Present Perfect Continuous

В английской грамматике Present Perfect Continuous обозначает действие, начавшееся ранее какого-то момента в прошлом и продолжающееся в настоящее время.

© Борис Мир, 2018

ISBN 978-5-4490-6936-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Солнце, отразившись от окна соседнего корпуса, ударило прямо в лицо и разбудило меня. Я приоткрыл глаза, увидел залитое жарким золотом стекло – и тут же ослеп от яркого света.

Сразу с досадой отвернулся: хотелось не просыпаться как можно дольше – наступающий день, как и предыдущие, не сулил мне ничего хорошего. Тем более суббота: надо думать, чем занять себя. Но что-то, еще похожее на дрему, слишком быстро прошло – и значит, надо вставать.

Ванна занята замоченным грязным бельем соседки: душ не примешь. Опять! Ополаскиваюсь над раковиной: вода, хоть и не как зимой, все-таки немного бодрит. Чайник уже пыхтит – можно бриться.

Застилаю постель и навожу какой-то порядок в комнате. Одеваюсь; гляжусь в зеркало: прямо таки жених. Черт бы все подрал! Ладно: можно идти. Почистил туфли на площадке, ополоснул руки и запер комнату. Выглянула соседка – в халате, из-под него почти до пола мятая ночная сорочка.

– Вы не в магазин, случайно? Прихватите мне, если вас это не очень затруднит, батон, бутылку молока и…

– Я ухожу, – не очень любезно прерываю ее.

– А-а! – обиженно тянет она. – Дверь вечером я могу запереть?

– Я приду.

– Только, если вы опять очень поздно, то, пожалуйста, тише.

– Хорошо: постараюсь.

Завтракаю какой-то ерундой в ближайшем кафе. Потом сижу на бульваре и соображаю, как мне, все-таки, убить день.

К родителям сегодня не поеду. И так буду у них завтра – с Маринкой. А сегодня – ни к чему: снова те же разговоры и вопросы, да еще мама вдруг опять что-то вспомнит.

С Юркой глухо: у него зачеты, готовится без продыха; все, чем мог, я уже успел ему помочь – больше нечем. И на работе делать нечего: управились лихо как никогда – последние кальки получим из копировки на следующей неделе.

Позвонить, все-таки, кому-нибудь? Да без толку: вчера еще обзвонил всех – безрезультатно. Кроме Ирки, сестрицы моей двоюродной: знал, опять предложит с кем-то познакомить – «интеллигентная, выглядит моложе своих лет, семья хорошая». Все равно, с ее протеже у меня абсолютно не клеится: все что-то не то. Мыкаюсь пока один, благо есть, кто много от меня не требуют. Ночь наша, и ладно. Потом опять один, а чаще один и вдвоем: хуже не придумаешь.

Схожу куда-нибудь, и все. А куда? В костел святого Людовика на Малой Лубянке? Нет: после рижских и львовского костелов орган там – не звучит абсолютно. Кино? Вместе с очередью в кассу отнимет часа три – от силы. Опять музей? Пожалуй: только в какой? Сижу и не спеша соображаю.

Честно говоря, идти мне никуда не хочется. На бульваре сейчас хорошо как никогда: деревья в молоденьких листочках, и солнышко пригревает. Сижу на скамейке, курю и даже начинаю немного подремывать.

Появляются еще люди, устраиваются на скамейках под липами. Старушка с детской коляской. Два парня ставят доску и играют в шашки: надо будет подойти – поболею, сделаю пару замечаний, а там, смотришь, и сыграю партии две-три. Старик с газетами. Девушка с книгой, на скамейке наискось от меня. Лениво курю и глазею на них.

Девушка – молоденькая: от силы, наверно, лет двадцать. А ножки у нее – стройненькие. И волосы неплохие. Ничего смотрится. Она на минуту подняла голову, и я сумел лучше разглядеть ее: не красавица, конечно, но лицо приятное – главное, глаза весьма таки осмысленные. Я еще посидел немного, рассматривая ее. Она несколько раз подняла голову, глядя на меня, а потом вдруг очень уж уткнулась в свою книгу. Даже покраснела. Ладно, хватит!

Встал и подошел к играющим. Тут меня ждало разочарование: уровень их игры был уж очень низкий, играть с такими партнерами – никакого удовольствия. С минуту постоял возле них и ушел.

