Избранное-1. Итого: из разных книг за четверть века

«Я видел слишком много мира, я был плохой раб».

Дэвид Митчелл, «Облачный атлас».

© Валерий Павлович Королюк, 2022

ISBN 978-5-0056-3271-5 (т. 1)

ISBN 978-5-0056-3272-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Об авторе

Валерий Павлович Королюк (творческий псевдоним: Станислав Гладких) – работал корреспондентом и редактором целого ряда газет («Боевая вахта», «Конкурент», «Комсомолка-ДВ», «Приморье», «Книжное обозрение», «Полит-Акцент», «Дальневосточное собрание», «Меридиан», «Прогресс Приморья», «Вестник губернатора», «Наша школа») и трех журналов («Власть и бизнес в Приморье», «Объект», «Адмирал»). А кроме того, написал и издал два десятка художественных, научных и публицистических книжек и альбомов¹, защитил кандидатскую диссертацию по истории профессионального (морского) образования на Дальнем Востоке.

Возглавлял Пресс-центр Морского госуниверситета им. адм. Г. И. Невельского, преподавал в Дальневосточном госуниверситете (был заместителем декана Факультета издательского дела и компьютерного дизайна Института массовых коммуникаций), дважды избирался депутатом Думы города Владивостока.

Прослужив до этого 11 лет корабельным врачом-хирургом и начальником медицинской службы на дизель-электрических подводных лодках различных проектов.

Ветеран труда и военной службы (подполковник в отставке), член Совета ветеранов Тихоокеанского флота и пяти ныне «благополучно почивших» политических партий (в одной из них (Народная партия) «поднялся» даже до поста первого секретаря Владивостокского горкома, а в другой (Справедливая Россия) – секретаря Приморского краевого бюро), дважды был зарегистрирован кандидатом в депутаты Госдумы, делегат 4 партсъездов и 2 международных конгрессов, участник 2 общероссийских литературных семинаров.

Действительный член Русского географического и Всероссийского геральдического обществ, член Союза журналистов России, Содружества военных писателей «А. Покровский и братья», Дальневосточного союза моряков-подводников и Владивостокского Морского Собрания, член Ученого совета Общества изучения Амурского края.

Родился 20 марта 1956 г. в Вологде, детство провел в Иркутске и Ростове-на-Дону, базовое образование получил в Ленинграде (4-й факультет Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова), с 1979 г. – постоянно и последовательно – жил и служил на Дальнем Востоке (от Приморья до Камчатки).

Из книги «„Того же цвета, что знамя…“ / стихи», 1999 г.

«…я все еще не разбираюсь в ценах: неужто солдатик со знаменем, сам того же цвета, что знамя, дешевле вон той лупоглазой куклы?»

Марк СОБОЛЬ

(«Смешное, гневное, печальное…»)

«Черт с ним, с морем…»

 
Черт с ним, с морем,
скорей к причалу бы,
причепуриться и – на сход!
Берег ветреный закачается,
нам под ноги листву швырнет,
встретит яростно нас и празднично
суетою сплошных огней…
Мы мечтали о нем – по-разному,
мы – вернулись к мечте своей!
………
Утро.
Бог с этим добрым берегом,
с этой сказочною страной…
Возвращаемся. Поскорее бы
нам обратно, в моря.
Домой.
 

Дизель-электрическая
подводная лодка

«У других была судьба другая

И другие взгляды на войну…»

Александр МЕЖИРОВ

 
1.
Мы с друзьями – не видимся,
жены
помнят нас
плохо.
Мы – подводники,
витязи
неспокойной эпохи.
Мы поднимемся – на небо! —
из глубин,
из времен.
А поминки, гадания —
для друзей
и для жен.
Волны плещутся нервно,
брызги – окропью дней…
 
 
Вспоминаешь, наверное?
Забываешь – верней.
 
 
2. НОЧНОЙ СОНЕТ
(светильнику в ограждении рубки)
 
 
Желтой лампы свет, такой домашний,
Словно где-то там, на берегу, —
Успокоить может: мол, не страшно,
Мол, от бед тебя уберегу,
 
 
Отмести ненужные заботы,
Зачеркнуть неважные дела,
Кинуть в смесь соляра, вахт и пота
Чуточку уюта и тепла,
 
 
Отогнать тоску воспоминаний,
Гул моторов, переплеск волны,
И душе, уставшей от скитаний,
Подарить немного тишины.
 
 
Но сминает, гасит лампы свет,
Наползая, пасмурный рассвет.
 
 
3. В ТОРПЕДНУЮ АТАКУ!
 
