У Бориса Акунина выходят две новые фильмы из серии «Смерть на брудершафт»
Григорий Чхартишвили рассказывает о том, что всё ещё ищет свой путь, для того чтобы объяснить себя миру, а мир — себе. Беседа с писателем, приуроченная к выходу новой книги, оказалась чуть шире информационного повода. Сквозь все свои маски Григорий Чхартишвили, раз и навсегда выработавший кодекс своего публичного поведения, подтверждает, что у текстов его есть не только второй, но и третий план.
«Странный человек» и «Гром победы, раздавайся!» — пятая и шестая части «Смерти на брудершафт», акунинского цикла с жанровым обозначением «роман-кино». Это остроумные исторические фантазии, в одной из которых Григорий Распутин входит в сношение с агентами немецкой разведки, а в другой шпионские страсти расцветают на Украине во время Первой мировой.
Беседа с писателем, приуроченная к выходу новой книги, оказалась чуть шире информационного повода. Сквозь все свои маски Григорий Чхартишвили, раз и навсегда выработавший кодекс своего публичного поведения, подтверждает, что у текстов его есть не только второй, но и третий план.
— Мне всегда казалось, что вы пишете не так просто, что у ваших текстов всегда есть сверхзадача. Так ли это?
— Я всегда считал, что авторские интенции в момент сочинительства — штука абсолютно несущественная и для читателя важности не имеющая.
Важно не то, что имел в виду автор и какие задачи он перед собой ставил, а то, как воспринимается его текст конкретным читателем, или группой читателей, или обществом в целом.
Гоголь вон мечтал о роли духовного учителя, а вошёл в литературу как мастер языка и детали. Маяковский думал остаться в памяти автором «ста партийных книжек», а остался — любовной лирикой.
Если перейти с великих на себя — ну да, я люблю придумывать себе всякие разные сверхзадачи (не одну — много), это делает для меня работу более интересной.
Но говорить об этом самому, по-моему, глупо. Всё равно что рассказать анекдот и тут же продолжить: «А соль этого анекдота, господа, если вы не поняли, заключается в том-то и том-то».
— Но если авторские намерения не важны, то почему вы так целенаправленно повторяете, что вы — беллетрист и не более того?
— А какое это имеет отношение к сверхзадаче? Я всего лишь констатирую факт: беллетристика — это жанр, в котором я пишу под псевдонимом Б. Акунин.
Беллетристика — средняя весовая категория литературы. У неё свои правила, своя аудитория, свои параметры успеха/неуспеха. Я уже сто раз говорил и повторю в сто первый: с моей точки зрения, беллетристика более важный и интересный род письма, нежели экспериментальная литература. Во всяком случае, для меня.
— Беллетристика занимается рассказыванием историй без какой бы то ни было сверхзадачи. Беллетрист плетёт сюжет и этим ограничивается. Литература начинается не там, где возникает эксперимент, но там, где ставятся более серьёзные цели и задачи. Беллетристическая форма вам нужна для того, чтобы рассказывать о сложном просто, как того требует дух времени. Почему же вы не хотите иметь ничего общего с сугубым серьёзом?
— А, ну, значит, мы просто по-разному трактуем понятие беллетристики.
Для меня она отличается от так называемой серьёзной литературы принципиально, но совсем в другом. Литература (с большой буквы) — это из области искусства; беллетристика — из области культуры. Совершенно иная система координат.
А дух времени тут, по-моему, совершенно ни при чём. Я и в голове не держал его угадывать или под него подлаживаться. О сложном я говорю простым языком из вежливости по отношению к читателям — потому что я не Писатель, вещающий перед зеркалом, а беллетрист, обращающийся к залу.
Что же касается «сугубого серьёза»... Ну, я и в жизни стараюсь говорить о серьёзных и даже тяжёлых вещах без аффектации. Так уж я устроен и воспитан.
