Анклав. Танцующая в лабиринте

© Злата Прага, 2022

ISBN 978-5-0056-1161-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Анклав – территория или часть территории одного государства, окруженная со всех сторон территорией другого государства…

(Большой Энциклопедический словарь)

Всё в мире – кружащийся танец

И встречи трепещущих рук…

А. Блок

Кошмарный сон Насти

Девушка устало брела по узким мощёным улочкам средневекового города, а стены мрачных серых каменных домов словно молчаливо поворачивали её не к выходу, к которому она изо всех сил стремилась, а внутрь замкнутых кварталов. Чем больше она хотела выйти хоть на какую-то окраину или открытую площадь, тем больше запутывалась, погружаясь в пучину отчаяния.

Пройдя в очередной раз по кругу, она поняла, что заблудилась в лабиринте проклятого города, как её смятенная душа заблудилась в лабиринте Вселенной, постигая непостижимость вечного движения от жизни к смерти и от смерти к возрождению, тайну пространства и времени, и древнюю, как этот мир, загадку противоположных по сути человеческих душ, которые вдруг, по какому-то сверхъестественному импульсу выбирают друг друга из миллионов других подобий божьих и сливаются воедино, связанные бесконечной любовью и преданностью.

Наконец, в каком-то отчаянном озарении девушка поняла, что выход из лабиринта находится в самом его центре, там, где затаилось неведомое зло.

В ужасе она остановилась. И вдруг, прищурив глаза и распрямившись, задыхаясь от отваги и ярости, сжала кулаки и двинулась к центру. От неё в небо взмыл ввысь яркий столп света, на краткое мгновение осветив и крошечную фигурку в центре лабиринта на земле, и бесконечную звёздную бездну над ней. Соединив небо и землю через человека, белый луч словно рассёк мир надвое, пролив на одно мгновение свет на все его тайны, а затем всё снова поглотила беспросветная тьма, в которой раздался громовой угрожающий хищный рёв…

Глава 1. Не перешагнув через труп…

Человеку всегда нравится делать то, к чему у него есть талант.

Альберт Эйнштейн

Сезоны сменяются так неизбежно, так неотвратимо, что пытливому уму поневоле хочется разгадать загадку этого вечного движения, увидеть, что стоит за ним, понять механизм часов мирового вращения времени. Как ни странно, лучше всего чувствуют дыхание нового времени года птицы. На высоте их полёта любое движение воздуха, даже самое малейшее его колебание, остро ощущается этими существами, лишёнными речи и разума, но наделёнными величайшим даром свободного полёта, близостью к Богам. Вот ещё вчера они с трудом преодолевали ледяной ветер и искали убежище на земле, а сегодня, почувствовав тёплое дуновение первой весенней оттепели, уже расправили крылья и сами ловят воздушный поток, отдаваясь небу и приветствуя весну громкими криками.

Весна вошла в город радостной симфонией привычного весеннего шума: звонко капала по растаявшим лужам капель, весело чирикали птицы, кричали дети, вышедшие играть на улицы, скребли по асфальту лопатами дворники, раскидывая растаявший серый снег, ревели моторами застоявшиеся в гаражах мотоциклы, орали ночами влюблённые в жизнь коты, стонали от ветров мёрзлые деревья.

Но в рабочем кабинете просторного трёхэтажного коттеджа на окраине небольшого уютного города-спутника большого промышленного города было так тихо, что слышно было не только тиканье старинных напольных часов, но стук сердца людей, которые в нём разговаривали.

Дочь всегда знает, когда её разговор с отцом закончен, даже до того, как он сам об этом скажет. Умная дочь свернёт тему и уйдёт. Глупая допустит ссору.

Настя была умной девочкой, но сегодня речь шла о её будущем, и она готова была отстаивать право на его выбор.

Михаил Иванович, её отец, никакого такого права за ней не признавал, к тому же, у него была назначена встреча: не более важная, потому что ничего важнее единственной дочери в его жизни не было, но более серьёзная, чем этот сопливый разговор о факультете хореографии в институте культуры, да ещё в другом городе, так что он живо свернул бессмысленный спор.

– Только через мой труп, – заявил он дочери.

Она изумлённо уставилась на него красивыми зелёными глазами.