В кассе кино – очередь, хвост на улице. Детектив какой-то новый: может быть, неплохой, раз на него давятся. И потом – какая мне разница.

До меня осталось человека четыре – кассирша предупредила, что билеты на ближайший сеанс кончаются: очередь заволновалась. И тут я увидел девушку, что сидела на бульваре: она стояла в конце очереди – билет ей, конечно, не достанется. Тогда я взял два билета – последние.

Моя незнакомка пошла к входу в кинотеатр: это мне и было нужно. До начала оставалось еще достаточно, можно было покурить, но я сообразил, что она может суметь купить билет еще у кого-нибудь. Подошел так, что она меня не видела.

– Нет лишнего билета? – спросила она спешившую мимо девушку; та мотнула головой – и я сразу сказал:

– Есть один лишний, – и она сразу повернулась ко мне. Еще несколько человек бросились, пытаясь опередить ее:

– Мне, мне продайте!

– Продан, продан уже. Идемте, там мне отдадите деньги – а то билет сейчас вырвут. – Она благодарно посмотрела на меня.

Когда сели, протянула мне рубль.

– Потом: у меня нет сдачи, – соврал я.

Журнал был интересный – «Иностранная хроника», а сам фильм – черт те что. Я в середине не выдержал, сказал:

– Да: о-очень жалостливый фильм!

– Разве? – сразу откликнулась она.

– Весьма: жутко жалко – себя, дурака, что попал на такой. – Шуточка довольно затасканная, но сработала – она засмеялась:

– Правда: чушь!

– Дикая! Едва ли дальше может быть лучше. По-моему, стоит уйти. Вы как? – Она кивнула. Пригнувшись, выбрались из ряда.

– Сколько я вам должна? – спросила она на улице.

– Да, по-моему, я вам теперь должен за такой.

– Но…

– Да все равно, у меня нет сдачи. Извините, что у вас за книга? – прикинулся я: отлично видел, что «Воспоминания современника» Прахова, которую читал давно еще.

Она протянула мне книгу, и я сделал вид, что с интересом просматриваю ее.

– О, о художниках, расписывавших Владимирский собор в Киеве. Интересно! Собор потрясающий.

– Вы его видели?

– Да. А вы?

– Нет, к сожалению! – Очень неплохо: то, что надо – на эту тему я могу говорить таки неплохо.

Как раз перед командировкой в Киев я нашел в библиотеке «Соборъ Св. Владимира въ Киеве», дореволюционного еще издания, и выписал оттуда, кто что там расписывал. С блокнотом, где были эти записи, потом ходил по собору и давал пояснения таким же, как я: никаких путеводителей там не было.

– Один из подошедших к нам оказался церковным старостой собора: подарил мне фотографии запрестольных росписей – их могут видеть только священники и убирающие в алтаре.

– Красивый он?

– Очень. Даже когда там полумрак: очень впечатляет. Только мозаичное изображение Богоматери с Младенцем, из-за того, что в соборе оно на золотом фоне, по-моему, сильно уступает в выразительности его же живописного в Русском музее – на черном фоне, оттеняющем идущий от нее свет.

– Да? – она явно с интересом слушала меня. И я воспользовался этим – предложил пойти в Пушкинский музей либо в Третьяковку. Она сразу выбрала Пушкинский.

– А вы пешком ходить любите? Можно дойти пешком – по бульварам.

– Конечно: погода чудесная.

Мне казалось, бульвары долго будут тянуться один за другим. Увлекшись разговором, я незаметно перешел на свой привычный темп. Заметил это уже у Никитских ворот.

– Не загонял я вас?

– Нет еще, – она улыбнулась.

– Если опять побегу, скажите «тпру».

– Ну что вы!

– Учтите: другого выхода нет.

– Тогда, может быть, скажу, – она снова улыбнулась.

Сегодня погода – настоящая летняя, и в музее не слишком много народа. Начинаем осмотр с самого начала – с Древнего Египта. Последнее время я все больше предпочитаю его искусство греческому: оно кажется более выразительным, несмотря на условность поз – мне созвучней плавное изящество линий египетских фигур и, особенно, легкие улыбки женских лиц. И что-то общее с ними я вдруг обнаруживаю в улыбке моей спутницы.

