Читать книгу: «Атолл», страница 4

Глава 11

Рядом у ног его легла Аниту, все тело подставляя солнцу. Вот, подумал Джон, проверяя крючки и вновь кидая за корму леску, эта шоколадная девушка никогда не предаст и не обманет его, как это делала Джулия, как это делают все женщины, из так называемого цивилизованного мира. Совсем не то Аниту. Она будет лежать у ног его, как верная кошка, и придет по первому зову, разделит с ним горе и радость.

Джон не уставал любоваться ею. Сейчас она смотрела комикс про «Спайдермена» и ела банан. Полные красные губы смыкались на фаллосоподобном фрукте, втягивали его в рот, а белые острые зубы откусывали… Джон представил её, как она ест банан, лежа на подиуме какого-нибудь бродвейского клуба, мужики кончали бы на расстоянии от одного взгляда на нее.

Джону нравилась её привычка иногда за едой проводить розовым языком по верхней губе. У нее выходило это весьма невинно и потому особенно эротично. Вряд ли Аниту знала, что этим приемом пользуются развратные женщины, нагло глядя мужчине в глаза. Нет, у Аниты, повторимся, это было все невинно, как и её обычай расхаживать по палубе обнаженной. И к тому же Аниту не имела привычку пялиться на мужчин.

Но когда Джон и Аниту бывали в Онаэгане, столице архипелага, и там посещали какой-нибудь ресторан, некоторые заезжие европейцы или американцы, истолковывали эту её процедуру неправильно. Иногда совсем ошибочно, особенно если в этот момент им удавалось перехватить карий её взгляд, случайно брошенный в зал. Тогда они наперебой, формально испросив разрешения у Джона, приглашали девушку танцевать. И тут же начинали её лапать. Аниту отстраняла нахала и возвращалась за столик, а Джон Кейн вставал и шел бить морду наглецу.

Наглеца выносили официанты и грузили в полицейскую машину. И сержант из местных Ноно Мамун, вытирая платком пот со своего круглого коричневого лица, приносил мистеру Кейну извинения за беспокойство, словно это он, сержант Мамун, оказался нахалом и облапил Аниту. Кейн понимал, что почтительность сержанта была вызвана не его уважением к американскому гражданину, каковым являлся Джон Кейн, и даже не потому, что тот был миллионером и уж тем более не потому, что тот был известным писателем (Мамун ничего не читал, кроме протоколов), а то, что Аниту была дочерью вождя. Простенькое такое жизненное объяснение.

Иногда выносили Джона Кейна. Тогда сержант Мамун был особенно заботлив. Однажды, выйдя из травматологического кабинета при госпитале Святого Себастьяна, Кейн наконец попросил Аниту надевать в присутственных местах не только юбку, но и какую-нибудь символическую блузку. Потому что её обнаженные груди сводят с ума похотливых западных людей.

Аниту послушалась, стала надевать белую блузку, и число инцидентов резко пошло на убыль.

После обеда на палубе, Джон спустился в свой кабинет, где почетное место занимал его рабочий стол из палисандрового дерева. Стеллажи с книгами создавали тот неповторимый уют, который так любят творческие люди. На стенах, обшитых благородными породами дерева, висели гравюры, купленные Джоном у художника Годо, который жил здесь, на островах, продолжая традицию, положенную Гогеном. В такой же рамочке под стеклом висела карта атолла Кок, нарисованная собственноручно Джоном.

Кроме того, висели портреты: красивого человека в пенсне и человека с моржовыми усами, родоначальника детективного жанра, сэра Артура Конан Дойла.

Над кожаным диваном (чуть ниже портрета человека в пенсне) висело ружье. Это была гладкоствольная охотничья двустволка 16-го калибра, фирмы «Холэнд энд Холэнд», подаренная Джону поклонниками его таланта в период, когда писатель увлекался охотой а ля Хемингуэй. Ни одного зверя он так и не убил из этого ружья. Потом увлечение охотой сменилось увлечением рыбалкой. И это уже было серьезным занятием, сравнимым с писательством. А ружье… что ж, висит как украшение интерьера.

