– Если вам скажут, что в Каэнглуме можно жить вечно юным и жить счастливо, – Калоян посмотрел на зрителей и улыбнулся, – то это не совсем так. Вечно жить не получится – Каэнглум не космический холодильник. Жить счастливо? Попробуйте… Смотря что вы называете счастьем. В городе можно задать этот вопрос, но вот понравится ли ответ…

Калоян закурил, взмахом потушил спичку и продолжил, выпуская дым в открытое окно:

– Вечной юности? Возможно, но никак не вечного здоровья, особенно душевного…

Он присел на низкий подоконник, посмотрел на город, на море, обернулся и продолжил:

– Может быть, счастье – это когда не мечтаешь о конечной цели? Ведь она часто отодвигается в бесконечность или оказывается совсем рядом – и неожиданно не той, к которой шел. Любке, ты хотел что-то добавить?

Калоян надел плащ, шляпу с короткими полями, поднял воротник и, простившись со слушателями, вышел…

– Иногда мечта сбывается на фоне странных событий, – улыбнулся Виерд Герлофс Любке. – Неужели это и есть признак подлинности?

Гостиница напоминала расколотый поперек и по высоте портновский манекен – темный силуэт торса в арке Новых ворот, как в раме. По боковому плоскому фасаду здания тускло светилась чуть выгнутая линия, расходящаяся книзу; не то трещина, не то разошедшийся шов.

У гостиницы остановился серебряный двухместный автомобиль с длинным капотом. Дверь кабины приоткрылась, но человек не сразу вылез; сидел, опустив ноги в снег, открывая и закрывая дверь, словно проветривая салон. Поискал взглядом вокруг, увидел плоскую фигуру, контурами напоминающую человека. «Э, да это и есть человек, но какой он плоский. Эк его сплющило, прямо выжало».

Владелец серебряного автомобиля ушел к Старым воротам; от них потихоньку пошел в Опустевшую часть города. Через некоторое время вышел на маленькую площадь и остановился у старого двухэтажного здания с новой мансардой. Перед домом вдоль стены стоял ряд мусорных баков. Окна в доме были погашены, как и во всех домах вокруг. Хотя мансарда была новее дома, выглядела она ветхой. Никто никогда не жил в этой мансарде, не было ни подоконных полочек для цветов, ни забытых занавесок за стеклами. Окна были незрячими и пустыми, без выражения, какими они остаются в необжитом доме. Человек откинул полы дорогого, капшадтского сукна пальто, засунул руки в карманы брюк и стоял покачиваясь. Подошел к бакам, открыл один, придерживая крышку над собой, нагнулся.

1

Паром сбавлял ход. Тревожные гудки; мягкое прикосновение буксира-толкача. Порт.

Туман был белым и густым, Любке едва различал кисть руки. Он сидел в палубном кресле у самого борта; провел ладонью по белому лаку поручня, собрал капли тумана и вытер лицо. Встал и подошел к своему окну – в тени подволока верхней надстройки окно отражало пальто, кепи с опущенными наушниками, лицо чуть белее тумана. «Зачем обходить?» Он вжался ладонями в стекло, поднял раму и ввалился в свою каюту. Собрался и вышел на палубу обычным способом.

Подошел матрос в белой форме. «Черное лицо в тумане, как зрачок лисички Орешагги¹». Матрос помог спустить вещи на пристань, поднялся по трапу, белая форма исчезла, и только облачко черных волос проплыло вдоль борта.

«А я был не один на пароме, – заметил Любке, – конечно, была команда, но кто-то еще сошел на пирс, кто-то скользнул в туман по откинутой аппарели». На пирсе стоял маленький отдельный омнибус. «Она сейчас выйдет… Откроется дверца, рука подберет подол платья… Какого цвета? Возница поможет сойти… Она сойдет легко – спорхнет… оглядится, увидит меня, засмеется, но останется на месте… Но нет, никто меня не встречает».