Когда она улыбается, в ее карих, почти одного цвета с ее волосами, глазах мягко вспыхивают теплые искорки. Вообще она очень сдержанная, воспитанная. Только улыбка – главным образом, глазами. И рот, немного большой, со слегка выпяченной нижней губой и чуть крупноватыми зубами, очень выразительный – выдает движение ее мысли и чувства. Та же грациозность и внутреннее изящество – фигур древних египтянок.

Мы говорим очень мало, – ходим и смотрим. В следующих залах она внимательно рассматривает каждую картину – как я когда-то. Теперь мне здесь все знакомо: я обвожу глазами зал и задерживаюсь лишь у самых любимых картин, поджидая, когда она подойдет ко мне.

– Вам эта нравится?

Я молча киваю. Она небольшая – «Младенец Христос» Сурбарана. Ребенок лет четырех – отнюдь не херувимчик: не очень-то красив, в длинной рубашке из грубой ткани, прямые не чесаные волосы. Явно – дитя совсем простых, бедных родителей. Но эта улыбка и какой-то теплый свет, исходящий из маленьких лучистых глаз, руки, протянутые вперед. Что он хотел сказать, испанец Сурбаран, изобразив маленького Христа таким? Что каждый ребенок – это Христос, в том лучшем понимании, что вкладывалось в его образ, – пусть даже ребенок этот и некрасив, прост и беден? Он, должно быть, любил их – детей, этот художник.

Она тоже внимательно смотрит «Младенца Христа» – и спрашивает тихо:

– Вы любите детей?

– Я? Да.

Мы не сразу отходим от нее. Говорим, по-прежнему, мало. Зачем? Надо смотреть. Мы же не художники, не можем по настоящему понимать все тонкости колорита, рисунка, композиции и прочего. Не знаю, насколько это для нас, простых смертных, важно. Главное – лишь мысли и чувства, настроение, вызываемое картинами. Похоже, и она так считает: во всяком случае, не пытается разглагольствовать об искусстве.

Ходим мы по музею долго. Меня это совершенно не утомляет, тем более что нового выставлено очень мало: память напрягать почти не приходится.

Последние залы, как всегда: импрессионисты, постимпрессионисты, фовисты, Пикассо. И мы выходим из музея – на яркий солнечный свет. Я, все-таки, немного устал, и у нее, тоже, глаза утомленные. Но до конца дня еще далеко, и мне никак не хочется снова остаться одному: с ней хорошо.

– Здесь недалеко есть чебуречная, на улице Герцена. Может быть, пойдем туда, поедим? – и жду: не кончилось ли уже все хорошее, что было сегодня; жду, не дыша, те страшно длинные секунды, пока она не кивает: да. Да!

Чебуреки очень горячие: прокусишь, и пар обжигает губы. Главное, чтобы бульон не вылился: надо пить его, осторожно наклоняя чебурек. Она ест их с удовольствием. И я – не глотаю, лишь бы поскорей покончить с процедурой еды, как обычно – ем и ощущаю вкус. Хорошо! Только остался вопрос: не поблагодарит ли она меня вежливо за прекрасно проведенное время и исчезнет – и я снова останусь один, не зная, куда себя дальше деть до наступления ночи.

Но сегодня, как ни странно, мне везет: она никуда не спешит уйти от меня.

– Два зачета вчера сдала сразу: можно и отдохнуть.

Родители не будут беспокоиться? Нет: как раз сегодня утром они улетели в Трускавец, мама в санаторий, а папа – чтобы ей не быть там одной. Она ездила их провожать в аэропорт; на обратном пути так и не дошла до дому: на бульваре так хорошо в эту пору.

Узнаю, что она учится в вечернем институте, на третьем курсе, и работает в библиотеке. Хочу спросить уже, как ее зовут – но понравится ли ей это: будет похоже на официальное знакомство. Лучше чуть попозже.

Мы сидим на скамейке под каштанами на Суворовском бульваре. Мороженое съедено, ноги отдохнули. Предлагаю ехать кататься по Москве-реке: люблю находиться на воде. Ей тоже кажется, что это неплохо.

– Только опять пойдем пешком, хорошо?

– Но…

– Не бойтесь: я люблю ходить.