Как-то раз, в шутку, когда Аниту заинтересовалась, Джон ответил девушке, что это «чеховское» ружьё, которое обязательно когда-нибудь выстрелит.

– Что такое «чеховское»? – спросила она.

– Был такой русский писатель. – Джон указал на портрет человека в пенсне.

– Он умер?

– Да. Давно.

– Жалко.

– Еще бы… Сейчас таких писателей нет.

– У него хорошее было ружье. Можно, я сотру с него пыль?

– Пожалуйста, если тебе хочется.

– А оно не выстрелит?

– Нет. Оно не заряжено.

– Но ты же сам сказал, что когда-нибудь оно обязательно выстрелит. Вдруг, это «когда-нибудь» уже наступило…

– Девочка моя, «чеховское ружье» – это метафора. Смысл которой в том, чтобы писатели не занимались пустословием, а писали строго по делу. Если сказано, что на стене висит ружье, то будьте любезны, в конце пьесы ваше ружье должно выстрелить. А иначе, зачем о нем упоминать. Поскольку мы с тобой живем не в пьесе, можешь смело его драить…

Джон уселся за стол, придвинул к себе портативный «макинтош». Когда экран засветился, открыл файл под названием «Atoll», прочел последние две страницы вчерашней работы, сосредоточился. Но для того, что бы сложилась начальная фраза, необходимо было проделать обязательный ритуал. Справа от компьютера на столе стоял стеклянный пресс-папье, залитый прозрачной жидкостью. Внутри был домик, а дальше белые холмы и елки. И если перевернуть этот крошечный мирок, а потом вернуть в исходное положение, там поднималась метель. Белые хлопья кружились, медленно падали, устилая снежным ковром – домик, холмы, деревья…

Джон хранил эту игрушку как своего рода memento mori . Это единственная вещь, которая досталось ему от отца. Пронесенная Джоном сквозь пространства и времена – в кармане, в рюкзаке, на столах меблированных комнат, в семейном быте с Джулией, она, в конце концов, пересекла океан… и вот он берет её в руки, как это делает каждый день.

Когда улеглась последняя снежинка, и маленькое небо очистилось, его мысли оформились в приемлемые фразы, и тогда он ударил по клавишам:

« – Вот что я скажу про ваш роман, молодой человек…»

Ровные строчки бежали по экрану, роковые события молодости превращались в электронные знаки, и этот процесс был не менее таинственным, чем сама жизнь.

Глава 12

Вот что я скажу про ваш роман, молодой человек… Вы смотрите на Нью-Йорк с точки зрения крысы. Что это за перспектива? – спрошу я вас. Наконец, это просто унизительно для американцев… Я имею в виду эти ваши сказки о русском метро. Это же враньё – ни в какие ворота не лезет. Чтобы в варварской нищей стране была такая подземка? Да там вообще подземка-то есть?

Жирные щеки редактора грозно сотряслись, из приоткрытого рта вылетели слюнные брызги.

– На самом деле этот хитрый русский наверняка был замаскированным кремлевским агентом. И под видом рассказа о московском метро вел коммунистическую пропаганду. Ведь совершенно же понятно же, что русское метро – это аллегория о несбыточном коммунистическом рае. Теперь вы понимаете все эти аллюзии, все эти намеки?..

– Понимаю, – с грустью отозвался Джон.

– А раз понимаете, то, как же я могу выпустить в свет такую вредную для американского народа книгу?.. У нас, у американцев, есть своя мечта – американская. Вот о чем надо писать… Вы меня понимаете?

– Понимаю, – с тоской отозвался Джон.

– Кстати, название "Подземные" вы сами придумали?

– Сам, а что?

– А я думал – Керуака начитались.

– Кто такой Керуак? – устало спросил Кейн.

– Хм, – редактор запнулся, – впрочем, конечно, эмбрион человека проходит все стадии развития предыдущих поколений, начиная от рыбы… В вашем случае надо объяснять долго, либо вообще ничего не говорить… Ладно, закончим. Под конец дам совет: у вас плохой стиль, работайте над стилем, никому не подражайте…

И так, с разными вариациями, ему отказывали в одном издательстве за другим. Самым первым и самым вежливым отказом был от мистера Булла, который его даже похвалил за добросовестность. Но отказ есть отказ.