Любке присел на мокрую причальную тумбу, ногу вытянул вдоль троса. Море, как говорили здесь, «дышало», и трос то натягивался, то ослабевал. Из тумана послышалось: «Осторожней!» Любке подобрал полы пальто, послушно снял ногу с троса и встал. Омнибус подъехал. Две лошадки смотрели на Любке, он ответил взглядом, лошадки отвернулись. Возчик спросил:

– Не подвезти ли куда? Еду в Вышгород, но могу сделать крюк через город.

Любке попросил взять багаж и отвезти в гостиницу за Новыми воротами, сам он пойдет пешком. Возчик помог погрузить вещи.

– Вздыхаете? – обратился он к лошадкам. – Проедем по набережной! – (Лошадки подняли уши.) – А в Вышгород вернемся через Поле. Поскачем. Что тащиться по Лангбейн?

Лошадки переглянулись и облегченно шумно выдохнули. Возчик рассмеялся, махнул рукой, и повозка потихоньку укатила в туман. В тумане далеко разносилось тихое рождественское ржание.

Любке пошел пешком. «Войду в город, как настоящий гость. Как вновь прибывший. Но так и есть! Приезжаю в надежде исполнения мечты. Быть может, исполнится и ее мечта? Ее… Но кто она?»

В порту туман, а в городе шел снег. «Какая же погода² будет за Дальними воротами? Ты сказала бы, что небо снегом ссыпается на землю. Нет, так сказал один знакомый, но ты согласишься. Не первый снег разлуки… С тобой? Но кто ты?» Снег был густой, легкий и очень шел к древним стенам. Крупные хлопья. Снег будто не падал – не пелена, не стена, а снежная взвесь. «Белый мир… фраза расхожая, но она для меня». Любке улыбнулся – снежинки метелицей поденок кружились у самого лица. «Пожалел о том, что не надел светлые брюки и светлое пальто. Вот бы все удивлялись. Вот бы и она удивилась…»

Он встал на площади башни Паксарг. «Ты смеешься? Действительно, полная и стеснительная, зимой укрывается снегом, весной зарастает плющом». Куда дальше? Ему хотелось пройтись по улице Осгой, иначе улице Прогульщиков, между старинным лазаретом Оливе и кварталом студенческих трактиров и клубов. Но он пересилил себя, пошел по Старой Морской, между двух крепостных стен, ставших стенами жилых домов. Стена из красного кирпича заросла девичьим виноградом, сейчас опавшим; другая, из серого камня, покрыта мхом. Перед перекрестком темнел вечнозеленым кустарником и остролистами маленький сквер. Среди темной зелени стояли снежный парусник и снежные бабы. «Снежные матросы? Они движутся! Дети катают на санках одну, словно наряженную в белую матросскую робу».

Было тепло для зимы, и Любке снял кепи. Снег не таял в белых волосах. Он шел знакомыми улицами. Серый плитняк цоколей, фахверк, забеленный или покрытый темным лаком; красноватые или желтые охристые стены. Каменная гранитная штукатурка с искрами полупрозрачных камушков. Каэнглумская готика – темно-серое с белым; сдержанное северное рококо. Вполне современные хрустальные изыски, простой штукатуренный ампир и каэнглумский модерн. Заблудившиеся римские портики и настолько древние сооружения, что им не нашлось места в определителе.

Разноцветное золото окон и витрин, в одно стекло или в мелкий переплет; красные, зеленые, белые рамы, пестрые ящики для цветов. Любке остановился у окна бакалейной лавки. «Окно-калейдоскоп». Хозяин заметил и кивнул головой, приветствуя. На заснеженном карнизе у самой мостовой сидели две птицы. Жемчужно-серое оперение, антрацитовые головы, крылья и хвосты поблескивали на свету. У одной, побольше, клюв отливал синей сталью, у другой, поменьше, цыплячей латунью. «Смотри, похожи на праздничные игрушки. Каэнглумские вороны, они такие… потешные. Послушаем?»

– Внутри двуногий ощипанный!

– Не бойся, снаружи стекло!

– Что такое стекло?

– Такой плоский, тонкий, прозрачный, твердый воздух…

И ворона побольше застучала клювом.