И мы снова пошли. Я говорил и говорил: наконец-то была счастливая возможность выговориться – она хорошо умеет слушать, и то, что я говорю, ей интересно. Описываю города, в которых был, музеи, здания, церкви и костелы, среднеазиатские гробницы, мечети и медресе. Называю ей малоизвестные, отмеченные мной для себя в Эрмитаже, лежащего мраморного Авеля работы Джованни Дюпре и картину «Отправление на рынок» Констана Тройона.

Она сдержанно улыбается, когда, по-видимому, не совсем со мной согласна. Но не возражает – пытается понять меня; смотрит прямо в глаза, и я все лучше могу разглядеть ее.

То, что сразу показалось мне во внешности ее недостатками, перестает быть ими: и чуть крупноватые зубы, и чуть отвислая нижняя губа – да все это как-то очень и очень в меру, – настолько, чтобы лишь составлять особую прелесть ее лица. И все время – внимательный взгляд и мягкие теплые искорки, когда она улыбается, и дивно подвижный рот. Смотрел бы и смотрел на нее, не отрываясь. Девочка она, безусловно, интересная: очень-очень многое успела прочесть.

– Мне удается после того, как стала работать в библиотеке, одной из первых прочитать все новинки, которые к нам туда поступают.

– Завидую. А я только недавно «Мастера и Маргариту» сумел прочесть.

– По-моему, совершенно потрясающая вещь.

– Конец жуткий только.

– Да? Почему?

– Помните: их конец – Мастера и Маргариты? Навсегда вместе, но при этом абсолютно отрезанные от всех и всего, замкнутые друг в друге. Ведь это же так страшно; страшней того, что пишет Кафка, – все одно и тоже: без движения, без развития – без будущего.

– Действительно. Странно, я почему-то не поняла это тогда. А Кафку я, к сожалению, до сих пор еще не читала.

– И не торопитесь пока.

Медленно плывет наш речной трамвай, и рядом с нами никого, кто бы мешал нам говорить обо всем на свете, слышать обращенные к тебе вопросы и голос славной, умной девушки, которая совсем не спешит расстаться с тобой, уйти, оставив одного.

Когда сошли на берег, уже начинало смеркаться. Вечер тоже был тихий, теплый. Чтобы оттянуть расставание, я предложил пойти в кафе-мороженое, но она отказалась:

– Нет: не люблю стоять в очереди. Давайте зайдем, где можно быстро поесть.

По оживленной улице Горького доходим до площади Пушкина, съедаем сосиски в кафетерии – и снова идем по бульварам.

На скамейках парочки. И я когда-то, студентом, сидел здесь и целовался со своей девочкой; прохожие шли мимо, не поднимая глаз. Боже их упаси было отпустить какую-нибудь реплику! Парочек было много: по одной, а то и две на каждой скамейке – мигом бы надавали по шее.

Теперь я иду мимо и не завидую тем, кто сидит в обнимку. Мне слишком хорошо – только оттого, что не спеша идет она рядом и говорит со мной. По-настоящему: даже не помню, когда так было – уже отвык, пожалуй.

Мы свернули с бульвара и пошли по тихим вечерним улочкам. Большая часть окон была открыта.

Постепенно огней в них становилось все меньше, стало еще тише. Москва засыпала.

Подошли к ее дому. Из какого-то окна слышался бой курантов.

– Ну, вот. Здесь я живу. Спасибо вам.

– За что?

– За этот день, – она устало улыбнулась.

– Я смогу вас снова увидеть?

Она опять улыбнулась и молча кивнула.

– Когда?

– Завтра я буду заниматься. Надо было и сегодня немного поработать, так что завтра никак.

Ну, и слава Богу! Завтра я – тоже не могу: беру на весь день Маринку. Скоро Лера уедет с ней на юг, не увижу целый месяц.

– Вы мне дайте свой телефон. Я сама позвоню, хорошо?

На мгновение перехватило дыхание: а почему свой не дает? Не хочет? Или боится?

– Чем записать? – Писать приходится обгорелым концом спички в книге.

– Не смахните.

– Я сразу же перепишу, пока не буду закрывать ее. А кого спросить?

– Ах, да! Скажите: Феликса. А как вас зовут?

– Оля. Позвоню, наверно, не раньше, чем через неделю: разделаюсь с зачетами.