Другие не очень-то церемонились:

– О'кей! Я отвечу языком ваших героев: «Вот только не надо мне заливать баки, они у меня и так полные. Здесь вам не бензоколонка…»

Джон спускался по лестнице престижа все ниже и ниже, причем буквально. Начал с самых авторитетных издательств, располагавшихся на верхних этажах билдингов Манхэттена, закончил свои хождения в самых захудалых, покрытых пылью и паутиной, которых вот-вот закроют за долги, ютившихся чуть ли не в подвалах, в сомнительных районах. С одним мелким совсем уж ничтожным издателем, очень похожим на уличного кидалу, он едва не подрался, когда ему предложили напечататься под псевдонимом и без роялти. «Вам бы надо сначала имя заработать, а потом кичиться», – сказал этот замухрышка, поправляя галстук, который Джон Кейн хотел ему затянуть слишком туго. «Как же я заработаю имя, если буду печататься под псевдонимом?» – резонно спрашивал Джон. «Псевдоним тоже имя, – не менее резонно объяснял редактор-замухрышка. – Если опозоритесь, никто вам в глаза не плюнет. А если псевдоним прогремит, то потом можно намекнуть, что вы на самом деле не такой-то, а такой-то. В этом будет дополнительная интрига для читателей. Они любят раскрывать всякие тайны вокруг писателей».

«Нет», – сказал Джон Кейн и хлопнул дверью, с наслаждениям услышав, как в кабинете у редактора обвалился пласт штукатурки с потолка. Нет, конечно, нет, как он объяснит бабушке Мэрилин, что такой-то имярек, это он, Джон Кейн, – думал Джон. – Она этого не поймет. Еще чего доброго подумает, что её внук так и не исправился и остался мистером Врулем. Так она его иногда называла за его детские фантазии.

И потом, псевдоним – это ловушка для начинающего писателя. Писатель, ничего не подозревая, передает издательству все права на рукопись и псевдоним. Если имя заработает, а писатель заартачится, его просто выставят вон и возьмут нового пахаря под уже работающее имя. И ничего не поделаешь.

Нет, мы пробьемся со своим именем, думал он, Джека Лондона тоже сначала нигде не печатали, везде ему давали отворот, а потом вдруг как с цепи сорвались, просили, умоляли дать им хотя бы что-нибудь, хотя бы из раннего, пусть самое незначительное, но не известное публике. И жрали все, что он им ни давал. И Джек с горечью вопрошал небеса: «Как же так, Господи? Куда смотрели их глаза, когда я обивал их пороги? Ведь мои старые рукописи остались прежними. Я в них не исправил ни строчки. Так почему же теперь все так бьются за них? Имя! Всему виной, мое известное теперь имя, или благодаря моему известному теперь имени!..»

Тогда он еще не знал, что издательское рабство куда страшнее – забрать могут не только псевдоним, но настоящее ваше имя.

Писания свои он пока забросил. Устроился работать аттендантом на автостоянке у ресторана «Экселлент». Платили неплохо плюс хорошие чаевые. И было время подумать, как жить дальше?

И вскоре, как бы ответом на этот животрепещущий вопрос, на его жизненном горизонте появилась девушка по имени Джулия. Девчонка оказалась потрясающая, в миллион раз лучше прежних его подружек, не говоря уже о похотливой жене механика, которая была для него не более чем скорой сексуальной амбуланцей.

Вообще-то, если быть точным, Джулия уже давно не была девушкой в пуританско-ханжеском смысле. Кейн не был ни пуританином, ни ханжой и с пониманием относился к экспериментам молодости.