– Видишь?

– Ничего не вижу… Ай, подходит!

– Смотри, смотри!

Стекло лопается. Ворона поменьше просунула голову внутрь.

– Ага, видала, ничего там нет!

Хозяин подошел ближе и нагнулся.

– Влетайте. Что сидеть в снегу?

…Фонари на чугунных, деревянных или железных столбах, крашенных в серый и черный цвет. Фонари в городе сохраняли: масляные, газовые, электрические. «Ездит ли сейчас Снайге зажигать и гасить фонари?» Любке вспомнил фонарщика, его маленькую тележку, похожую на кресло с колесиками, и ослика. Кованые вывески мастеров и цехов. Перед трактирами и магазинами древние темные доски, расписанные цветными мелками, – комиксы меню и объявлений. Двери, резные деревянные и обитые железом, полированные ручки желтого металла «…открывали и закрывали сотни лет. Свежая веселая древность!» – услышал Любке. Перед дверью в жилой дом, на углу Венналикку, стояли две высокие девицы. Одна, с золотистыми волосами, открывала и закрывала дверь, другая, с гитарой за спиной, стояла рядом, склонив голову, прислушиваясь.

– Четырнадцатый век! Работа мастерской Антса, – пояснил мужчина, который успел выйти, пока девушка приоткрывала дверь.

– Ой, простите! – засмеялись девицы.

– Вам спасибо, Пирре! Дверной прибор той же работы. Само полотно эпохи принцессы Гасеннау. Pluteus – осадные дубовые щиты. С ними шли на приступ Вышгорода вооруженные схоластики.

– Отобрали, сделали двери! Пересхоластили схоластиков!

– Мотти?!

– Ой, простите! Пересоле… цистили! – веселились девушки. – Хорошая тема!

Не пройдя и двух домов, Любке услышал…

Доски сшиваем в щит боевой,
На стены под стрелы пойдем за мечтой.
От суеты не укроет щепа!
В дверь перешьем тесины щита —
Быть может, мы в прятки играем с мечтой?

…Любке шел небыстро. «Заметила? Вверху сумрак, и весь свет со снегом собирается внизу, идем в золотом потоке». Люди также шли неспешно. Они гуляли под снегом, прохаживались. Разъезжали редкие автомобили и экипажи. Прозвенел трамвай, спускаясь по Большой Морской; зимой они останавливались на каждой остановке, летом двери не закрывались, и люди садились на ходу – трамваи ездили не очень быстро. Среди предпраздничной сутолоки Любке заметил: «Смотри, старая пролетка Матиаса. Ты удивляешься, что без седока? Лошадка удивительней». Кобылка посмотрела на Любке синим глазом – что только в нем не отразилось, – фыркнула; у колес пролетки мелькнули хвостатые тени. Любке почувствовал под ладонью лохматое и теплое, руку не отдернул, машинально погладил. Лохматое прошло рядом несколько шагов. Любке показалось, что это пес, а мимо прошмыгнул ратмус. На кончике хвоста кольцом он нес маленький сугробик. Подбегая к кобылке, ратмус штопором встряхнулся, обернулся, хапнул слетевший снежок, поймал задней лапой спицу, как стремя, махнул в кузов пролетки и укатил. И одного паворимага³ Любке увидел, тот стоял на задних лапах у цветочного магазина на Венналикку в окружении детей; дети бесстрашно дергали паворимага за иглы и показывали ему выставленные в витрине праздничные венки.

НАВРАП

Наврапы могут спать на лету, но этой особенностью не стоит пользоваться никому.