Буду надеяться, что так оно и есть: что не просто хочет решить, будет ли мне звонить или нет.

– Я обязательно позвоню, – говорит она, и я сразу верю: позвонит. – Ну, ладно. Спокойной ночи, Феликс!

– Спокойной ночи!

Я отошел не сразу. Оля появилась в окне лестничной площадки между вторым и третьим этажами: я помахал ей рукой. Она улыбнулась мне и больше не появлялась. Я закурил и зашагал домой.

Дверь, все-таки, была заперта на цепочку: пришлось звонить.

– Я думала, вы уже не придете.

– Но я же предупредил вас.

– Предупредили, да; только уж поздно очень, а вас нет и нет. Я и заперла. А вам тут звонили: ваша сестра и еще какой-то женский голос. Было плохо слышно, но, похоже, та самая женщина.

– Ага, спасибо.

Я тут же забыл, что она мне сказала: мысли были о другом. О сегодняшнем дне – об Оле: она стояла перед глазами. Я был почти совсем уверен, что она позвонит: она же сказала. Оля! Оля: милая, скромная, интеллигентная – то! Все было – то: что и как говорила, держалась, двигалась, улыбалась.

Неужели в моей жизни появится то, что избавит, наконец, от щемящего чувства постоянной тревоги, ожидания одного только плохого, обиды за жизненную неудачу, за растраченные годы? Что поможет всему этому стать прошлым: чтобы снова начать жить, а не существовать. Как сегодня: день не был одним из тех бесконечных ненужных дней. Мне сейчас как-то очень легко, и брезжит снова впереди надежда на что-то. Жить – значит быть счастливым: иначе, зачем вообще жить?

Хорошо! Ноги гудят – мы столько прошли сегодня вместе. Надо спать: чтобы завтра пораньше забрать Маринку – завтра она будет со мной.

Больше недели прошло в ожидании. Хорошо хоть, работы было невпроворот: последние дни перед сдачей проекта. В понедельник получил кальки общих видов металлоконструкций, выполненных мной. Простыни те еще, масштаб мелкий, да еще, главная прелесть, наш главный конструктор ЦКБ неукоснительно требует, чтобы все сварные швы, видимые и невидимые, были показаны «ресничками»: копировщица, любая, запросто нанесет их не там – замучаешься потом исправлять. Поэтому на белках их и не проставляю: сам наношу потом в кальке. На черта, спрашивается: ГОСТ на изображение сварных швов это давно уже не требует. Но характер у нашего Главного крутенький: как сказал, так и будет. Сижу и наношу эти бесконечные «реснички». Да еще ждут кальки детальных чертежей, которые я должен просмотреть за своими исполнителями и подписать. Ошибки, как всегда, вылезают. Запарка, хоть и не слишком дикая: после работы остаюсь, но не допоздна. Не впервой – спихнем!

В субботу, следующую после той, я утром проводил Маринку с Лерой; с вокзала сразу поехал на работу. В воскресенье работал в отделе один, и не очень торопясь. В понедельник почти все было кончено и подписано шефом, руководителем нашей группы. Оставались мелочи.

Во вторник часов в одиннадцать шеф понес кальки к Главному – подписывать, а мы всей группой вышли во двор, возбужденные, веселые, с перепачканными тушью пальцами. Сергей предложил идти в буфет пить пиво. По-моему, было еще рано: Главный может вызвать к себе с вопросами. Пусть лучше все подпишет, и можно будет скинуться не только на пиво. Стали обсуждать обмывание сдачи проекта. Устроить, пожалуй, лучше всего, у меня.

Шеф принес кальку общего вида: два мелких исправления, остальное Главный подписал без звука. Поэтому в буфет сходили и пива выпили. Потом отдали нашим женщинам конфеты, а сами снова уселись с сигаретами на солнышке.

Как раз тогда она мне позвонила, и я рванул в отдел к телефону. И мы договорились встретиться вечером.

Сабантуй отпадал. Пригласить ее, конечно, нечего было и думать: обмывание сдачи проекта – мероприятие, из-за обилия спиртного, отнюдь не для ее глаз. Юрка без меня не хотел, остальные без нас обоих – тоже. Я боялся, что на меня обидятся, но все уладилось, когда намекнул, в чем дело.