Ей было чуть за двадцать. Половая зрелость у нее наступила в двенадцать лет. В семнадцать она выскочила замуж за парня годом старше. «Это была ошибка – выходить за молокососа, к тому же за байкера, – потупив глазки, сообщила Джулия. – Но он мне казался этаким романтическим героем. Робин Гудом фривея… Спустя два года я развелась… потому что он попал в Алленвудскую тюрьму за избиение и грабеж. Мы тогда жили с ним в Пенсильвании… Вагончик, теснота, грязь, вечно пьяные его дружки… А родители мои живут в Вашингтоне в роскошном доме. Я родом из Вашингтона… Мой папа юрист, а мать домохозяйка. Они меня не понимали, и я ушла от них и сказала, что больше ноги моей не будет в их доме. Роджер увез меня на своём байке. Да, денег у меня не было, я шла по дороге. И тут подъехал он, как рыцарь на белом коне, весь такой металлический, словно в латах… Правда, он любил распускать руки… частенько я ходила в синяках… В общем, мне повезло, что он сидит, и хорошо сидит…»

Она говорила, а он слушал. Нет – внимал ей. И благоговел, рассматривая её. Аккуратные черты лица Джулии показались Джону Кейну самим совершенством. Изящные брови над зелеными глазами, точеный носик, мягкие губы, слегка подкрашенные помадой, длинная стройная шея и хрупкие плечи. Он не мог понять, каким надо быть негодяем, чтобы бить и унижать это божественное создание.

Они встретились на вечеринке. Один шапочный знакомый пригласил Джона на парти, где собрался культурный истеблишмент. Он соблазнил Джона тем, что там, возможно, будет некий редактор, весьма благосклонный к молодым писателям. У него, дескать, есть хорошие связи. «Покажешь ему свой роман, может, он заинтересуется».

Благосклонного редактора на вечеринке не оказалось. Джон шатался в одиночестве от одной группы болтающих людей к другой. Его шатания по залу были поистине символом нашего времени – одиночество в толпе. От нечего делать он прислушивался к разговорам, стараясь уяснить, что сейчас людей волнует больше всего. Это могло пригодиться для будущих романов.

Один скособоченный тип, похожий на креветку, высказывал непоколебимые взгляды на ту высокую культурную миссию, которую Соединенные Штаты выполняют по отношению ко всему человечеству.

Стоя за спиной другой компании, он подслушал интересную мысль о том, что «…Реальность нуждается в изъянах, она не существует без них, как дорожное полотно – без трещин».

Говорил человек средних лет, с невыразительной внешностью. Одет был не броско, ни богато, ни бедно. Но все его слушали с почтением, держа плоские бокалы с мартини на уровне пупка.

Джон спросил стоящего рядом молодого человека, кто это? И получил ответ свистящим шепотом с восторженным придыханием:

– Это Гамильтон Дуглас Хоук! Восходящая звезда. За свой первый роман он получил большой приз от Национального фонда искусств. Для первой книги – ошеломительный успех. Великолепные отзывы, кругленькие тиражи в твердой и мягкой обложке, членство в Литературной гильдии, короче, все на свете.

Джон подумал, что вот таким он и представлял себе тип удачливого романиста. Не павлина с ирокезом или в эпатирующего крикуна. А вот такого тихого, скромного, невзрачного, но ухитрившегося, пока другие дерутся на подиуме, незаметно прошмыгнуть на Олимп.

Они разговорились с молодым человеком. Миловидный, приятный в обращении парень примерно одних лет с Джоном, в белой рубахе с расстегнутым воротом, темных свободных брюках, на шее – галстук с ослабленным узлом. Познакомились. Он назвался Мэтью Бэрком. Мэтт сказал, что пишет стихи. В ответ Джон признался, что пишет прозу.

– Ну и как, удачно? Печатают?

– Было дело. В «Нэшнл джиогрэфик».

– О! – с уважением сказал парень. – Что-то специфическое?

– Вроде того… Про золотоискателей.

– А-а, понимаю, авантюрное – суровые бородатые мужики с кольтами 45-го калибра.

– Вроде того…

Джон подумал, что говорит слишком однообразно. Парень может принять его за идиота.

Мэтт тормознул пробегавшего мимо официанта и ограбил его на пару рюмок виски. Они выпили. У Мэтью глаза сошлись в кучку, он открыл рот, и Джон понял, что тот сейчас прочтет свои стихи.

– Ты, случайно, не встречал в этой тусне мистера Гросбахера – редактора издательства «Глория мунди»? – спросил Джон, чтобы сбить с толку поэта.