– Сны обгоняют сны, прядутся в косу, и коса рассыпается янтарным песком. Твердая скорлупа сжимается. Маргаритка и серп; Деметра любит кентавров, а я не люблю фриттату, но почему я не люблю меланж? Каменная скорлупа… Пробудись, вот и маяки Капштадта! Последняя надежда – город. Моя мечта и боль. Если не согласятся, я их так поздравлю с Праздником, выложусь – из кожи вылезу, и голышом! Надо приготовиться, никто не должен узнать обо мне раньше срока. А что я узнаю о себе? Большое змеиное заблуждение: достаток прямо пропорционален росту непреложной убежденности в правильности выбора схемы полета. Не менее устойчивая аберрация, что и наоборот. Что я порю? Нездоровится мне. Нет, неси, ветер! По ветру, по ветру! Начнем осмотр с форта – и кругами через Опустевшую часть к ратуше, там Антс на шпиле⁴. Увековечили. Великий мастер. О златорукий, почему ты не родился позже? Интересно, кто меня встретит: Кире или Влад? Герои. Таксидермисты-прозекторы, драконофаги. Больны оба. Считают, что надо не относиться к змеям серьезно, – змеев это раздражает, они теряются и совершают ошибки. Жуть двуногая, и ведь правы… Мало кто знает, что уязвимое место змея именно голова, не читали Книгу? Безграмотный чешуеперстый ужас. Глотать их не переглотать… Эти-то знают, грамотеи. Тьфу, перед Праздником смутные мысли, как проглоченная мясорубка, и она работает, зараза. Город – вот спасение. Мотаюсь, как в вате. Крылышки мои, крылышки.

2

Улицы. Лабиринт, устроенный когда-то для защиты города и вышгородского замка. В то время каэнглумцы не совсем убедились в своей странной независимости и понастроили множество защитных сооружений. Но уже тогда лабиринт строился и для нескучных прогулок. Горожане расчетливы.

Старый город в крепостных стенах маленький, но не игрушечный, строгий нарядный город. Большая часть Каэнглума построена на склонах теснины реки Голхи. «Дома стоят очень уверенно. Можно ли так говорить о домах? Про себя можно».

Дома. Почти каждый имел свое имя, многие украшены росписями – историями города, историями самого дома. Снег застил, но Любке угадывал. «Три Брата». За серой каменной штукатуркой, как корни дерева, проявлялся каркас фахверка. Над самыми верхними, никогда не затворявшимися окнами чердака балки с блоками на конце и провисшими цепями, канатами от блоков в окна. Дома для себя и своих двух братьев построил некий человек; он пришел из страны, расположенной южнее Каэнглума. Братья искали его по всей Европе и нашли молодым, сами будучи уже старыми и больными. Младший брат ухаживал за ними, пока возраст их не сравнялся.

«Толстяк» – дом с высоким щипцом, вся стена в окнах, настоящих и прорезанных сграффито по штукатурке; последних было больше, и тоже с настоящими ставнями. «Ты спрашиваешь, кто такой был Толстяк? Булочник. Прозвище перешло к дому». История о фальшивых окнах, недовольных горожанах и любознательных всадниках. Всадники спустились с Вышгорода, желая подробно ознакомиться в магистрате с городскими порядками. Спустились сквозь Проломный спуск. Его и проломили всадники, так как основной, Лангбейн, был тщательно и наглухо заделан трудолюбивыми горожанами. «Ты спрашиваешь зачем? Расскажу позже. Всадники не достучались до хозяина. Он был советником магистрата, тогда обер-бургомистром. Если угадать настоящее окно в нижнем этаже, а оно в пекарню, и постучать, то откроют и угостят горячим хлебом. Время от времени пекари закладывают одно окно и разбирают другое. Попробуем?» Любке постучал и угадал. Дальше шел с бумажным пакетом. На белом пакете красный рисунок: дракон с выпученными глазами работает мехами у хлебопекарной печи.

Рядом «Тощий Сапожник». С одним рядом окон, одно над другим по узкому фасаду, от цоколя до самого верхнего пятого под коньком. Длинные окна в мелкий переплет. «Видишь? В одном, на втором этаже сохранились маленькие круглые разноцветные стекла. Их вынули из разных окон после пожара. Когда-то каждое окно имело свой цвет. Дом был самого сапожника, на него хватало историй. В доме не было перекрытий и из полуподвала шла одна лестница, окна были на ее площадках. Дом и был построен для одной лестницы. Сам сапожник жил и работал в полуподвале. Говорили также, что он хотел поднять стену и лестницу… Да, ты догадлива, на два этажа выше».