– Что?!

– Что слышала. Ступай, Ася, у меня много работы.

Этого она не ожидала – до сих пор отец перед ней ультиматумы не ставил, а это был ультиматум, и отец явно злился, потому что назвал её Асей, а не Настёной, как обычно. У него было пять градаций её имени – как пальцев в кулаке. Когда представлял гостям или деловым партнёрам, гордо именовал Анастасией Лапиной, «наследницей», дома звал Настей, а когда хотел утешить или побаловать, а баловал он её беспрестанно, – Настёной, но, если звал Асей, или, не дай бог, Тасей, она понимала, что отец раздражён или даже в ярости.

Самое время было отступить, но она вдруг взбрыкнула. В конце концов, ей уже не три года, чтобы отсылать её в детскую!

– А чем ты, собственно, так занят, папа? Что это за работа, которой у тебя так много? За всю жизнь ты ни разу не ездил именно на работу – только по работе или по делам. Ты всё решаешь из этого кабинета по телефону, а я даже не знаю, что это!

Теперь пришла очередь отца изумиться на слова дочери: до сих пор она никогда ему не возражала и никогда его не допрашивала. Он помрачнел.

– У меня деловая встреча, Тася! Поговорим позже.

– Нет, сейчас! Подождёт твоя встреча. Речь идёт о моей профессии!

– Ты знаешь моё отношение к женским профессиям.

– Знаю папа! Их всего пять, и все на букву «П», – и она раскрыла ладонь, начав по одному загибать пальцы, – «повар», «педагог», «портной», «парикмахер», «проститутка», – Настя сжала все пальцы в кулак, – но я хочу быть танцовщицей!

– Это разновидность проститутки.

– Это дикость – считать балерину путаной!

– Дикость – это, имея редкую возможность получить блестящее высшее образование, хотеть стать танцовщицей. Считать танцовщицу завуалированной под актрису проституткой просто житейский опыт и здравый смысл.

– Я хочу танцевать!

– В твоём возрасте все хотят танцевать, это нормально. Это период стрекозы, который проходят все молодые люди.

– Я помню: попрыгунья стрекоза лето красное пропела. Но это не про меня!

– Именно про тебя, дорогая. Жизнь так быстротечна! Оглянуться не успеешь, а у тебя уже седина, артрит и избыточный вес с гипертонией и одышкой. Вот тогда тебе станет не до танцев!

– Майя Плисецкая танцевала до семидесяти лет!

– До восьмидесяти. Но ты не Плисецкая. Ты Лапина.

– Но, папа!

– Довольно. Ты станешь плясуньей через мой труп. Ещё не хватало! Мне пора ехать, Ася, а тебе пора всерьёз подумать о приличной профессии. Всё, что угодно, любой достойный ВУЗ, даже заграничный, если уж не хочешь в наш медицинский, кроме этой дичи с танцами. До вечера, дорогая, – и отец встал, давая понять дочери, что и разговор, и аудиенция окончены.

Она гордо вздёрнула подбородок и встала с кожаного кресла. Молча развернувшись к отцу спиной, она вышла из его кабинета.

Как бы он ни был зол и раздражён, всё же с удовольствием посмотрел ей вслед. Царица! Как есть царица! Стройная, ладная, гибкая, грациозная! Волосы чёрные и блестящие, гладкие, как вороново крыло, лежат на голове и плечах ровной пышной тиарой, чуть подпрыгивая на лопатках, гордо сведённых и чуть ли не стукающихся друг о друга. Он представил, как она ещё сверкает тёмно-зелёными огромными глазищами, и чуть усмехнулся, спрятав улыбку в густые усы, слегка поседевшие, словно чёрная мокрая земля, присыпанная первым снегом. Его порода, лапинская! А что дерзит, так это тоже неплохо, характер есть! Но ему уже и правда пора. Его девочка не права насчёт этого кабинета. В доме он решал проблемы семьи, а проблемы работы решал в рабочем кабинете в конторе…

Отец уехал, а она осталась стоять у окна. Прямо перед ней расстилалось поле, начинавшееся сразу за городком, а над ним огромное ярко-голубое небо. Небо, изрезанное чёткими линиями проводов, казалось связанным узником, попавшей в силки синей птицей.