После обеда шеф велел нам свернуть все белки, убрать их и спокойно разбегаться. Я принял дома душ, переоделся и в шесть уже стоял с букетиком ландышей возле ее дома.

…Мы начали встречаться после каждого ее экзамена. Я ждал, пока она выйдет, в сквере возле ее института. Оля подходила, брала цветы, подносила к лицу и улыбалась мне. Мы ужинали где-нибудь, а потом шли бродить по улицам. К ее дому подходили, когда уже было заполночь, и еще долго стояли и разговаривали. Домой я уже добирался чаще всего пешком, если не удавалось схватить случайное такси.

А через две недели я укатил в командировку. В Киев.

Шеф был удивлен, что я не рвусь: думал обрадовать возможностью лишний раз побывать в его соборах и музеях.

– Что-нибудь случилось?

– Да.

– Серьезное?

Я рассказал ему про Олю.

– Значит, интересная девушка? Ну, дай Бог! Много моложе тебя?

– Лет на десять, должно быть.

– М-да… Ну, это нестрашно. – Еще бы: Вера моложе его на все тридцать пять! – Но все равно, ехать нужно: посмотришь, что там, у «князя Олега» сделано; подберешь интересный материал. Послать вместо тебя Сергея либо Юру не имеет смысла: металлоконструкциями занимаешься ведь ты.

– Да я понимаю…

– Поверь мне, это даже неплохо: маленькая разлука. Можешь и задержаться там на пару дней, если захочешь. Фотоаппарат не забудь.

Я быстро все оформил и билет достал на вечерний поезд. На свидание пришел с портфелем, в котором лежало все необходимое мне.

Оля поехала на вокзал провожать меня. Мы стояли у вагона; мне казалось, что и она несколько расстроена.

– Вы мне позвоните оттуда?

– Обязательно. Но только если вы мне дадите свой номер. – Она покраснела:

– Ну, конечно! – Нет худа без добра!

Она не ушла, пока поезд не отправился, и стояла, махала мне, и я думал, до чего много дала она мне за эти дни.

…В Киеве я управился очень быстро. «Князь Олег» сразу же повез меня в Бровары, где показал мне то, что представляло для нас интерес и стоило сфотографировать, и устроил ночевать в общежитии аспирантов. На следующий день получил от него обещанные чертежи и другие материалы. Но по основным вопросам у него интересного для нас оказалось не так много: наши и их нагрузки здорово отличались. Все же, кое-что мне там удалось узнать, и, в целом, я был доволен.

Еще «князь Олег» снова задал мне вопрос:

– Ну, что: не надумал еще перебраться к нам? Возможно, я уладил бы сейчас с местом для тебя в аспирантском общежитии.

Я вспомнил, как он в начале предлагал решить эту проблему, улыбнулся, но сказал «нет» вполне решительно. Теперь у меня было еще больше причин не уезжать из Москвы, чем прежде.

В четверг с утра отправился в железнодорожную кассу, простоял там полтора часа и взял билет на воскресенье вечером, и то только потому, что пришел очень рано. Оставалось только заехать отметить командировку. Решил вначале направиться на улицу Репина, в музей Русского искусства, но почему-то ноги сами понесли меня по Крещатику совсем в другую сторону. Я вроде бы из чистого любопытства зашел в аэрокассу. Билеты на самолеты были любые – за сутки вперед.

И тогда я сообразил, что задерживаться не хочу – несмотря на то, что могу еще четыре дня бродить по музеям, по Крещатику, купаться в Днепре. Я снова встал в очередь и взял билет на завтра. В железнодорожной кассе, куда я вернулся, даже не успел подойти к окошку: билет на поезд у меня тут же кто-то купил, еще и поблагодарил.

Я все-таки успел побывать в тот день в музеях и во Владимирском соборе. Вечером, как все предыдущие дни, звонил ей, но не застал: вспомнил, что у нее сегодня последний экзамен.

Утром выкупался в Днепре, потом прошелся по Крещатику. В пять часов ТУ-104 уже был в Москве.

Я чувствовал, что волнуюсь, набирая ее номер: дома ли?

– Алло! – Удачно!

– Оля, здравствуйте! Это я.

– Феликс! – судя по голосу, она обрадовалась. – Как вы там?