Любке шел, вспоминал, сам себе и кому-то в мечтах рассказывал истории о тех странных и веселых людях. Вот очень старинный дом, здесь жил цирюльник, но дом назывался «Теща». Рассказывали, что цирюльник сам себе изготавливал инструменты, да такие, что были выставлены как шедевр на звание мастера. Инструменты признали и захотели принять в цех Кователей Каэнглума и Капштадта⁵. Кузнецы сковали вывеску новому мастеру. Но теща цирюльника (в то время новоприезжая) не хотела быть тещей кузнеца. Зять ходил в Вышгород. Свои шеи ему подставляли многие, как она считала, знатные люди; заботливая дама не совсем разобралась в городском устройстве. Один ее брат был лекарем, другой служил в магистрате, должности никто не помнит. Она уговорила всех. В утешение самому цирюльнику разрешили делать некоторые мелкие операции, кроме дозволенных кровопускания, установки пиявок и удаления мозолей. А также заказали ему инструменты. «Их можно увидеть в музее магистрата. Ювелирные изделия, непохожие на современные хирургические инструменты. Они обладают анестезирующим действием, что было проверено и в настоящее время. Ты смеешься… Хочешь проверить сама?» В утешение самой теще дали привилегию отказывать княжескому приглашению на завтрак. Она долго привыкала к тому, что в Вышгороде и самом дворце жили вполне обыкновенные люди: мастеровые, трубочисты, студенты и прочие – и все являются членами магистрата, а сами князья что-то вроде роскошной мебели. Другое о цирюльнике и лекаре ты сможешь узнать в хрестоматийной истории о времени принцессы Гасеннау в главе «О Пирожных».

3

Город украшали к Празднику. Елочки в кадках уже появились, их обживали забежавшие на праздник лесные зверушки. Звучала предпраздничная музыка, подготовительная, тихая. Ночь не сделала город темным. Он оставался светлым от снега и света негаснущих окон, витрин, фонарей, самих жителей, забавно переносящих на плечах и головных уборах маленькие сугробы и почему-то не сбивавших снег, словно играли в «у кого выше и донесет ли до дома». Фигуры казались высокими в этих своеобразных маскарадных костюмах. Свет из витрин и окон без ставней подсвечивал их золотом и серебром; белые карнавальные бюсты, надетые на плечи.

Любке спускался улицей Кейха вдоль подпорных стен. Снег и отблески света скрывали темноту подворотен и проулков. «Снежная кисея скрывает особый Каэнглум. Смотри, арки в подпорных стенах – начала подземных ходов. Темные проулки и подворотни ведут на узкие переулки-лестницы. Осторожней! Они могут закончиться колодцем или переходом под рекой».

Пересек шумную Паксарг… За витринами – золотое сквозь серебряный снег – одежда к празднику и подарки. И на зиму не убирались маркизы и навесы, разноцветные полосатые с надписями: «Lilled, vanikud ja lillekimpude», «Велетский квас», «Küsten dunkles bier», «Gadrau records – garolau newydd»… Плакаты театральные, цирковые и киноафиши; реклама, объявления. Например: «Новое собрание маскарадных костюмов и robe du soir Ланен». Или: «В бакалейной лавке на площади Пяти Улиц предпраздничная дегустация нового ликера „Ветус Туррис“». Любке остановился у яркого плаката «Mott and Picts Black Honey. It’s not as obvious as it seems», увидел на нем знакомые лица. Двух девушек он узнал – те самые, которые забавлялись открыванием старинных дверей, третья, красноволосая, незнакома…

