Инквизитор. Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

Глава 1

Эрик Георг Дорфус встретил его в простой одежде. В совсем простой, как подмастерье какой-нибудь. Может, так для дела и надо. Он хотел Волкову что-то сказать, а тот обхватил молодого офицера крепко, обнял как родного, как отпустил, так сразу с расспросами к нему:

– Знаю, что дело вы сделали большое. Купец говорит, карта у вас готова?

– Готова, господин генерал, дозвольте сходить за ней.

Они стояли на улице, Волков решил в трактир не заходить, чтобы купчишка какой не признал его и не разболтал завтра где-нибудь на мелликонской пристани, что в Лейденице ночью видел Эшбахта.

Так он думал сохранить в тайне своё пребывание ещё хоть на день или на два.

Капитан сходил к себе, принёс карту и лампу, уселись прямо наземь на берегу реки. Расстелили промеж себя листы с рисунками дорог, речушек, городов и сёл.

– Мелликон, – указывал капитан палочкой. – Вот лагерь. Полмили от берега. Сто, сто десять палаток было вчера.

– Вы не ошибаетесь, капитан? Точно там сто десять палаток? – спросил генерал. – Полк Карла Брюнхвальда идёт сюда скорым маршем, завтра станет на отдых у Эвельрата, в одном дне пути отсюда, будет ждать приказа. Ландскнехты и кавалерия тоже на марше, через пару дней будут в Эшбахте. Баржи уже готовятся. Ошибка ваша после высадки на тот берег может дорого мне статься.

– Нет, не ошибаюсь, – отвечает капитан. – вчера там был, если и ошибаюсь, то ненамного.

– Генерал их… как его там? – вспоминал кавалер. – Каненбах, кажется…

– Да, он. Штандарта его над лагерем нет.

– Значит, они ещё не все собрались?

– Руку дам на отсечение, что они ещё не готовы, – отвечал Дорфус с такой твёрдостью, что Волков поверил. – Если нам удастся взять лагерь со всеми припасами, что там есть… Даже одного этого… Даже если всё остальное не получится, так сорвём им кампанию на это лето.

Тут он был прав. Абсолютно прав. Волков не отрываясь смотрел на карту:

– А это что? – он ткнул пальцем.

– Так и знал, что вы обратите на этот город внимание, – сказал капитан, – Висликофен. Городишко зажиточный, немаленький, тысяч на двадцать человек. Если пойдём в глубь кантона, на Мюлибах, то придётся его брать.

Это было понятно, если двигаться вглубь территории врага, то оставлять такой крупный город у себя в тылу было нельзя. Но Волков сомневался. Он вообще подумывал ограничиться большим набегом. А тут город… осада… Очень, очень не хотелось ему всей этой возни, особенно учитывая то, что солдаты и так не горят желанием воевать с горцами.

– Стены, башни, рвы?

– Я бы и сам сомневался в необходимости брать город, не повидай я его, – начал капитан.

– Что, стены старые?

– Старые, старые. Людишки горные так запугали соседей, что те к ним не совались лет двести уже. Стены с тех пор, кажется, и не ремонтировались, кое-где уже трещинами пошли. Рвы засыпались, как будто и не было их никогда, у главных, у южных ворот был подъёмный мост – был подъёмный, нынче он в землю врос, теперь он поднимется если только провидением Божьим. Ворота сами были некогда дубовыми и оббиты железом, но даже дуб, и тот обмяк за столько лет.

– Значит, горожане страха не знают, – резюмировал кавалер.

– Понятия о том не имеют. Да кто из ближних князей осмелится с ними воевать? Ребенрее? Архиепископ? – Дорфус небрежно машет рукой. – У вас есть картауна, за два дня в любом месте пробьём стену и войдём.

Волков смотрел на карту, он всё ещё сомневался, а капитан продолжал:

– Главным лагерем будет Мелликон, река близко, хороший подвоз, а Висликофен удобен как оперативная база, от него в любую сторону кантона хоть на юг, хоть на запад два-три, максимум четыре дня солдатского шага до границы. Возьмём Висликофен, и вся земля Брегген под нашим контролем. Дороги у них везде отличные, отсюда можно и на столицу идти, и округу выжечь.

Тут капитан был прав. Город нужно будет брать. Хорошо, что ещё одну пушку он прикупил. Точно не помешает. Город придётся брать, и причём брать по возможности быстрее, начать сразу, как только Эберст приведёт свой полк и артиллерию, не ждать, пока горожане решат стены подлатать.