«Как в темнице», – подумала она, глядя на пасторальную картинку, освещённую ярким майским солнышком. Отец думает, что может помешать ей, но это не так! Или так? Сможет ли она на самом деле перешагнуть через его труп, аллегорический, разумеется, через его абсолютную волю?

Она может запросто стать и Майей Плисецкой, если вырвется наконец из золотой клетки дома! Правда, она не обучалась балету, но обучалась танцам – с трёх лет танцует. Причём танцует стилизованный народный танец. Она изучала танцы всех народов мира: индийские, арабские, славянские, танцы народов севера и африканских племён, может станцевать и барыню, и цыганочку, и фламенко, и сиртаки, и пресловутый танец семи покрывал. Душа любого народа раскрывалась перед ней в танце! Вот почему она так любила три вещи: танцевать, путешествовать и наряжаться в красивые сценические костюмы.

Настя отошла от окна и оглядела свою комнату. Изящная белая мебель из элитных коллекций, светло-зелёный текстиль, дорогие безделушки, классический плюшевый медведь. Образцовая детская образцовой дочери образцового богача.

Настя вздохнула. Она выросла, и эта комната стала ей мала, как мал стал родной район и весь этот городок. Чем скорее отец поймёт это, тем проще им будет начать общаться на новом уровне: на равных…

***

Он стёр кожу с рук, отмывая следы уже не видимые, но ещё будоражащие его воображение, и всё никак не мог успокоиться. Наконец, взглянув на себя в зеркало и заметив в глазах отблески безумия, глубоко вздохнул и выключил воду.

– Хватит, – сказал он сам себе, – ты знал, на что шёл.

Он аккуратно вытер руки и повесил полотенце на крючок. И снова взглянул в зеркало. Внешне ничего в нём не изменилось, но глаза словно застыли и покрылись инеем, как поверхность мифического адского озера Коцит, заключившего в тоннах заиндевелого льда каиновых последователей.

– Ну и пусть. Иначе я никогда ничего не добился бы, а вот он рано или поздно от меня избавился бы. В конце концов, я дал ему шанс. Он сам сказал, что я получу чёртов пакет только через его труп. Не стоит бросаться такими фразами. Не стоит.

Он поправил галстук привычным выверенным жестом и отвёл назад рукой волосы. Лицо окаменело.

– Всё кончено. Разговоры, договоры, переговоры, вся эта долбанная дипломатия – пройденный этап. Мой жребий брошен и упал орлом. Как любил говорить старик: король умер, да здравствует король!

Голос нарушил, но не разрушил тишину. Он вздохнул, но дышать не мог.

Накинув пиджак и взяв в руки папку с документами и кобуру с пистолетом, он вышел из ванной и выключил свет, и прошёл обратно в гостиную. Там взял со стола связку ключей и, перешагнув через распростёртое тело седовласого старика в окровавленной рубашке, прошёл по коридору и вышел на крыльцо дома.

Во дворе на него осторожно уставились около дюжины молодых мужчин в таких же дорогих костюмах и с кобурами под мышками. У ног каждого лежало по одному, а то и по два тела в таких же костюмах, только окровавленных.

– Приберите тут, вы трое, – не поморщившись сказал он, – к вечеру дом должен быть чистым. И сделайте свидетельство о смерти старика. Я в контору. Все остальные со мной.

– Рубикон наконец-то перейдён? – спросил его высокий светловолосый улыбчивый парень, – давно пора, дружище! Старик реально заедал твоё будущее!

– Совсем забыл, – сказал он, нахмурив брови, и, обречённо вздохнув, навёл пистолет на грудь парня и выстрелил.

Тот упал ему под ноги, не перестав улыбаться, но закрыв глаза. Мужчины с оружием чуть отступили назад, затем надвинулись на него грозной толпой.

– Никто не смеет указывать, что мне делать, как никто не смеет вмешиваться в мои отношения с семьёй, – жёстко сказал он, обведя всех тяжёлым взглядом, – никто! Как я перешагнул через труп отца, так перешагну через любого, кто посмеет только подумать, что может управлять мной. Я сам Хозяин. Себе и другим. И сам определяю свои перспективы и пути к ним. Я вам не дружище, а глава.