Сквозь Лазаретную башню, по переулку с тем же названием, прошел к собору Оливе. Собор был настолько велик, что увидеть его весь можно было только издалека. Вокруг собора кольцо скверов – завершения улиц. Фонтан и памятник. Деревья в белом. «Словно под простынями, – мелькнуло у меня в голове, и я огорчился». Огорчало Любке и то, что некоторые прохожие, как ни странно, оглядываются на него с настороженным недоумением. «Наверно, новоприезжие. И еще тревожило: паром и зев откинутой аппарели. Сгусток тумана скатился на пирс, белое в белое. Мысли не пришли в порядок. Почему простыни? Почему чудится, что снежными простынями накрыты кустарники спиреи, будто музейные экспонаты или те, кто лежит на металлических столах? За кустами прокатилось белое, мелькнуло и пропало. Дети катают снежные шары? За бульваром Старый лицей… Там родилась моя печаль. Хожу и говорю с ней». Любке обошел собор. «Деревянная раскрашенная статуя Олафа в угловой нише. Его фонтан. Почему его? Не знаю. В воду подливают разноцветные сиропы. Струи в мороз замерзают, и можно сламывать вкусные леденцы». Постоял у надгробных крестов. Спустился под землю у Грифоньего моста. Любке удивляло, иногда возмущало, что подземный город так же ухожен и освещен, как и верхний. «Я долго искал „настоящие“ подземелья – и, конечно же, доискался… Попал на выводок головастиков ледяного дракона ляги. Ты испугалась? Да, опасные звери. И неприятные на вид. Тогда меня спас один из ларв башни Ветус Туррис⁶. Каэнглум ограничивает любопытство. Если упорно искать границу города, можно найти и перейти, но трудно вернуться назад».

Любке проходил под арками подземных мостов Николя Фисетто. Николя создал их для… воды. Канал протекал по прозрачному ложу, изготовленному капштадтскими стеклодувами. Замковые камни – хрусталь. Там, где канал был вплотную обстроен, где балконы зданий смыкались над каналом, вода текла по витражу с изображениями перспективы домов, стоящих наверху. Любке сел в кафе «Под миртовым мостом», попросил чаю в прозрачном стакане. Ел булочку, пил чай, смотрел вверх. При свете фонарей цветные картины переливались, играли красками, вода была прозрачна; здесь течение было быстрое. Вот один балкон чуть касается другого, а вот они «срослись»; соседи – юноша и девушка наконец-то поженились. «Когда создавали витражные картины, балконы вот этих домов не соединялись. В витраже были изображены влюбленные, они тянулись друг к другу над водой. Интересно посмотреть на дома теперь». В солнечный день или лунную ночь вид сверху проглядывал сквозь изображения. Зеркальный пол струился под ногами…

Поднялся на поверхность у перекрестка Пяти Улиц. Вот цветочный магазин, бакалейная лавка и рассыльная контора Димитра Мендоса. Маленький книжный магазин. И очень старая гостиница «Тетушка Мима». «Мы можем остановиться и пожить у Мимы. Она гостеприимна и прекрасно готовит. Ее часто приглашали в Вышгород. Не знаю, как сейчас. Кафе на стрелке, разделяющее своей площадкой брусчатую улицу надвое. Кафе того времени, когда с „Темерариса“ сгрузили первые мешки с кофе». «Кафе Сольво» с крытой полуротондой для маленького оркестра на самом острие мыса. Любке узнал Длинного Сольво. В том же, до пят, военном пальто с гражданскими пуговицами и, как всегда, распахнутом. Любке не стал подходить, но остановился посмотреть, как Сольво лепит из снега музыкантов. Потом покроет льдом.

Поздний вечер, но все работало. «Ты говоришь, что хозяева не хотят закрываться в такое хорошее время? Да. Приятно сидеть в теплых золотых помещениях, глядя в окно на падающий снег. Радуясь редкому заснеженному посетителю, доброжелательно поглядывать, как гость долго сбивает снег в ярко освещенном застекленном тамбуре. Старые радужные стекла. Тебе не кажется, что в старинных рамах они выглядят многоцветными витражами?»

Навстречу шли трое. Высокий мужчина, одетый не совсем по-зимнему. В очень осеннем плаще и такой же шляпе, на полях которой успел собраться снег. Женщина, укутанная в теплую капштадтскую шаль, зеленую с синим, вытканную серебряными рыбками. И девушка. Она кружилась вокруг взрослых и пела песенку о снеге, о колоколах и подарках. Взрослые, смеясь, подхватывали. «Не дочь, скорее племянница». Проходя мимо, он отвернулся, но успел заметить – женщина внимательно посмотрела на него.