– Думаете, город возьмём без труда? – спрашивает Волков, не отрывая глаз от карты.

– Города у них слабы все. И столица тоже. Нет нигде ни башен хороших, ни современных стен. Любой можно брать. Если в поле их одолеешь, конечно…, – говорит молодой капитан Дорфус.

Ночь, звёзд полное небо, сверчки кричат, с лягушками в реке соревнуются в голосе. Кони осёдланные щиплют траву, Максимилиан и Румениге в десяти шагах от генерала и капитана затеяли костёр. А генерал и капитан с небольшой лампой так и не разгибаются от карты, так и смотрят в неё.

– Значит, думаете, возьмём город? – снова спрашивает генерал.

– Город возьмём, если возьмём лагерь, – отвечает капитан. – Но кампания лёгкой не будет.

– Не будет?

– Нет. Смотрел я там всё, смотрел, всё у них хорошо. Богато живут люди… Ну, те, что в долинах и у реки. Дома крепкие, дороги хорошие. Но вот что я приметил: там каждый клочок земли вспахан, вскопан, засажен, а где ничего посадить нельзя, так там скот пасут.

– И что же в том плохого? Будет что взять у них.

– Так то и плохо, что земли у них мало, а людишек много, – объясняет Дорфус. – И много люда безземельного, бедного. Поэтому у них во все времена так многочисленны их баталии, что людей бедных, крепких, дружных да злых в их земле в избытке. Всякий раз они на войну по первому зову горазды.

Свет маленькой лампы едва попадал на умное лицо капитана. Волков косился на него и вздыхал, понимая, что Дорфус, хоть и молод, но умён и, скорее всего, прав в том, что дело будет нелёгким.

Они всё говорили и говорили, вопросов было много, говорили, пока масло в лампе не стало кончаться, пока звёзды не стали гаснуть на небе. И лишь когда потух костёр, Волков встал:

– Прошу вас ещё раз съездить в Мелликон. Ещё раз взглянуть на их лагерь, осталось три-четыре дня до дела, может, ещё что выведаете.

– Хорошо, отправлюсь сегодня, послезавтра вернусь, – отвечал Дорфус. – Отвезу туда пару бочек мёда, попытаюсь продать его прямо в лагере.

Волков обнял капитана:

– Храни вас Бог.

Рано, ещё до рассвета, по реке поплыл туман. Волков, и Максимилиан, и Румениге ехали по берегу реки. Поверху. А внизу, в тихой заводи, с мостушки, трое людей укладывали длинные вёсла в большую лодку.

– Эй, почтенные, – окликнул их кавалер.

– Что вам, добрый господин? – отозвался один из них.

– А сколько возьмёте, чтобы двух людей и двух коней переправить на тот берег?

– Это к разбойнику Эшбахту вас перевезти?

Максимилиан хотел было крикнуть что-то злое наглецу, но Волков его остановил, засмеявшись:

– Да, к нему.

– Без коней и за двадцать крейцеров перевёз бы, а с конями… Полталера, добрый господин!

– Уж больно ты жаден, братец, – крикнул Волков, сразу перестав смеяться, как только ему озвучили цену.

– Нет, добрый господин, это хорошая цена, – кричит ему мужик, – других лодок тут нет, а на пристани с вас больше возьмут.

– Ладно, но Бог ещё тебя накажет за твою жадность, – кричит ему кавалер. И уже говорит Максимилиану: – Прапорщик, езжайте за моей казной и людьми, доставьте всё ко мне в Эшбахт.

– Сеньор, но если мы поедем вместе, вы потеряете пару часов, но сэкономите полталера. На кой чёрт вам этот жадина?

– Не могу ждать, Максимилиан, не могу больше ждать, – ответил Волков и направил коня к воде.

Он и вправду не мог больше ждать. Он хотел домой. Первый раз в жизни с ним было такое, в груди его поселилось чувство тревожное, щемящее, но радостное. Будь он женщиной или человеком душевным, так, возможно, даже и прослезился бы, но старый солдат на такое был неспособен. Тем не менее, волновался, волновался, хоть и виду не выказывал. Кажется, лишь сейчас он понял, что значит возвращаться домой. Туда, где тебя ждут. Конечно, он очень хотел видеть Бригитт. Хотел видеть её живот. Он, наверное, уже заметен. Ну и, конечно, жену. Ей вообще скоро уже рожать. И Ёгана хотел видеть, и Сыча, и даже кухарку Марию. Но всё-таки больше всех её. Свою ненаглядную Бригитт. Наверное, у неё опять вся спина в веснушках. Весь носик тоже.