– А зачем тебе этот Sauerkraut?

– Кто?

– Это по-немецки. Означает «кислая капуста». Этот редактор – немец, его все так зовут. К тому же педик.

Джон сказал, что посоветовал шапочный знакомый. Мэтт ответил, что шапочный знакомый его должник и поэтому подыскивает и посылает к хозяину таких доверчивых олухов, как Джон. Кейн хотел обидеться, но Мэтт оказался таким человеком, на которого обижаться было невозможно.

– Забудь ты этого педрилу, – сказал Мэтт, – я тебя лучше познакомлю с отличной девушкой. Если она, конечно, не ушла… Пойду её поищу, ты постой здесь…

Мэтью исчез в толпе. Перед ужином вращение общества усилилось, и Джон улавливал лишь обрывки разговоров.

Мимо прошли два пожилых господина во фраках. Предсмертные пигментные пятна покрывали их лысые черепа. Один из них сказал: «Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»

"В Америке и свинья может стремиться к бессмертию", – ответил другой фрачный господин.

Всеми брошенный, Джон собрался было уходить, когда из людского прибоя вынырнул Мэтью, ведя за руку сногсшибательную красотку.

– Вот, познакомься, – сказал поэт, – это Джулия Мэйберри.

Ужин проходил вполне светски. Употреблялись хорошие вина, креветки, сыры и салаты.

– Вы не возражаете, если я за вами немного поухаживаю? – обратился он к Джулии с проникновенной вежливостью, – или, быть может, вы феминистка…

– Нет, – ответила девушка, ослепительно улыбаясь, – я люблю, когда за мной ухаживают.

– Что бы вы хотели выпить?

– Она предпочитает «Дом Периньон», – влез Мэтт.

Джулия пронзила его острым взглядом, но подтвердила, что да, выпила бы «Периньона», но здесь, кажется, его не подадут.

Мэтт обещал достать и устремился за официантом, несшим поднос с бокалами. Сам-то Мэтью, было видно, предпочитал кое-что покрепче.

За неимением «Периньона» они выпили, какое попалось, довольно приличное вино. Джон положил себе поджаренные ломтики ростбифа, Джулия взяла розовые с кровью. За ужином Джулия несла много очаровательной чепухи. И все сожалела, что до сих пор не может встретить свой идеал – красивого, умного, самостоятельного мужчину, с кем можно было бы связать свою жизнь. Джон, словно умудренный жизнью старик, ответил, что молодость слишком требовательна к жизни. А реальность всегда грубее идеала… И Джон высказал свою точку зрения на реальность… Реальность, сказал он, нуждается в изъянах, она не существует без них, как дорожное полотно – без трещин.

– Очень образно, – ответила Джулия. – Сразу видно, что вы писатель.

– Начинающий, – скромно ответил Джон.

Все великие дела начинаются с первого шага, сказал, кажется, Конфуций, – выказала свои познания Джулия и шагнула еще ближе к Джону.

– Здесь пойла, ухрюкаться можно в зюзю, а вот «Периньона» нет, – сказал Мэтт, когда вернулся.

С собой он принес бутылку «Гленливета», сказал, что это его любимый сорт виски. К концу вечера он изрядно назюзюкался, и, когда они втроем шли по темной улице, и нигде не было такси, Джон с ним изрядно намучался. Мэтт болтал всякую чушь, через несколько слов к месту, а чаще не к месту вставляя в свою речь русские выражения типа – mezhdu prochim, chudesno. Наверное, поэт считал это высшим шиком светского разговора. Это было тем забавнее, что в руке он нес бутылку вина, которую увел с вечеринки. Он нес эту бутылку довольно долго, надеясь, наверное, допить где-нибудь, а может, завтра опохмелиться. Потом, видя, как Джулия все больше прилипает к Джону, впал в депрессию и, широко размахнувшись, грохнул эту бутылку о кирпичный брандмауэр ближайшего дома.

К счастью, они вышли на освещенную улицу и сразу поймали такси. После жертвоприношения Бахусу, Мэтт стал мало-помалу трезветь и настоял, чтобы отвезли сначала Джулию. Так и сделали.