– Я звоню уже из Шереметьева: только что прилетел. Как ваши успехи?

– Сдала вчера. Последний.

– Ну, поздравляю!

– Сегодня отмечаем в ресторане. – А, черт!

– Феликс, вы не пойдете со мной?

– Только если удобно.

– Да, да! Приезжайте сразу ко мне: я жду!

Позвонил родителям. У них, слава Богу, все в порядке. Сказал, что сегодня к ним заехать не могу, буду на неделе.

Автобус-экспресс мчался по Ленинградскому шоссе. Прямо к ней, оттуда вместе в ресторан. Хорошо хоть у меня в портфеле свежая белая рубашка. И очень кстати, что цветы ей купил в Киеве. Надо спешить: она ждет меня.

Да, ждет – дверь открылась сразу же, как только я нажал кнопку.

– Феликс! – такой сияющей я ее еще никогда не видел.

– Оля! – Я даже не успел захлопнуть дверь, бросил портфель и притянул ее к себе, не думая уже, можно ли – она не отстранилась, прижалась лицом к моему плечу, и тогда я поцеловал ее: в губы.

– Олечка! – мне казалось, что я задохнусь.

– Феликс! – она не спешила освободиться от моих объятий. На лестнице за дверью послышались чьи-то шаги, я вынужден был отпустить ее.

– Хватит, – смеясь, сказала она, когда я, закрыв дверь, хотел опять обнять ее. – Нас ждать будут: дай мне одеться. Может, душ пока примешь – хочешь?

– Еще бы! Жарко сегодня. И брюки чуть смогу гладануть?

– Сможешь. Только все – быстро.

Мы были готовы в полвосьмого.

– Вашу руку, мадемуазель!

Такси поймали на углу. Начиналась светская жизнь. Едем в «Пекин», который из всех ресторанов, где бываю весьма редко, предпочитаю остальным. Не был там уже давно.

…Здесь все так же: те же чистые нежные краски росписи на потолке, запахи китайской кухни. Олина компания занимала длинный столик за колоннами: две девушки и трое ребят. Они отложили меню и уставились на меня несколько растерянно. Юноша в очках покраснел: видимо, он пошел сюда из-за Оли.

– Вы извините, но Феликс только что прилетел из Киева, и я не хотела идти без него, – представила меня Оля.

Их, кажется, устроило, что я только что прилетел из Киева: в этом было что-то, значительное, причем делающее чем-то значительным и их. Как и все (похоже, и я), в кои то веки попадающие в ресторан, они искренне строили из себя светских людей: изысканно вежливо протягивали мне руки для знакомства.

Снова стали обсуждать меню. Они, видимо, были здесь впервые, – я, с видом знатока, объяснил им, что китайцы за праздничным столом едят много блюд, но понемногу каждого, и предложил сделать примерно так же. Заказали салаты из гороха маш и корейский, трепангов, вырезку с грибами сянгу и молодыми стеблями бамбука, яблоки, бутылку коньяка и две саперави.

Получилось что-то не очень дорого. Для парнишки, который покраснел при появлении Оли со мной, это обстоятельство, видимо, было не маловажным, потому что пока мы выбирали, я успел заметить в его глазах беспокойство: денег у него, наверняка, было немного, и он боялся оказаться в неудобном положении. Даже взглянул на меня поприветливей – но почти тот час же, словно спохватившись, сердито отвернулся.

Официант, как всегда, не спешил. Мы курили и весьма чинно разговаривали.

Коньяк сразу подогрел: они вспомнили, что сданы все экзамены, оживились, заговорили свободней и громче. Вскоре заиграл оркестр.

Они никогда не начинают с модных танцев: мне это на руку. Шейк я, все равно, не умею, только старые – вальс, танго, фокстрот. Научился еще в школе.

Мы с Олей вышли одни из первых. Я медленно вел ее, – она очень хорошо слушалась. Чуть-чуть опьянел: от коньяка или оттого, что она со мной. Скорей всего. Только она, ее лицо, теплые искорки в глазах, тонкий запах ее духов, ее рука на моем плече, и томные звуки танго: как будто больше ничего нет и никогда не было.

Вечер очень удался. Было уютно. Тянули сухое вино, смаковали китайские блюда, болтали, курили – девушки, кроме Оли, тоже. Много танцевали.