А мужики на вёсла налегают, тут выше пристаней течение быстрое, река сильная, лодка уже на стремнину выплыла, лошади стоят, не шелохнутся, только ушами прядают, боятся воды, а хозяин лодки вдруг говорит:

– Извините, добрый господин.

А сам мрачен стал, сидит на руле, насупившись.

– За что? – Волков догадывался, почему лодочник просит прощения.

– За то, что лаял вас, – говорит мужик, – сразу нужно было догадаться, что вы и есть сам Эшбахт.

– А как сейчас догадался?

– По коню. Конь-то у вас талеров сто стоит, перстни на перчатках, камень синий на шапке. Одёжа всё бархат да шёлк. Всё дорого. Здесь таких других, как вы, нет, здесь все господа прижимисты похлеще какого мужика, ездят на меринах да на кобылах, а у вас всё напоказ. Сразу видно, военный. И едете в Эшбахт. И ростом велики. И при военных людях были. Надо было смекнуть сразу. Я за ругань свою с вас плату не возьму.

Волков достал монету в талер, кинул её лодочнику:

– Деньги возьми, а вот рта не разевай. Чтобы никому ни слова, что видел меня. И людям своим скажи, чтобы три дня молчали. Никому. Ни слова. Под страхом смерти.

– Как пожелаете, господин. Слышали ребята, держите языки за зубами! – кричит он гребцам.

Одета она была в простое платье и передник, на голове штойхляйн из тех, что носят женщины замужние. С одной из дворовых девок она кормила кур, и тут же взяла от стены метлу и собственноручно немного подмела угол двора. Но даже в простом платье, и с метлой, и в штойхляйне она была чудо как хороша. Тут служанка подняла глаза от кур. И произнесла:

– Ой, господин, приехали!

Бригитт тут же обернулась, и лишь сейчас стал заметен её живот.

Вот почему она не в узких платьях, которые так любит. Женщина отбросила метлу и сначала шагом, а после и бегом кинулась к нему. Он едва успел слезть с коня, прежде чем красавица была в его объятиях. Да ещё вдруг и плакать стала. Волков даже растерялся. Он чуть отстранился от неё, чтобы видеть лицо своей женщины. Да, она всё так же была зеленоглаза, а веснушки засыпали её носик. Да, это была его Бригитт. Плачущая Бригитт.

– Отчего же вы так долго? – спрашивала она, взяв его небритые щёки в свои ладошки. – Купцы давно уже говорили, что хамов вы побили, а вы всё не ехали и не ехали.

– Ну что это вы? – говорил Волков, целуя её в губы и тут же пытаясь своей тяжёлой и вовсе не мягкой рукой вытереть с нежного женского лица слёзы. – Отчего плачете? Приехал я, ехал к вам. Удержаться не мог, людей своих с обозом кинул и к вам поехал. Не плачьте, моя дорогая.

– Ко мне ехали? – спрашивала она, пытаясь поцеловать его руку.

От этой красивой женщины пахло молоком топлёным.

– К вам, – он сжал её крепко. – К вам.

Он отпустил её.

– Рада, что вы вернулись, вот и рыдаю, – кивала она, и сама вытирая слёзы. – Знаю, что глупость то бабья, а сдержаться не могу. Последнее время часто рыдаю, как дура. Видно, это отсюда…, – она провела руками по своему округлившемуся животу.

Волков наконец высвободился из её объятий и аккуратно положил руку ей на живот:

– Как ваше здоровье?

– Хорошо, – отвечала она, накрывая его большую руку своими маленькими. Бригитт не стала ему говорить, что тошнота её изводит, что от нужника дальше, чем на сто шагов, она отойти не может. Зачем о том мужчине знать? Ему и своих волнений достаточно. – Монахиня наша говорит, что всё хорошо у меня. А у вас, господин, как здоровье, как нога ваша, как плечо?

– Да что им будет? Так же, как и раньше.

– Я всё волновалась, не ранили ли вас.

