваливала через край и стекала на клеёнку с изображением картинок из книги о вкусной и здоровой пище издания пятьдесят шестого года (советский дефицит). Алена достала из горбатого холодильника «International» (американское старье) тонко нарезанный ломтиками (она сказала «слайсами») дырявый сыр. На кухонном столе издавал шум, но плохо показывал портативный телевизор «Шилялис» ядовито красного цвета (советский дефицит).