Шейк я пропускал; Леня, чьим очевидным соперником я являлся, не танцевал совсем.

– Ты ее давно знаешь? – спросил он, когда мы остались за столом одни.

– Олю?

– Да: Олю!

– А ты? – уклонился я.

– Вместе учимся. С первого курса.

– А! – я так и не ответил на его вопрос. Сейчас я имел возможность жалеть кого-то – симпатичного мне парнишку: лет десять тому назад я был здорово похож на него.

Он разлил оставшийся коньяк:

– Выпьем: за то, чтобы ей было хорошо! – Мы чокнулись. – Счастливый ты!

Ну вот! И мне позавидовали. Да знал бы ты все… А впрочем, ты-то можешь это узнать и без меня: с тебя станет испытать то же самое на себе. Однако, эти мысли не задели глубоко, не сумели испортить настроение. Наши вернулись к столику, – он замолчал и ушел в себя.

Сидели еще долго. Но всему приходит конец: мы позвали официанта, чтобы рассчитаться.

Вечер был довольно теплый, хотя дул легкий ветерок и небо застилали облака. Мы расстались со всей компанией у метро. Шли пешком; она опиралась на мою руку.

– Я немного пьяная!

– Это неплохо.

– Леня тебе без меня не сказал ничего такого?

– Нет. Выпили с ним за тебя. Он, наверно, славный парнишка.

– Самый способный на всем курсе.

– Ухаживал за тобой?

– Пытался. Ты ревнуешь?

– Еще бы! – я остановился, чтобы поцеловать ее.

– А ты понравился нашим девчонкам: они мне сказали.

– Это твои друзья?

– Нет – просто, учимся вместе.

– А-а! – Я стал рассказывать о Киеве, не замечая того, что говорю ей и о том, что делал по работе. Она и это слушала с интересом.

На площади Пушкина мы свернули. Ветер становился сильней, я набросил на нее пиджак. Где-то сверкнула молния, но дождя еще не было.

Только когда мы вошли в квартиру, я услышал его шум. Подошел к окну и увидел, что начался ливень. Приходилось ждать. Оля ушла переодеваться, а я уселся в кресло.

Комната была большая и уютная. Современная мебель и маленький шкафчик в стиле «булль», два отличных эстампа, старинный подсвечник, саксонские фарфоровые статуэтки – все очень сочеталось, говорило о вкусе и, одновременно, о хорошем достатке.

Оля вернулась в узких белых брюках и белой же в горошек блузке. Я улыбнулся.

– Что? Тебе не нравится?

– Нравится. Очень!

– А дождь идет?

– Идет.

Ну, и хорошо. Тем более что она садится на подлокотник кресла, обнимает рукой мою голову, – и я тоже, обнимаю ее за талию, прижимаю крепко к себе. Мы сидели так – и незаметно задремали. Когда я очнулся, дождь еще шел.

Она открыла глаза.

– Ты никуда не пойдешь, слышишь? Я сейчас постелю тебе здесь.

– Но соседи… – слабо попробовал я сопротивляться.

– А, ерунда! – Она принесла белье и постелила на тахте. Спать мне хотелось смертельно, до дурноты.

Она вышла, погладив меня по лицу. Я лег и сразу же будто провалился.

…Спал я крепко, без сновидений, и как всегда в таких случаях проснулся рано, совершенно свежим и бодрым. Я тихонько лежал, предаваясь приятным мыслям и разглядывая комнату. За окном негромко шумели листья тополей, светило солнце.

Потом встал, сложил постель, нашел в прихожей свой портфель и пошел в ванную. Умылся, стараясь не шуметь, вскипятил на кухне воду и соскоблил бороду.

Я вернулся в комнату. Посидел на подоконнике, покурил – и стал просматривать книги, стоящие за стеклом в шкафу. Увлекся этим занятием, и когда взглянул на часы, было уже восемь. Я поставил книгу на полку и вышел в коридор. Открыл дверь в другую комнату.

Оля спала. Было жалко будить ее, – я осторожно присел на стул. Она была трогательно хороша. В тонкой льняной рубашке с гипюром; одна рука подложена под щеку, другая – поверх одеяла; рот чуть приоткрыт, дыхание тихое, спокойное.