– Да как же меня ранят? У меня теперь чин генеральский, я за солдатами далеко на коне сижу.

Она тут на него смотрит строго, не верит ему:

– А как же господина Увальня убили, господина Бертье? Господину Брюнхвальду едва ногу не отрубили? Он две недели встать не мог.

«Видно, сестра ей разболтала, а сестре Рене; вот старый болван, наверное, ещё и жаловался на меня в письмах».

– Ну, они же не полковники были, – нашёл, что ответить он.

Волков, хоть и очень не хотел, наконец убрал от Бригитт руки – мало того, что слуги видят, так ещё и госпожа фон Эшбахт увидеть может. Госпожа Ланге всё понимала. Достала платок, стала вытирать последние слёзы с лица:

– Велю воду греть для вас.

Он кивнул и пошёл в дом. А там случилось то, чего он ну никак не ожидал. Вошёл кавалер в свой дом, не успел до стола дойти, чтобы сесть в своё кресло и позвать девку, которая стянет с него сапоги, как на лестнице появилась его жена. Была она грузна, крупна более прежнего и уже с большим животом. Увидев мужа, Элеонора Августа Мален фон Эшбахт кинулась вниз, рискуя скатиться по лестнице кубарем.

– Ой, что вы, матушка, что вы…? Остановитесь, – кричала ей вслед старая монахиня, ковыляя за госпожой.

А Элеонора Августа уже бежала к кавалеру, тянула к нему руки, забыв о том, что она дочь графа, и завывая, как простая деревенская баба. Он едва встать успел, как она бухнулась в него своим круглым животом, подвывая, повисла на нём:

– Господи, наконец приехали вы, господин мой.

Пахло от неё потом, а не топлёным молоком. И была она тяжела, даже для него, и слезлива, как и раньше.

Глава 2

Жена сидела рядом и со всхлипываниями, и со слезами рассказывала ему о том, что Бригитт совсем её не слушает и уважения не выказывает. И что слуг подбивает её, госпожу Эшбахта, не слушаться. А у него после ванны глаза сами закрывались, он очень устал. Очень. Он просто хотел поесть перед тем, как лечь спать.

– А она ни к обеду, ни к ужину уже не выходит, брезгует, – жаловалась Элеонора. – Ест со слугами. Во все дела свой нос суёт. С Ёганом всё сама решает, как хозяйка, меня не спрашивает.

– Госпожа моя, что вы от меня хотите? – устало спрашивал кавалер.

– Откажите ей от дома.

– И куда же ей идти?

– Куда угодно, пусть в Мален едет, авось с её распущенностью пристроится куда-нибудь.

Волков смотрит на пополневшее, отёчное лицо жены. Слушает её голос, который вот-вот сорвётся в крик, в слёзы, и молчит.

«Куда ей до Бригитт».

– Пусть из дома моего съезжает, – настаивает Элеонора Августа.

И вся беда в том, что она имеет право этого требовать. Будь Бригитт девкой дворовой и понеси она от господина, может быть, дочь графская не требовала бы убрать её с глаз долой. Сын холопки законному сыну никогда ровней не будет. Но тут было всё по-другому… И жена, и Бригитт, обе беременны, и обе могут родить сыновей. Тогда даже незаконный сын, рождённый под крышей Эшбахта и признанный отцом, может набраться наглости или преисполниться удачей и станет претендовать на наследство отца, помимо истинного наследника. Этого ни одна мать, конечно, допустить не могла. Это было понятно. Но убирать Бригитт от себя он не хотел. Убрать жену не мог, а Бригитт не хотел. Может, это он только из-за неё сюда спешил. Но разве глупая дочь графа, ослеплённая волнением за своё чадо, до этого додумается?

Он думал, что ответить жене. А тут Агнес появилась в дверях. Никто из слуг о ней не сказал. Просто встала в проходе молча и оглядывала всех, кто был в обеденном зале. Волков просто почувствовал её взгляд и сразу повернулся к двери. Взгляд недобрый, у неё часто такой. Но сама красива стала. Жена её тоже увидала, сразу смолкла, изобразила на лице нечто похожее на улыбку.

Девушка прошла к нему, сделала низкий книксен госпоже, подошла к кавалеру, поцеловала ему руку:

– Здравствуйте, дядя.

– Рад видеть тебя, – сказал Волков, указав ей на стул, – садись, есть у меня чем тебя порадовать.