Мужчины переглянулись и снова отступили назад.

– Едем. Не хочу, чтобы вся эта кровавая баня оказалась напрасной. Пушки переписали историю. Теперь нужны бумаги, чтобы писать её снова. Едем, парни.

Все расселись в несколько машин и уехали. Оставшиеся оглядели двор и кивнули друг другу.

– Ишь ты, Хозяин! Прямо сам собой любуется.

– Так и есть на что: красавчик!

– Снаружи только.

– Хватит трепаться, если не хотите закончить, как Серёга. Он ему правду сказал и схлопотал. Так что помалкивайте и будете получать бабки. А бабки теперь рекой потекут, это я вам гарантирую. Вот только цена этих денег возрастёт.

– Почему?

– Потому что старик играл в благородство, и, хотя все ему были должны, его никто не ненавидел. Этому на всех наплевать, так что никто не будет ему должен, а значит все деньги будут прибывать вовремя. К тому же он с детства играл в монополию, а со школы начал играть на бирже. И пари заключает, не проигрывая, словно ему сам чёрт ворожит. Так что бабок будет немеряно, нужно лишь уметь их заработать возле него. За работу, парни.

– Ну, за работу, так за работу. Тоже мне, монополист!

– Да уж, монополист, а вся грязная работа на нас.

– Не болтайте! Шевелитесь.

Они напоследок вздохнули и закатали рукава. Как ни крути, а и эту работу приходится делать. И раз за неё платят, то почему бы и нет? Тем более, лучше них эту грязную работёнку никто не сделает. Сейчас им троим предстояло приложить много усилий, чтобы очистить этот дом…

***

В офисе было прямо-таки офисно прохладно и офисно стильно.

– Не вздумай с Хозяином разговаривать как со мной, как с равным. Он этого не потерпит, – предупредил своего спутника Главный Распорядитель, ведя его по коротким пересекающимся коридорам небольшого офисного здания.

– А чем это я ему не ровня? Вместе начинали, сколько проектов подняли, – возмутился Зодчий, – не виделись давно, надобности не было, а так – чего я, кланяться ему теперь, что ли должен?

– Должен. И про то, как вместе начинали, забудь. Не те нынче времена – про проекты вспоминать. Каждый занял в этой жизни свою нишу, оседлал свой шесток, каждый создал себе свою Вселенную на этой планете, а между Вселенными должна быть дистанция, чтобы они не столкнулись друг с другом и не взорвались.

– Ты прям поэт, Моня! На воздухе мало бываешь, вот и на сочинительство потянуло – мозги-то кипят, варятся в тепличных условиях, – усмехнулся Зодчий.

– Я тебя предупредил. Сегодня многое изменилось. В том числе и Хозяин, – и Главный Распорядитель, надев приличное выражение лица, распахнул дверь из коридора в приёмную, а оттуда, проигнорировав всполошившуюся миниатюрную хорошенькую секретаршу, в кабинет, – прошу.

Зодчий вошёл в кабинет. Главный Распорядитель закрыл за ним дверь. Два человека в кабинете уставились друг на друга. Зодчий – с удивлением и недоверием, Хозяин – изучая и словно что-то прикидывая про себя, без тени иронии. Наконец, Зодчий опомнился.

– А Лёха где?

– Отец умер, Михаил Иванович. Теперь я единственный Хозяин Холдинга «НовоГрад-СтройСпектр».

– Как умер? Когда? От чего?!

– Вы прямо как следователь, – мрачно усмехнулся Хозяин, – вчера умер, от инсульта. Завтра панихида и похороны. Я могу на вас рассчитывать?

– Конечно. Конечно я приду. Столько лет вместе! Вот почему так срочно.

– Да, медлить нельзя. Папин помощник занимается похоронами, а я делами. Сами знаете, у нас только зазевайся – и концов не найдёшь, не то что наследства.

– Это да, это так. Позволишь мне сесть, что-то ноги подкосились?

– Да, конечно. Простите, что не предложил сразу.

Мужчины наконец подошли к креслам и сели.

– С чего думаешь начать, Володя? Володя же, правильно я помню?

– Владимир Алексеевич.