– Коста, я увидела…

– Да, Аннике?

– Когда я училась в Старом лицее, к нам приходили дружить мальчишки из вышгородской гимназии. Такой удивительный мальчик, юноша. Он был возраста Овит, из старших классов.

– Чем он был необычен?

– Он… был очень бел и с красными, нет, алыми глазами, цвета тех роз, которые ты для меня вырастил.

Коста оглянулся, но никого не увидел.

– Всегда задумчив, если не печален. Крупен и высок. Овит говорила, что он любит потайные ходы, кладбища, самые глубокие подземелья Ветус Туррис.

– Ты узнала его в прохожем?

– Мне показалось. Его не было видно… давно. Он вернулся с последней войны, немного жил в городе и опять куда-то уходил.

Коста засмеялся:

– С последней войны… Удивительно играет время в Каэнглуме.

Девушка спросила:

– Вы весело встревожены. Опять пропустила начало истории?

– Вот не знаю, Дори, начало или нет, но история вполне может начаться.

НАВРАП

– Вот и форт. Милитаристы комолые. Далее гавани, причалы. Видны как на ладони. Где моя «Инсоленция»? В разлете… Не берегут тебя, моя златосеребряная. Не заботятся о тебе, мечта моих стапелей, которых у меня и нету… Безместное детство – колыбель смуты и темной перспективы… О, старая калоша «Фидуцей» в доке! Раз, два… четырепять. Все мачты на месте. Осыпавшийся еловый лес… Бурелом. Что взять с этого жуткого многоэтажного монстра? Разве что пушки чистый поликсен с Дальних островов. Говорят, у старого князя Акселя яхта блещее, чем «Инсоленция», мое златосеребряное вожделение! Врут. Кто может сравниться с тобой? И смотреть не буду на ту аксиальную полулайбу, чтобы не портить зрение и возвышенный аппетит. Янтарный полуостров. Почему «полу»? Все у них не так, все наполовину. Как хочется перепахать эти янтарные рощи. Зарыться в солнечных брызгах!

Порыв ветра на миг раскроил облака, и месяц осветил город. Снег не держался на остроконечных крышах и шпилях, освещенные улицы казались золотыми реками в темных берегах.

– Не экономят на топливе и электричестве. Транжиры. Золотые строчки улиц… не прочесть. Вирши как в той игре: каждый дописывает свою фразу, не читая предыдущую. Шея скрутится – попасть в такой переплет. Как они перемещаются?

1. Орешагги. Лисы каньона Расколотой Ели. Из интервью, взятого Дори у лисички Herminetta Blanch ob` Oreshaggy Shytrux: – Мне говорили, что подобные существа: грифоны, кентавры, гвалы, все смешанные – появились после нашего отступничества. – Грифон с тобой не согласится, а гвал съест. Об этом можно узнать в университете. – Вы посещаете университет? – Посещаю. Я же цирковая лиса. – Вы выступаете в цирке? – Вот еще! Я там живу зимой и осенью, летом и весной мы перебираемся в Овраг.

2. Погода в городе бывает в каждом районе своя – и всегда радует. Она всегда кстати. Но никогда не бывает лето зимой или весна осенью. Поэтому многие животные, например лисички Орешагги, соблюдают времена года. Другие животные – ратмусы или паворимаги – всепогодны.