– Июнь нынче жарок, душно у вас, нехорошо мне, дозвольте, дядя, на улице с вами поговорить, – произнесла Агнес, при этом улыбаясь Элеоноре Августе так же фальшиво, как и та ей.

Волкову вставать не хотелось, но он встал и под укоризненным взглядом жены пошёл с девушкой на двор.

– Дело моё готово, Сыч мне помог, – сразу сказала Агнес, – вы просили без вас не начинать. Вы приехали, так давайте дело начинать.

– Не терпится, что ли? – спросил Волков, сразу помрачнев.

– Не терпится, – уже зло отвечала девица. – А чего мне терпеть, в хлеву, со скотами пьяными живу. Кабак, одно слово. Ор, вонь да морды козлиные, что облизываются на меня и днём, и ночью. А жена ваша, корова толстозадая, даже к ужину ни разу не позвала. Хотя в первый же день я ей визит нанесла. Хоть девка ваша рыжая иной раз заходила, спрашивала, не надобно ли мне чего… Да и просто поговорить, а то иначе как с Сычом мне бы и словом перекинуться не довелось всё то время, что вас ждала.

– Не была бы ты такой злобной, так, может, и звали бы тебя на ужин чаще, – заметил кавалер.

– У меня в Ланне и недели не проходит без приглашения, хоть злобная я, хоть какая иная, потому что там люди живут…, – ещё злее прежнего говорила Агнес, – а тут деревня, глушь, дичь и одно быдло вокруг! С ума я тут схожу! И грязь! Грязь везде! Как ни выйду куда, так подол застирывать надо! Так что давайте уже дело делать.

Волков наклонился к ней и прорычал сквозь зубы тихо:

– Дело будешь делать, когда я тебе велю. А грязь… Грязь потерпишь, ты этой грязи до меня побольше видала, чем со мной.

Агнес насупилась, но дерзить в ответ не посмела, а он выпрямился, отвернулся от неё и задумался на время короткое. Конечно, он мог сказать ей, чтобы сидела в трактире и ждала того момента, который он сочтёт нужным, и она сидела бы и ждала, да дело было в том, что момент этот уже давно, давно наступил. Вот-вот он начнёт войну, имея у себя в тылу лютого недруга. А вдруг случится что? С горцами шутить нельзя, побить могут запросто. И побить могут так, что придётся бежать. И если удастся бежать во Фринланд, ещё повезёт ему, тамошним людишкам он долги раздал, пир устроил, вроде как и замирился, а вдруг во Фринланд сбежать не придётся? Придётся в Малене искать защиты. Что тогда? Очень легко будет в лапы графа попасть, и хорошо, если он выдаст его тогда герцогу, а ведь может и горцам выдать, даром что родственник. Нет, с графом нужно было разрешить всё до войны.

– Сегодня займусь этим делом, люди мои из-за реки приедут, сразу и займусь, думаю, что завтра и ты приступать должна, – наконец после раздумий произносит генерал.

– Уже сообщите мне, когда начинать, – поджав губы, говорит она, – и Сыча мне в помощь дайте. Он мне надобен будет.

Сон? Какой ещё сон? Не до сна ему. Отдых? После, всё после. А пока дела, дела нужно решать, те, что, кроме него, никто не решит.

Тут же за ушедшей Агнес пришёл к нему Ёган, и пока господин завтракал, он и Бригитт сидели рядом и говорили с ним.

– Тысячу людей? – у Ёгана глаза округлились.

– Кажется, больше, – отвечал кавалер, отрезая себе колбасы, – как придут Рене и брат Ипполит, тебе скажут, сколько их.

Ёган, видно, волнуется:

– Господи, да где же я столько расположу?

Волков перестаёт есть, смотрит на него недовольно:

– Ты же, болван, мне говорил, что у нас около реки земли теперь пахать-не перепахать и что ты ещё за это лето осушишь, под луга. А теперь что?

– Земли-то… Земли, да, у нас немало, и земля та хорошая, но тысяча душ людей…! Это… очень много… Это ж надо дома им строить.

– Да, и сараи строить, и скот, кур, коз купить. И землю нарезать на каждый дом для огорода, – говорит Волков.

– А дома построить до зимы, и поля распахать… Лошади, плуги! А кормить…! А кормить их чем всё это время?