– Ну да, ну да. И с чего думаешь начать?

– Ни с чего. Я не буду пока ничего начинать, я буду продолжать. Вот только один проект пока тормозну. Вы с отцом собирались расширять наш город-спутник в сторону города, не так ли?

– Да. Я как раз принёс все планы. Сырые пока, но доработать можно за неделю.

– Не нужно. Мы не будем пока ничего расширять. Я освоюсь в новых границах, а потом решу, в какую сторону будет расширение – к городу, или к лесу.

– Но к лесу – это же неперспективно! И странно.

– Михаил Иванович, – мягко сказал молодой Хозяин и сделал паузу, – Вы работаете в нашей компании почти четверть века. Вы один из лучших специалистов-универсалов не только в регионе, но и в стране, таких, как вы, единицы. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы и дальше работали со мной, как работали с отцом. Но по моим правилам, – многозначительно надавил он голосом.

Пожилой мужчина взглянул на молодого. Тот дерзко встретил его взгляд. Две Вселенные вдруг вздыбились и понеслись друг на друга, как дурные ракеты, которым только кажется, что они управляемые. Но, если признак молодости – ярость, то признак зрелости – мудрость. И мудрость уступила ярости.

– Ну, что ж, Владимир Алексеевич, как говорится, хозяин – барин. Какие-то распоряжения, пожелания?

– Позже, Михаил Иванович. Хотя, я хотел бы взглянуть на геологическую карту города и особенно на линии водоснабжения и канализации.

– Это есть в вашем компьютере, в бывшем компьютере Лёши.

– Как? Прямо вот в этом?

– Папка в Документах «Ножик». В ней папки «Гидра» и «Аква-room».

Молодой Хозяин усмехнулся.

– У папы было развито воображение.

– Да, этого у него было не отнять. Распечатанные карты в масштабе вон там, за шкафом. Вам нужны карты «ВС-19-48-2000» и «К-20-01-2000».

– Вы помните всё наизусть? – прищурился Молодой Хозяин.

– Это моя работа. И потом, я часто бывал в этом кабинете.

– И впредь будете бывать. До встречи, Михаил Иванович.

– Удачи в работе, Владимир Алексеевич.

Мужчины поднялись и пожали друг другу руки.

– Похороны завтра в полдень. Я проведу всё в кафе напротив.

– Много народа?

– Да. В доме тесно будет.

– До завтра.

– До завтра.

Выйдя в приёмную, втянул воздух раздувшимися от ярости ноздрями.

– Ты чего мне не сказал про Лёшку?! – напустился на старого друга.

– Не велено было, – отрезал Главный Распорядитель.

– Как он умер?!

– Ты сам видишь, Миша, – неожиданно.

– Моисей Израилевич, – окликнула секретарша, положив трубку телефона внутренней связи, – Вас Владимир Алексеевич вызывает.

– Иду!

– И что? Побежишь? – спросил Зодчий.

– Пойду.

– С ним работать будешь?

– А ты нет? – словно с недоверием спросил Главный Распорядитель.

– А я ещё посмотрю!

– Не ершись, Миша. Кому ещё ты нужен-то? А с ним работать интереснее будет. Опаснее, но интереснее, вот поверь мне!

– Что я, сумасшедший, что ли? Ты же знаешь наше правило: «Первого апреля никому не верю, у меня всё время…»

– «Первое апреля», – закончил Главный Распорядитель, – ладно, сам смотри.

Пожилые мужчины переглянулись и кивнули друг другу.

Главный Распорядитель, изменив наклон тела, вошёл в кабинет, а Зодчий, распрямив плечи, крейсером выплыл из приёмной, в которой его сегодня впервые за двадцать пять лет принял не тот Хозяин…

***

Как сложно бывает порой собрать обычную дорожную сумку, особенно, если не собираешься возвращаться туда, откуда уезжаешь. Что взять с собой кроме набора одежды и гигиенических принадлежностей? Фотографии, книги, диски? Игрушку, сувенир – вещь кого-то дорогого и близкого?

Единственное, что Настя с рождения помнила в доме, были старинные напольные часы, почти с неё ростом, стоящие в кабинете отца.