3. Ратмусы, паворимаги. В событиях, описанных в этой повести, они, увы, не принимают участия. Ратмусы схожи с худой лохматой собакой. Обидчивы и опасны. Бесстрашны и дерзки. Навязчивая мысль о том, что люди, как отступники, обязаны отдавать долг, то есть делиться едой, позволяет им нападать на любого человека, принимающего пищу. Посещение ратмусами кухни часто заканчивается катастрофой. Однажды ратмус Сплайд оторвал у Стивена часть пирога. Потом разломил отнятое и отдал половину Стивену, сказав: «Видишь, отступник, как полезно делиться? Ты получил вдвое!» Паворимаг. Животное схоже с дикобразом. Как и ратмусы, смелы и отважны. Паворимаг может один на один выйти на дракона. Иногда погибает, давая себя проглотить. Погибает и дракон. Любят море и часто уходят в походы на парусниках каэнглумского флота. Простодушны. Однажды старейший паворимаг Ферусимаго Шайфера рассматривал игрушечного паворимага, иглы которого твердели при поглаживании, если ты хотел ими что-то прикнопить к доске. Старый Фери заметил фонарщику Снайге, когда тот прикалывал этой игрушкой объявление к дверям Магистрата: «Настоящий паворимаг никогда не уколет, если даст себя погладить». Существует городская загадка: стоя на площади, найти паворимага в ветвях дерева, которое держит мастер Антс, изображенный на флюгере ратушной башни. Ратмусы бегают везде, паворимаги селятся в овраге Расколотой Ели, но и те и другие часто крутятся в окрестностях Капштадта. Их манит море и коптильни Гадрау.

4. Антс – легендарный житель Каэнглума, мастер на все руки, и в частности Мастер Детских Игрушек. Когда-то он помог спасти город от неминуемой гибели, отлив из бронзы дерево (в натуральную величину), на котором не было ни одного одинакового листа. Было это в… точно никто не помнит, но фигуру (Антс держит в одной руке дерево, как знамя, в другой – меч) на шпиле Старой ратуши установили в XVI веке, заменив ею фигуру грифона, выполненную когда-то самим Антсом. Тот флюгер не только поворачивался, но взмахивал крыльями и голосил при усилении ветра – отмечал балы по гадрауской шкале. В кабинете Вышгородского дворца канцлер чуть приподнял брови – грифоны были составной частью герба каэнглумских князей, – но последствий не было. Фигура была помещена в музей Магистрата, потом передана в Вышгородскую девичью гимназию. На фронтон главного входа. Ученицы любили загадывать, сколько баллов показывает флюгер. Сами грифоны не забавлялись угадыванием породы металлического изображения. Этим занимались ученицы младших классов. «Но все-таки он похож на грифона-рысь. Такой же крикливый и дерганый», – утверждала Дори, осторожно оглядывая небо.

5. Капштадт, иначе мыс Гадрау. Прибрежный район и рыбацкий поселок в устье реки Голхи и по побережью моря. Славен мастерами, легендами и копченой салакой; знаменитыми налетами ратмусов и паворимагов на гадрауские коптильни, один из которых вошел в историю местных краеведов под названием Большой праздник раздела добычи. Подобные события и в будни не редкость… Почему же именно этот остался в памяти с таким названием – загадка. Загадками являются не только события, явления, человеческие поступки, но и некоторые обитатели, предметы, вещи.

6. Ларвы. Ошибочное название, данное в древности, как часто бывает, приживается. Но они не обижаются. Полупрозрачные, напоминающие человека, хладнокровные обитатели башни Ветус Туррис. Опасные, но предсказуемые. Отвечают на добродушие или первые чувства мечтателей ярким разноцветным свечением. Ларва не отбрасывает тени, но разноцветные рефлексы. Предмет этюдов и упражнений юных каэнглумских художников. Ветус Туррис – самое высокое сооружение в Каэнглуме. Масштаб деталей позволяет предположить, что башня построена людьми несколько более высокими, чем нынешние жители города: многие проемы и окна башни застроены одноэтажным и двухэтажным жильем. К ступеням сохранившихся лестниц добавлены по две-три современных для удобства. Со многих ракурсов башня напоминает просто скалу. С нескольких сторон башня застроена домами и полезными сооружениями. Предназначение башни является предметом изучения и домыслов. А также шуток: считается, что все сказки о «маленьком народце» придумали первые обитатели этих мест – гиганты, прямые потомки «той самой семьи, коей было дано обетование при радуге», когда часть людей уже мельчала и селилась рядом.