 
Липкие, разбухшие созвездья
На небе теснятся, как в парной,
Волны нагло друг на друга лезут,
Пропадая в пене за кормой,
Черного и серого граница —
Горизонт, чуть видимый, —
Торчит
Острою, заржавленною спицей
В горле потревоженной ночи.
 
 
Заслонившись от крутого ветра,
Ты окурком обжигаешь рот
(Сладок дым последней сигареты —
Сухопутный это не поймет…).
Делая последнюю затяжку,
Ты стряхнешь росу соленых брызг
И произнесешь со вздохом тяжким:
«Срочно – погруженье.
Людям – вниз».
4. ПЕРЕД ВСПЛЫТИЕМ
 
 
Где-то там, далеко – закаты,
И восходы, и звон ручья…
Там, в тени облаков крылатых,
Заблудилась юность твоя.
Там по тропке июньской, лиственной
Пробежал ветерок шальной.
Там – начало твоей единственной,
Милой родины – дом родной.
 
 
Там – не ссорятся, не судачат,
Не твердят пустые слова,
Там веселые зайчики скачат
По нестриженым головам,
Там гитары нескладными песнями
Завораживают девчат,
Там задорно, легко и весело
Каблучки по асфальту стучат.
 
 
Там остатки гнилого воздуха
Не глотают иссушенным ртом,
В перископы на небо беззвездное
Не глядят, не клянут потом
Службу, жизнь, неспокойное море,
Тесноту неудобных кают.
Там – в степи широкой, на воле! —
О романтике флотской поют…
 
 
По оставленному – не плачем,
Не ему наш прощальный гимн,
За лихую свою удачу
Мы его отдаем другим —
Тем, кому никогда не слушать
Голоса морской глубины,
Тем, кому не встревожит душу
Мерный рокот далекой волны.
 
 
Но видения прошлого, всё же,
Как замытые морем следы,
Нас баюкают и тревожат
Здесь,
Под толщей холодной воды.
 
 
5. «ЗПЛ»
(затонувшая подводная лодка)
 
 
Рыбой раненой – брюхом о грунт
Лодка изредка, с силою, бьется.
Нам для жизни не остается
Ничего – ни надежд, ни минут.
 
 
По трансляции кто-то большой
Даст приказ: «Перейти по отсекам».
Переходим. Как все человеки,
Я из этого – в тот перешел.
 
 
Все такое же точно и тут:
Так же лодка о грунт днищем бьется,
И все так же не остается —
Для надежды – часов и минут.
 
 
Все такое же точно: вода
За холодным и цепким железом,
Воздух, в трубах сипящий диезом,
Обмерзающий коркою льда.
 
 
Далеко до родимой земли,
Но какая-то – в днище толкает.
…Хорошо хоть – чужие не знают.
Плохо, что не узнают свои.
 
 
6. ВСПЛЫТИЕ
 
 
Лодка носом уткнулась в закат,
на волне выпрямляясь – до стона.
Солнце
в медленном олове тонет,
хлопья тихого снега кружат…
 
 
С наслажденьем
вдохнув через люк
зимний – свежий, занозистый —
воздух,
лодка телом встряхнется морозно,
прогоняя застой и нервозность
задыхающихся кают.
 
 
Все на свете теперь – нипочем!
Близко так – долгожданное небо!
…Зарядим батарею. И хлеба —
перед тем, как «нырнуть», – напечем.
 
 
7.
 
 
Накренился горизонт,
Небо – скошено.
Сокрушаться – не резон
По хорошему,
По далекому вздыхать —
Это лишнее.
Наш удел – моря пахать,
Вот и вышли мы.
Нашим потом солона
Влага синяя,
Оттого сестра-волна —
Сильней сильного,
Потому вокруг простор —
Шире прежнего,
Ветер водит разговор
Не о нежностях!
Даль огнями впереди
Огорожена.
Командир свой курс следит
Настороженно —
Горячиться ни к чему
(Вахта – справная).
Был бы мир в родном дому,
Это – главное.
 

Край земли

 
Не желаю судьбы другой,
Той, где буду покорно-кротким,
Где не борятся с ветром лодки,
Где не бесится злой прибой,
Где «не к спеху» и «не до драк», —
Теплой, ласковой и везучей.
Где всегда помогает случай
Разобраться – кто друг, кто враг.
 