В сумку их не сложить, конечно, но у неё было несколько снимков, где её сфотографировали возле них – видимо, отец тоже любил их, раз фотографировал около них дочь. Она взяла фотографии отца и матери и свою – с напольными часами. Сунула было в сумку медведя, но потом передумала и оставила его на кровати: сбегать так сбегать, нечего тащить за собой закончившееся детство…

Михаил Иванович вошёл в дом, с порога рванув с шеи галстук и сбросив туфли, протопал на кухню и глотнул воды прямо из чайника.

– Насть! Настёна!

Швырнув пиджак вслед за галстуком, поднялся в комнату дочери, распахнув дверь. Большой белый лист чайкой взлетел и снова опустился на покрывало…

Глава 2. На взлётной полосе

Если беспорядок на столе означает беспорядок в голове,

то что же тогда означает пустой стол?

Альберт Эйнштейн

– Не в курсе, зачем меня Хозяин вызвал? – спросил Зодчий Главного Распорядителя.

– В курсе. На экскурсию поедете, так что ботиночки смени, пижон старый, вон там, в тумбочке, я твои старые держу, прорабовские.

Михаил Иванович кивнул и молча быстро переобулся. Потом, осторожно оглянувшись на секретаршу, заглянул в кабинет Хозяина. Его там не было, и он просочился внутрь, не понимая до конца, зачем, он это делает. Этот кабинет не сильно изменился с тех пор, как сменился хозяин. Та же тяжеловесная мрачная дорогая классическая мебель. Тот же компьютер и часы на стене. Те же шторы на окнах. А вот стол изменился. С него исчезли дорогая подставка для часов и ручек, телефон, стопки бумаг в лотке, дешёвая и довольно вульгарная статуэтка жареного петуха, новогодний «прикол», и фото двух маленьких мальчишек – в коляске и на трёхколёсном велосипеде. Столешница была пустой и ровной и казалась поэтому огромной, почти бескрайней.

Он снова оглядел стол. Даже фотографии в затейливой рамке ни одной нет.

«Как в операционной! Семьи нет, и фото нет. И ради кого он так пашет?»

– Михаил Иванович? Здравствуйте!

– Здравствуй, Владимир Алексеевич. Извини, что зашёл, думал ты здесь.

– Едем, Михаил Иванович. Время! – не отреагировав на вторжение в его кабинет, сказал Хозяин.

Они сели в машину и поехали к выезду из города.

«В Ножик, что ли понесло? Зачем это?»

В каждом городе есть такой район – ФПК, ЖСК или МЖК, спальный район, возникший на отшибе, на месте какой-нибудь снесённой деревни, или осушенного болота, или закатанного асфальтом пустыря, в котором квартиры «улучшенной планировки» заселяют очередники какой-нибудь местной фабрики, а улучшений-то всего два: кухня чуть больше обычного спичечного коробка старых «хрущёвок» и лоджия, превращаемая со дня новоселья в подсобку.

Районы эти действительно спальные: люди приезжают туда хмурые и мрачные после дня работы – ночевать. А кто не успел запереться в «улучшенном» доме до темна, становится добычей местной шпаны, «держащей» район.

В их городе построили НЖК – новый жилой комплекс на восточной окраине, моментально прозванный горожанами «ножиком», в какой-то степени от сокращения букв, а больше потому, что по форме он и впрямь напоминал ножик, раскинувшись к северу и к югу города двумя вытянутыми по форме острого лезвия и закруглённой рукояти кварталами. В поперечнике, словно круглая рукоять, находилось автокольцо – большая развёрстка с клумбой в центре – и несколько рядов многоподъездных домов-змеек, соединённых тенистыми переулками и широкими дворами, плавными дугами его обрамляющих.

Михаил Иванович вспомнил об этом, когда они проехали Ножик и, проползя по ухабам, остановились в чистом поле.

– Ну, и что мы здесь делаем? – спросил он, встав недалеко от машины и уперев руки в боки.

– Дышим, Михаил Иванович.

– Воздухом перемен?

– Точно! Вот что мне в вас нравится – вы любую идею, даже тень идеи на лету ловите.

– Ну, давай, Владимир Алексеевич, излагай свою идею.