На меня негромкий Чехов всегда действовал сильнее в эмоциональном смысле, чем рвущий рубаху Достоевский. И, кстати сказать, хоть Чехов не «пасёт» и не учит, а разговаривает со мной на равных, я научился у него гораздо более важным вещам, чем у Достоевского или Толстого.
К сюжету приключенческого романа это не имеет отношения. Фокус в том, чтобы эти «вопросы самому себе» не выглядели в тексте инородными вставками.
Они тянут за собой сюжет, перекраивают его, создают ситуации конфликта. Это и является мотором моей работы. Возьму для примера свой последний роман «Сокол и Ласточка». Для кого-то он — про паруса и корсаров, для кого-то — про несбыточные мечты дурнушек, а для меня там одна из главных сцен — та, где Летиция, чтоб спасти любимого, должна стукнуть по голове охранника, хорошего человека, относящегося к ней с полным доверием. Она мучается, но не может этого сделать. А вы бы как, стукнули?
— Хотел бы ответить, что да, но, скорее всего, нет. А почему именно точность является важной доблестью?
— Какую точность вы имеете в виду? В исторических деталях?
— Да. Поясню. В культуре уже были произведения, в которых связи Распутина с немецкой разведкой показывались. «Агония» Элема Климова, «У последней черты» Валентина Пикуля. Значит ли, что эта связь доказана?
— Не думаю, что Распутин был связан с немецкой разведкой, но уверен, что она делала ставку на старца и его круг в 1916 году, когда германскому командованию стало ясно, что войну на двух фронтах выиграть невозможно и вся надежда на сепаратный мир с Россией.
Распутин с самого начала был противником войны с Германией и говорил царю и царице, что «с германцем надо замиряться, не то пропадём». И он был совершенно прав. Если б его послушали, не было бы ни революции, ни Гражданской войны, ни Большого террора. Вся история ХХ века сложилась бы иначе.
— В одном из романов про Фандорина стихи писали Рубинштейн и Гандлевский. А частушки и двустишия для новой книги вы писали сами?
— Сам, конечно. Разве не видно?
— Я-то думал, что вы пользовались фольклорными источниками. Правильно ли я понял, что видения из будущего, неожиданно разрывающие плавное течение сюжета, — это видения Распутина? Они выполняют роль титров или отбивок?
— Эти вставки имитируют один из наиболее распространённых в кинематографии приёмов, когда у зрителя появляется возможность заглянуть во внутренний мир героя без каких-либо пояснений.
— Действительно ли, как вы пишете в «Гром победы, раздавайся», существовало подразделение, состоящее из дворников, в окопах которых царила идеальная чистота?
— Да, была такая 74-я пехотная дивизия, которую прозвали «швейцарской». В неё собрали швейцаров, дворников, городовых из столицы, когда после потерь ужасного 1915 года началась нехватка «пушечного мяса». Насчёт того, что в окопах там было очень чисто, это я додумал сам, а вот что в Питере стало намного грязнее — это факт.
— «Гром победы, раздавайся!» является комментарием к нынешнему состоянию российско-украинских отношений. Какое будущее у двух наших стран?
— Думаю, хорошее. Нынешние проблемы, по-моему, созданы искусственно. Это всё какие-то фантомные боли в отсечённой конечности. Надо не пугать соседей и не заставлять их полюбить нас под пистолетом, надо живой водой побрызгать. Глядишь, срастётся.
— Любой роман — потенциальный сценарий, большинство современных романов предназначены для переделки в фильмы. Зачем подчёркивать это в жанровом подзаголовке?
— Роман-кино — это роман, более или менее сконструированный по законам кино, вот и всё. Это означает, что визуальный элемент в нём важнее текстуального.
.....
— Каковы ваши ближайшие творческие планы?
— «Смерть на брудершафт» будет активно двигаться дальше. Там ещё две книжки, в каждой по две повести-фильмы. Сейчас я заканчиваю роман про Эраста Фандорина. Выйдет он, вероятно, под Новый год или сразу после.
Отзывы на книгу «Гром победы, раздавайся!»