 
Мне судьбой – этот край земли,
Это небо и море это,
Эти сумрачные рассветы,
Эти строгие корабли.
Здесь – начало моих начал:
Ледяная угрюмость сопок,
Чистота синевы высокой
И тревожно-пустой причал…
 

«На другой стороне планеты…»

 
На другой стороне планеты
Солнце розовое встает.
А у нас – бедолаги-ветры
Гонят в бухту колотый лед.
Здесь, у нас, навалившись грузно,
Выдыхает Ночь – серебро…
И немногое, в сущности, нужно:
Просто – чтобы
Стало светло.
 

«Захочется вольности вскоре…»

 
Захочется вольности вскоре,
Отринешь заботу и плен,
Но бурное, пенное море
Одарит – тоскою – взамен,
Соленые слезы норд-оста
Отмоют житейскую ложь…
И ты удивительно просто
Свободу свою
Проклянешь.
 

«Полосу тумана сизого…»

 
Полосу тумана сизого
В бухту тянет – кисеей.
Гром! – вороны с веток брызнули
И поплыли над землей.
 
 
Неба чистого, студеного
Опрокинут ковш большой…
Что с твоей неоперённою,
Но крылатою душой?
 
 
Сытно, сухо и спокойно ей,
Что ж так дразнит и гнетёт
Душу то, как птицы вольные
Совершают свой полет?
 
 
Вот бы ей – за ними следом бы,
Чуть качаясь на лету,
Бросив кус судьбы – несъеденным,
Падать в эту высоту!
 

Воспоминание

 
Ленивые, как мухи в августе
(назойливые, как они),
кружат уныло и безрадостно
мои береговые дни…
 
 
Но вечером, в притихшем воздухе,
вдруг памятью рванешь назад —
в шипенье пены,
в тучи грозные,
на клочья рвущие закат!
Тревожный отсвет «проблескового»²,
желтком по мостику мазнув,
заставит видеть все по-новому:
дрожит, натянутый в струну,
лоснится
корпус лодки вздыбленной,
бьет в уши грохот дизелей.
 
 
Луна огромной рыжей рыбиной
с небесных сходит стапелей,
ныряет прямо в след кильватерный
и – все быстрей, быстрей – вдогон
скользит по драной звездной скатерти,
под хрип ветров со всех сторон.
Как дышится свободно, искренне —
где море, небо, корабли!
 
 
А тут – береговою крысою
итожишь прожитые дни…
 

«…А в каютах в это время – тишина…»

 
…А в каютах в это время – тишина,
чуть поскрипывают
сетки узких коек,
бьется в борт брыкливая волна,
пота
кислый запах – густ и стоек.
Разметав горячие тела,
сон кружится,
как над полем бранным.
Побоку – заботы и дела,
нам на вахту подниматься – рано.
Сновиденья – каждому свои:
сад, залитый скользким лунным светом,
будущие жаркие бои
и любовь, оставленная где-то…
Сладок
сна навязчивый дурман,
далеко
родное побережье,
словно люльку,
Тихий океан
наш корабль
покачивает нежно.
 

Девятое мая

«…за то, что мальчики войну

 

узнали – только на бумаге»

(из песни)

 
«Рисуют мальчики войну…»
и умирать – пойдут, не горбясь.
    Вновь – погляди! – десантный корпус
    забрызгал шелком синеву.
 
 
Мальчишки грезят о боях,
о жарком солнце ратной славы.
    Но чей там сок – росою ржавой
    на сжатых танками полях?..
 
 
В руках – ружье? иль карандаш? —
не разглядеть за дымкой детства,
    и новым – старое наследство:
    тугой ремень да пыльный марш!
 
 
Когда бы: «только на бумаге»,
иль в пионерском «Будь готов!»,
     но – разлинованность рядов
     и – гордые! – над ними стяги.
 
 
Рисуют дети – все подряд:
что видели, что не видали.
    …Звенят военные медали:
    за рядом – ряд,
                          за рядом – ряд.
 

«Тбилисский синдром»
(вместо молитвы)

 
В который раз Ты предал нас, Господь!
Оболганы, гонимы, безъязыки,
Всё ж верили: Могучий и Великий,
Ты не позволишь нас перемолоть…
 
 
Как не допустишь, чтоб Твоя же плоть —
Под разума скудеющие блики —
Страдая, корчась, в отрезвленье диком
Дала себя сомненью побороть…
 
 
Тебе – Отцу! – не верим больше мы.
Плюем на все молитвы и псалмы,
Бежим Тебя, слепой Создатель наш —
 
 
Ужо нам ведома цена Твоей любови:
Насытясь нашей мукой, нашей болью,
Ты вновь и вновь детей Своих – предашь!..
 

«Россия, Русь!..»