– Большой обоз за моим войском едет, на пару месяцев им хватит, если экономить, а уж за пару месяцев ты придумай, где им на зиму еды взять.

– Господи, святые угодники, как же мне всё это сделать?! – Ёган чуть без чувств со стула не сползает.

– Успокойся, Ёган, – говорит Бригитт, – буду тебе помогать, коли господин денег даст, так справимся, с голода никто не помрёт.

Ёган смотрит на неё, как на святую, едва руки молитвенно не складывает:

– Ах, госпожа, на вас вся надежда, один я не справлюсь. Слыхано ли дело за тысячу душ отвечать. Страшно.

– Денег дам, сколько нужно будет, – говорит кавалер. – А вы найдите племянника моего Бруно и архитектора нашего, пусть прикинут, сколько леса, сколько кирпича нужно им на дома и на сараи будет. Посчитайте всё… Про кузнеца не забудьте, пусть помогает по мере сил, чем сможет.

И у Бригитт, и у Ёгана были вопросы к нему, он по их лицам видел, что вопросов тех много, но прибежала девка и сказала, что к господину пришли святые отцы.

– Зови святых отцов, – говорит Волков. – А с тобой, Ёган, мы после поговорим.

Бригитт и Ёган понимают, что теперь господин занят будет, встают разочарованно. Не будь тут жены, что сидела, неразлучная со своей монахиней, в конце стола, так он бы её руки коснулся, а так просто сказал:

– Госпожа Ланге, коли силы в себе найдёте, помогите нашему управляющему.

– Непременно, – обещает Бригитт, сделав быстрый книксен, – думаю в город поехать, кое-что узнать. Сейчас же прикажу карету запрягать.

Отец Семион и отец Бартоломей, ещё в недавнем прошлом инквизитор брат Николас, картину из себя представляли противоречивую. Любитель вина и женщин, дважды изгонявшийся из прихода, причём один раз самими прихожанами, отец Семион выглядел роскошно. Сутана синего бархата, вызывающе синего, как раз того цвета, что многими святыми отцами порицаем, широкий пояс, серебром расшитый, серебряная цепь с позолоченным распятием, мягкие туфли и золотой перстень с лазуритом. А отец Бартоломей, епископ маленский, как и просил его Волков, одет был в сутану тёмно-коричневую, старую, штопаную, деревянное распятие на верёвке, сандалии такие же, какие носил брат Ипполит. И подпоясан был толстой верёвкой. Так увидев их, человек незнакомый с ними решил бы, что брат Бартоломей – монах нищенствующего ордена, а брат Семион – епископ.

Тем не менее, Волков был доволен, вид епископа был как раз такой, какой и нужен, кавалер, хоть и устал смертельно, всё-таки встал, подошёл и, к удивлению всех присутствующих, поклонился и поцеловал борату Бартоломею руку. Все должны знать, что новый поп – человек высокого статуса:

– Монсеньор, как вы тут? Всего ли было в достатке?

– Всего было даже с избытком, – отвечал епископ, – брат Семион радушный хозяин. Все святые отцы из окружных мест уже были у меня, со всеми я познакомился. Даже отец Марк был, – продолжал брат Бартоломей многозначительно.

– Отец Марк? – Волков не знал, о ком говорит епископ.

– То настоятель храма в Мелендорфе, – пояснил брат Семион. – Духовник его светлости.

«Ах вот кто это, поп графа!».

– И как вам показался отец Марк? – спросил Волков у епископа.

– Достойный муж, – коротко отвечал тот.

– Может, он встретил вас без должного уважения?

– Нет-нет, – отвечал отец Бартоломей, – приехал по первому зову, как и другие святые отцы, говорил без заносчивости и спеси.

– Да-да, – поддакивал брат Семион, – говорил со всем почтением.

– Прекрасно. Святые отцы, прошу вас к столу, сейчас уже будет обед… Или поздний завтрак.

– Благодарю вас, сын мой, но совсем недавно мы отобедали. Я пришёл к вам, чтобы узнать, когда мне уже на кафедру города быть пора?

– А сегодня в Мален и поедем, – отвечал Волков беззаботно, – сейчас мои люди с обозом приедут, и сразу поедем в Мален. Понимаете, герцог велел горожанам мне ворота не открывать, так мне их епископ откроет.