– Идея не моя. Она областной администрации идея, я бы даже сказал, федерального значения идея. Знаете, где вы сейчас стоите?

– В чистом поле я стою, как пугало огородное.

– Вы сейчас стоите прямо на взлётной полосе нового аэропорта!

Михаил Иванович, затаив дыхание, обернулся на Хозяина.

– Да ладно!

– Будет ладно, когда построят, Михаил Иванович.

– Я?!

– Увы, нет. Хотя я уверен, что вы бы справились блестяще. Но нет, строить будут инженеры, назначенные по проекту.

– Тогда что я тут делаю?

Хозяин усмехнулся и прищурился, сорвал травинку и сунул в рот.

– Вы сейчас сделаете мне привязку к местности и подскажете, как перепланировать Ножик так, чтобы никто, кроме меня, не мог иметь из города свободный доступ к этому аэропорту. Потому что я хочу здесь монополию.

– На что?

– На всё! Транспорт, гостиницы, аптеки, автосервисы, склады, мойки, гаражи, стоянки, ларьки, экскурсии. Буквально всё! Вся инфраструктура аэропорта и прилегающего района. А район будет нашим – и точка!

Зодчий посмотрел на Хозяина. И где их таких делают? Вроде рос пацан сопливый в доме старинного друга, и не сын даже, а приёмыш – сын жены от первого брака, в школу как все бегал, двойки таскал, болел, от прыщей страдал, а тут вдруг – миг-шмыг – и стать откуда-то королевская, и хватка волчья. Откуда?!

– Откуда начать думаешь, Володя?

– А с кольца, дядя Миша.

– Правильно. Дороги в нашем деле главное: нет дороги, нет стройки. А как ты район возьмёшь, присвоишь, да ещё держать будешь?

– А я сделаю государство в государстве, не город-спутник, а город в городе. И для этого вы мне нужны, Михаил Иванович. Мне нужна неприступная крепость, ни войти в которую, ни выйти без моего ведома никто не сможет. Форт Нокс!

– Форт Ножик, – Зодчий усмехнулся.

– Пускай! Но район мы перестроим и перепланируем так, что никто даже близко сюда не подползёт ни по каким там объездным путям. Сможете?

Зодчий помолчал. Ещё раз осмотрел виднеющийся за машиной город и поле прямо перед ними. Он и сразу понял, что сможет. Вопрос в том, захочет ли? А с другой стороны, что ему, одинокому старику, ещё осталось кроме работы? Высокие принципы? Ими сыт не будешь. Да и не в этом тоже дело! Просто это был проект, вызов его мастерству, его таланту и мощи Великого Зодчего. Он уже сейчас думал о планировании и упорядочивании застройки в соответствии с рельефом местности, природными факторами и просто удобством устройства всех коммуникаций, без которых не могли существовать ни город, ни аэропорт. Он – Зодчий – тот, кто должен не только предусмотреть все эти факторы, но и воплотить проект в жизнь. Для того, чтобы строить дома, а тем более застраивать район, да ещё изолированный от остального города, нужно объединить в себе десятки профессий: архитектора и инженера, астронома и геодезиста, прораба и дизайнера. И в то же время в нём уже проснулся и художник, для которого чувство прекрасного – превыше всего.

– Смочь-то мы сможем. Только денег много надо и времени, – сказал он.

– А я вас ни торопить, ни ограничивать не буду. Раз место теперь наше, то и время будет работать на нас. Я все окрестные земли скупил и в районе кольца начал весь квартал своими людьми заселять. Да и вы Михаил Иванович, давайте тоже сюда перебирайтесь! А то как вы работами руководить будете? Не наездитесь же!

Зодчий ещё раз оглядел поле, город, и поднял голову к небу.

Как там учили в школе? Рождённый ползать, летать не может? Но кто определяет, кому ползать, а кому летать? Это ведь только от нас зависит – ползти, плыть, бежать или лететь к намеченной цели. Проблема, когда цели нет. Вот тогда только и остаётся, что ползти – двигаться медленно, почти по инерции, делая вид, что ты тоже к чему-то стремишься, тоже однажды чего-то достигнешь. А чего? Да Бог его знает! Кто мы такие, чтобы знать, к чему однажды придём? Говорят же: всё в руках Божьих, Бог даст день, даст и пищу, а больше-то чего ж? Ничего и не надо.