Джон вежливо распрощался с ней на пороге её дома. Чисто и благородно.

Когда Джон вернулся в такси, Мэтью уже изрядно протрезвел.

Он сказал: – Mezhdu prochim, как насчет пистона?

Джон не понял, на что тот намекает.

– Я тут знаю одно chudesnoe местечко… – сказал Мэтт. – Две близняшки-очаровашки. Делают все, что ни попросишь.

«Жаль, что не три сестры», – подумал Джон, к ним он бы обязательно поехал. Он недавно открыл для себя русского писателя Чехова, был от него в восторге, и все, что ассоциировалось с ним, интересовало Джона.

Вообще-то, у него было соответствующее настроение, но он не знал, проверяет ли его Мэтт на стойкость, или это обычное предложение пьяного полуприятеля. На всякий случай Джон отказался.

– Ну и зря, – сказал Мэтт. – Человек без пороков – это все равно, что дистиллированная вода – невкусно и не полезно.

Когда Джон оказался дома, к нему за полночь пришла жена механика, потому что её муж ушел в ночную смену. Они разыграли допрос в полицейском участке Венесуэлы. Жена механика надела на него наручники и изображала сеньору-полицейского в звании лейтенанта, а Джон исполнил роль нехорошего гринго.

На завтра они встретились в обычном открытом кафе. Девушка была в элегантном сером костюме с зеленым шелковым шарфом, словно только что сошла с обложки журнала «Вог». Джон сразу понял, что такой женщины у него никогда не было и больше не будет.

Они говорили о том, о сем, прекрасно провели время, но Джона волновал один вопрос. Наконец он его задал Джулии:

– Какую роль играет Мэтью в твоей жизни?

– Никакую. Знакомый. В галереи Ваксмана встретились случайно. Я там присматривалась, нельзя ли выставить свои работы на продажу, и он там слонялся. Большой любитель живописи. Обещал помочь… А насчет каких-нибудь других связей ты не беспокойся. Он гей, и этим все сказано.

– Как это гей? – удивился Джон. – Он мне предлагал поехать к девочкам.

– Дешевый понт. Он всем так говорит, чтобы не думали – если поэт, значит гей.

Он проводил её до дома. Это была Двадцать третья улица, залитый светом Вагнеровский мост, стальные ярусы которого тянулись через Гудзон к Нью-Джерси.

– Широкий вид у тебя тут, – сказал Джон.

– Ну, да, чертова окраина.

– Ты одна живешь?

– Нет. Снимаем квартиру на пару с подругой… Но, если ты захочешь, мы можем встретиться у тебя…

Так у них и повелось. Если влюбленным надо было уединиться, они встречались у Джона. Их интимные отношения были полны обоюдной страсти. Но однажды Джон подумал, что вдруг Джулия остынет к нему и, выбрав подходящий момент, когда она была в особо нежных чувствах, сделал предложение.

– Не вижу причин отказать тебе, – ответила Джулия. – Я согласна.

Одним словом, они поженились. Под брачной присягой они поклялись друг другу быть верными в горе и радости, любить друг друга до конца жизни, пока смерть их не разлучит.

Так Джулия вошла в его жизнь, наполнила её смыслом, как ветер вдруг наполняет обвислые паруса, и судно, встрепенувшись всеми своими рангоутами, напрягая такелаж, вспенивая носом волну, устремляется к новым горизонтам.

Правда, у Джулии были свои представления о горизонтах, а именно – этажи универсальных магазинов и линии модных бутиков. Вот туда она и пыталась направить их совместный корабль. Она с легкостью тратила его деньги, заработанные им потом и унижением ущемленного писательского самолюбия. Сама Джулия находилась в творческом поиске. Она мнила себя художницей, для чего и приехала в Нью-Йорк, чтобы этот зверский город подтвердил её дерзновения.

Однако величайший гадюшник мира – Нью-Йорк – не спешил возвести её хоть на какой-то пьедестал. И то сказать, несмотря на свои внешние данные, какими-нибудь талантами или хотя бы прилежанием Джулия не отличалась. Она поступила в Нью-Йоркский художественный университет Cooper Union, попала в класс к мэтру современного искусства Хансу Хааке и известному искусствоведу Дори Эштон, проучилась два семестра и была отчислена за катастрофическую неуспеваемость.