– Я? – удивлялся отец Бартоломей. – Смею вам напомнить, что чина я не воинского, я ворота замков взламывать не умею. Не думаю я, что уместно будет начинать дело с противоречия мирскому сеньору.

Волков тут почувствовал, что затея эта совсем не нравится епископу, не хочет поп начинать своё служение в Малене распрей с герцогом.

И Волкова тут пробрало; тихо, чтобы другие не слышали, он сказал попу:

– Друг мой, за ваше назначение на эту кафедру я отдал архиепископу вашему двадцать пудов серебра и целую деревню людей. Целую деревню! Двести душ, мужиков, баб и детей! И просил я на кафедру эту назначить именно вас, так как думал, что вы мне помощью будете. Опорой. Что вы под себя город возьмёте, а не с герцогом в любезности жить станете.

– Хорошо, хорошо, – тут же отвечал епископ так же тихо, – просто я не знаю, как вам те ворота раскрыть.

– Вам ничего и не придётся делать, – заверил его кавалер, – перед вами откроют, а я за вами проеду. Мне нужна поддержка в городе. А герцог – герцог, он далеко, он в Вильбурге.

– Хорошо, так всё и сделаем, – ответил отец Бартоломей.

– Отец Семион с вами поедет, – сказал кавалер, – если желаете, будет вам помощником на первое время.

– То было бы очень хорошо, – обрадовался епископ, – но кто останется на приходе?

– Брат Ипполит, он тут будет через три-четыре дня, – отвечал Волков.

– Да, то хороший святой отец, сведущий и благочинный, несмотря на молодость, – согласился брат Семион.

– Как только прибудут мои люди, так сразу поедем в Мален. Я за вами пришлю.

Святые отцы откланялись, а Волков сел за стол, так как Мария стала подавать обед.

До ночи отдохнуть ему точно не придётся. Так хоть поесть как следует надо.

Мария ставила на стол бобы в мясной подливе, на бараньем жиру. Расторопная девка уже принесла жареной баранины с чесноком. Вина поставили. Жена вдруг села рядом с ним. Раньше садилась в середину стола. Монахиня там, где и обычно. Четвёртого прибора за столом не было. Госпожу Ланге за столом никто не ждал.

Элеонора Августа стала себе брать еду, брала себе много, и бобов, и кусков баранины, и вина наливала.

– Уж лучше пиво пейте, – заметила монахиня.

– Не к сердцу мне пиво, вина хочу, – отвечала госпожа Эшбахт. – Кислого хочу.

– Так хоть разбавляйте, водой разбавляйте, – настаивала монахиня.

Элеонора Августа послушно разбавила вино водой и, чуть отпив, стала есть. Есть жадно и неприятно. Волков тут подумал, что эта женщина совсем ему не мила. Совсем. Ест ненасытно, как будто отнимут у неё. Уже толста, рыхла, лицо отёчно, а всё равно ест жадно. И даже не поставила тарелку для Бригитт. Нехороша Бригитт, чтобы за одним столом с ней, с чавкающей и обсасывающей бараньи кости, сидеть. Волков, хоть и хотел съесть тоже баранины, но быстро, по-солдатски, съел бобов и начал вставать, вытирая рот полотенцем.

– Куда же вы, господин мой, – переполошилась жена, кладя свою пухлую руку на его руку, – неужто уже поели?

– Уже поел, – он вытянул руку из её жирных пальцев и вытер её полотенцем, – простите, госпожа моя, дела у меня.

– Да что это у вас за дела всё время? – запричитала Элеонора Августа. – Только приехали, скоро опять уезжаете, а с женой, что чадо вам носит, и за столом посидеть не можете?

Стала ещё что-то говорить, да всё с упрёками, со всхлипами, со слезами в голосе. Захотелось наорать на неё, сказать ей, что она глупа и некрасива, прямо в её отёчное лицо, в заплывшие глазки, но он сдержался. Как бы там ни было, она носила его чадо, а пред людьми и Господом была его супругой. А то, что она ненавидела Бригитт, так имела на то право. Имела на то право. И поэтому он лишь наклонился к ней, поцеловал в темя и сказал как можно более ласково:

– Госпожа моя, мне через несколько дней ехать на войну, а до того сделать надобно много всяких дел, вы уж не серчайте на меня.

Сказал и пошёл к дверям, а вслед ему неслось слезливое:

– Как на войну? Опять на войну? Когда же вы уже навоюетесь? Когда угомонитесь?