А вот этому – Зодчий чуть скосил глаза на Хозяина – этому надо всё! Этот точно знает, куда и зачем идёт, и идёт, как совсем недавно выяснилось, по трупам. Он проработал с ним год с тех пор, как сбежала из дома Настя, чуть не убив его этим, и был поражён размахом, удалью и точными расчётами мальчишки.

«Или лежать с Лёшей, батькой его приёмным, страдальцем, рядком на погосте, или идти рядом с этим юным чудовищем. Или совсем сникнуть и стать на старости лет как Моня – китайским болванчиком – всем кланяться, да со всем соглашаться. Нет уж, это не по мне! Жить так жить, а жить – значит дело делать! Дочь сбежала, семьи нет. Пусть будет дело!»

И Михаил Иванович, закончив осмотр окрестностей, задумчиво кивнул…

***

Настя устало огляделась, сойдя с трапа самолёта, подхватила поудобнее сумку-люльку со спящим ребёнком и вошла в автобус до аэропорта. Ей предстояло получить багаж и доехать до автовокзала, а оттуда на рейсовом автобусе добраться до родного города, покинутого ею всего полтора года назад. Здесь, на взлётно-посадочной полосе она отчётливо поняла, что самолёты могли бы быть свободны как птицы, но стали как люди: они тяжело взлетали и устало садились, выполняя полёты в небо как трудную нудную работу, словно у каждого самолёта было внутри что-то, что не давало ему радостно, совсем как ей, оторваться от земли…

Посреди дороги её чуть было не высадили, выговорив ещё кучу гадостей возмущёнными голосами, но она разревелась, и её пожалели.

– Не ради тебя, ради мальца только! – буркнул водитель, трогая махину рейсового автобуса с места, – только ей богу, заткни его уже чем-нибудь, а то ссажу!

– Да мне нечем!

– А мне плевать! Заткни, сказал. Вон, пассажиры возмущаются! Да не реви ты сама! Иди садись, укачивай!

И Настя села укачивать. Трёхмесячный Сашка орал от голода, но скоро выбился из сил и затих. Все успокоились, многие тоже пристроились спать. Но ей было не до сна. Она ведь всё смогла! Уехала в Москву, поступила в ГИТИС на Балетмейстерский факультет, сдав и экзамены, и творческий практикум, и пройдя устное собеседование. И учиться начала с полной самоотдачей! Жаль, что отдалась не только учёбе, но и однокурснику. Вскоре с ужасом обнаружила, что беременна и растерялась, как девочка. Сказала отцу ребёнка, и он пропал. Всё пропало!

Убить малыша почему-то не решилась. Наверное потому, что вот так сразу про него и подумала – малыш, её ребёнок. И доходила до весны, закрыв сессию, и родила уже с заполненной зачёткой. Тут к ней вернулась способность соображать, и она, оглядевшись на свой студенческий быт, поняла, что растить здесь ребёнка – дело гиблое, и, взяв академический отпуск, поехала домой, в Сибирь. Родина встретила её хмурым неодобрением пассажиров сначала в самолёте, а теперь вот в автобусе. Настя вздохнула и прижала к себе спящего сына. У неё не осталось с его рождением ни денег, ни иллюзий, так что теперь она будет просто жить ради него.

За год учёбы в Большом Гнездниковском переулке она многому научилась, и поняла, что потенциала стать балериной у неё нет. Вот просто нет. Зато она могла любому показать, как делать обороты и па, любое движение, потому что видела, у кого какое слабое и сильное место. Она снова вздохнула: видимо, педагогический талант проснулся вместе с материнским инстинктом. Что ж, это, по крайней мере, можно использовать. В её городе вряд ли оценили бы саму Майю Плисецкую, а вот хорошую учительницу по танцам для малышей – вполне, а это верный заработок.

Настя посмотрела в окно автобуса. Дорога стремительно приближалась к своему концу, а она даже представить не могла, как встретит её отец, да и встретит ли, примет ли, да ещё не одну! Сбежав, она всего раз ему позвонила, сказав, что с ней всё в порядке, а он так её отругал и обозвал, что больше она не звонила.