Джон утешил её, сказав, что тоже не имеет мантии Лиги Плюща, зато имеет жизненный опыт и цепкий взгляд. Разумеется, он показал ей свой заветный журнал (трехлетней давности). В прекрасных глазах Джулии он прочел неподдельное уважение.

Через месяц или около того Джулия намекнула, что берлога Джона ей не нравится и что пора обзавестись «уютным гнездышком». Поднатужившись (Джон устроился еще на одну работу), они сняли квартиру в том же районе, но в более престижном доме. Это была квартира с одной спальней, гостиной и изолированной столовой. То есть самый минимум. Но даже за этот минимум приходилось платить изрядные деньги.

Оплатив первые счета по новой квартире, Джон понял, что надо устроиться на третью работу. Как-то он включил электробритву, да так и застыл с жужжащей машинкой в руке. Он увидел себя в коридорном зеркале и ужаснулся. Заросшие щетиной щеки ввалились, кожа стала дряблой, приобретя нехороший, серый оттенок. Глаза, как у загнанного зверя тускло блестели, и взгляд был невыразимо тоскливым. Кейн чуть не заплакал – так ему стало жалко себя, своей ускользающей молодости. Скоро тридцатник, а он по-прежнему НОЛЬ. Ничего не значащий ноль! Писатель, опубликовавший один рассказ. Ха-ха-ха!

Собственный смех Джону показался нехорошим, предвещающий сумасшедшие. Все можно еще наверстать, с надеждой подумал он. Нужно только суметь выкроить свободное время для творчества. Но где его взять – свободное время?

И тогда он стал писать ночью, на сон оставалось часа три, или два. Это были тупые часы творчества. Он помнил, как легко ему писалось по утрам, но теперь благодатные часы были у него украдены добыванием проклятых денег. Но постепенно он привык подключаться к информационному полю Земли и в ночные часы, и даже случались настоящие озарения.

Джулия тоже заметила, как трудно приходится её мужу, и она честно попыталась устроиться на работу, хотя бы секретаршей. Многие девушки мечтали заполучить жирную секретарскую работу в какой-нибудь богатой конторе на Мэдисон-авеню. Но и тут Джулия потерпела фиаско – она не продвинулась дальше первого года обучения машинописи, а в делопроизводстве оказалась вообще тупицей. «Я художник! – плакала она, – пошли вы к черту с вашими бумажками!»

После честной попытки устроиться на работу, Джулия со спокойной душой повела богемный образ жизни. Она целый день лежала возле телеящика, дымя «Честерфилдом», потом вдруг вскакивала и куда-то уходила, скорее всего – на какое-нибудь сборище художников, таких же бездарей, как она сама. Иногда Джулия подползала к мольберту. Картины из-под её кистей выходили какие-то вялые. В них не было ни дерзновения, ни фантазии, ни души, ничего, на чем бы глазу захотелось остановиться, а уму поразмышлять. Какая-то дурацкая мешанина красок, подписанная не менее дурацкой фамилией – Мэйберри. В мире изобразительного искусства Джулия позиционировала себя под девичьей фамилий. Фамилию Кейн она не собиралась прославлять, считая её провальным брэндом.

Именно тогда, с замаскированной брезгливостью глядя на полотна жены, Джон проникся отвращением к абстракционизму.

– Ну, как? – спрашивала Джулия у мужа, почесывая черенком кисти у себя за ухом (привычка, которая стала раздражать Джона). На подбородке и на лбу у нее виднелись мазки засыхающей краски (Сначала эта неряшливость казалась Джону очень милой, потом тоже стала раздражать).

– А ты не пробовала работать в другом стиле?

– В каком смысле? – Джулия нахмуривалась.

– Ну, в более реалистичном, что ли…

– Реализм – искусство для бедных, – авторитетно заявила Джулия. – Недаром он так прочно укоренился в России.

Джон не стал спорить, потому что, несомненно, мысли эти жена почерпнула на одной из своих арт-тусовок.

– А я пишу для богатых, – заключила его художница.

«И эта, некогда эпатажная фраза, не её», – подумал Джон, вспомнив, что это произнес когда-то Поль Гоген, чем шокировал французский бомонд. Тогда они еще стеснялись. Теперь это кредо любого художника.

Вот и он не удержался и прикончил кое-кого на своих страницах. Пустил, так сказать, кровушку… А что в самом деле, сколько можно…

– Ну и как богатые, заметили тебя? – это был провокационный вопрос.

Джулия глубоко вздохнула. Выдох принес запах фруктовой жевательной резинки «Джуси».

– Заметят, – наконец зло сказала она.

– О! – Джон взглянул на часы, – уже пять пополудни. Не пора ли нам, голубушка, испить чаю?

– Джон, сколько раз я просила говорить по-нормальному?

– А я по-ненормальному разве говорю?

– Ты выражаешься, как дундук из девятнадцатого века!

– О'кей, шмара. Шкандыбай на кухню, сваргань пойло чефирное, чтобы до задницы проняло. Так я нормально говорю?

Уголок рта Джулии презрительно затрепетал.

– Ты весь какой-то неестественный, – сказала она.

– То есть еще не сформировавшийся, – подсказал ей Джон, потому что в глазах Джулии читается: кажется, опять я выскочила за молокососа, что хуже всего – великовозрастного.

В конце концов, он сам отправился на кухню, поставил на плиту чайник.

Все как обычно: невообразимо загаженная плита, омерзительно грязный чайник, под ним шипит голубая газовая роза, коробки от китайских блюд свалены в раковину, гудит холодильник и за кухонным окном во дворе лает соседская собака. Так проходит время. Так проходит жизнь.

Дожидаясь, пока закипит вода, Джон, набычась, смотрел на картину, висящую на противоположной стене. Эта мазня Джулии невероятно его угнетала и отбивала аппетит. Раньше, в его квартире на кухне висела репродукция Боттичелли – «Весна». Джулия сказала, что это дешевка и выбросила картину на помойку. А картину купила бабушка Мэрилин лет двадцать пять назад. И ему эта «дешевка» была дорога как память о счастливых днях с родителями… Почему же он не протестовал? Почему он позволяет помыкать собой?

А может, потому, что разница в возрасте, поначалу малозаметная, сейчас существенно обнажилась. Ему уже тридцать, а ей еще только двадцать четыре. Иногда, когда поддатая и хочет секса, она называет его папочкой. Наверное, этот «псевдоинцест» её распалял. Ну, ничего, эта ситуация с годами изменится. Когда ей стукнет тридцатник – её молодость закончится, и она уйдет на скамеечку запасных; тогда как для него тридцать шесть лет – самый расцвет мужчины.

Джулия пришла на готовое, намазала маслом тост, и замерла в ожидании, когда ей нальют чаю. Джон, разливая чай по чашкам, которые он сам с трудом отмыл, все порывался сообщить, что написал новый рассказ и отправил его на удачу в журнал «Нью-Йоркер». Джулия его не слушала, но ради приличия переспросила с набитым ртом:

– Какой рассказ?

– «Дождь в Моханке», – ответил Джон.

– Почему в Моханке?

– Ну, если ты помнишь, там мы давным-давно провели

свой медовый месяц (подарок от родителей Джулии), мы сидели на открытой террасе кафе «Даки»…

– Ну и что? – Глаза Джулии подернулись пеленой ленивого равнодушия.

– Ну, вот я все это и описал.

– Что ты мог написать, если там ничего не произошло. Ну, сидели и сидели…

– Но ведь шел дождь.

– Подумаешь, какое дело – дождь.

– Не скажи… Шел теплый летний дождь. С тентов капало. Машины разбрызгивали лужи. Мужчины закатывали брюки, а женщины шли босиком. Впрочем, прохожих они не замечали. Он и она с любовью смотрели в глаза друг другу…

– Весьма трогательно, – язвительно вставила Джулия.

– Они только что поженились и были сиюминутно счастливы.

– Вот именно, что сиюминутно, – сказала с сарказмом Джулия. – Это ты точно заметил. Но минута прошла, и счастье улетучилось.