 
Россия, Русь!
               Опять несешься вскачь
за тусклыми болотными огнями…
 
 
Опять – беда,
опять – сиротский плач,
опять – пророки, битые камнями,
опять – судьбы слепое колесо.
И не смиренье – гордость! Нет, гордыня!!
 
 
Проходит все.
Пройдет и это, все.
Останется, быть может, только имя:
Рос-сия… Русь…
 

Колесованье
(разговор палача с бунтарем)

 
«Ну, давай, браток, народ не держи,
пошустрее подползай к колесу,
на широком колесе полежи.
И не жди, дружки тебя – не спасут!..»
 
 
А на площади – топтанье да ор.
А над площадью – холодный пожар.
Лезвиём играет вострый топор,
окунается в малиновый пар.
Гомонит «опричны» пьяная рать,
горожан сюда согнав поутру.
На миру, оно – того: помирать
легче, вроде – говорят – на миру…
 
 
Ой ты, воля, сладка воля моя,
Не тебе ли я так славно служил?
Помирать, оно – легко, братовья,
для того, кто этой волей не жил,
для того, кто не бежал никуда
от боярского крутого кнута…
Ухмыляетесь, гляжу, господа?
Умиляешься, гляжу, босота?
 
 
Поскачите к атаману, в леса,
обскажите всё, как есть, про меня:
мол, на дыбе – ничего не сказал,
на свободу, мол, себя не сменял.
Расступись, а ну, крещёный народ!
Крепче, кат, меня на обод вяжи!
Бог, Он – видит!.. Он потом разберёт,
кто из нас по-настоящему жил…
И не быдлом я к Нему ухожу,
не холопом. Слышишь, кат – не скотом!
 
 
«Погоди, родной, сейчас – привяжу…
Остальное всё доскажешь потом».
 

«Серебрится шея фонаря…»

 
Серебрится шея фонаря,
море брагой в чаше бухты бродит.
Жизнь, конечно, прожита не зря.
Но ответ к решенью – не подходит.
 
 
Желтой стружкой листьев дерева
обметали узкую дорожку.
Мелкие, разменные слова
нагребу в кубышку, понемножку.
 
 
Много их набрать не суждено,
да и надо ль собирать – не знаю…
Облаков тяжелое руно
луч закатный золотит по краю,
 
 
тень ночная – тихо, не спеша,
вниз сползет и на поселок ляжет:
неостановимая, как шар,
теплая и мягкая, как сажа.
 
 
…Ежась под холодным лунным светом,
путая успех и неудачу,
подбираю новые ответы
в старую-престарую задачу.
 

Трилистник

«Румата навсегда запомнил… как он стоит, вцепившись тонкими руками в ванты, на палубе уходящего корабля и звонким, молодым голосом выкрикивает свой прощальный сонет „Как лист увядший падает на душу“»

А. и Б. Стругацкие («Трудно быть богом») ³

 
Лист первый. Стране
 
 
Как лист увядший, падает на душу,
Саднит ее и утихает – грусть.
Нет, я не отрекаюсь, я не трушу,
Я ничего – уже – не убоюсь.
 
 
Пускай вопят над Родиной кликуши,
Как встарь, хулят, клянут, поносят Русь,
Я – клятвы ей и в мыслях не нарушу,
К ней (и в изгнаньи) сердцем дотянусь!
 
 
Далекий запах сиротливых пашен
И наших вечно разоренных гнезд…
Мне даже гнев страны моей не страшен,
 
 
Пока могу ответить на вопрос:
Чем связан и тогда с Отчизной нашей,
Когда – как лист! – сметает под откос.
 
 
Лист второй. Другу
 
 
Как лист, увядший падает на душу
Невысказанный женщиной упрек.
Ты рядом с ней – все так же одинок,
Все так же, словно яблоко, – надкушен.
 
 
Вам чувств своих не выплеснуть наружу,
Вы заперли их в клетку, под замок.
И льется слов безудержный поток —
Случайных, торопливых и ненужных.
 
 
Потом, внезапно, – немота, испуг…
Я между вами – третий лишний. Друг.
Добра хочу вам. До чего ж постыла
 
 
Мне эта роль всегдашняя шута…
Очнись ты, наконец, она – не та!
Тогда сама поймет, что не любила.
 
 
Лист третий. Дочери
(перевод с ируканского)
 
 
Как лист увядший падает на душу
Ночная тень…
 
 
Я сон твой не прерву и не нарушу,
О красоте
Ночного неба петь теперь не стану.
Спи, просто спи.
Да, я отцвел и, словно лист, завяну,
Лишь ты живи!
Я – старый, побуревший лист осенний,
Мой срок прошел,
Как лето это, этот день, как тени…
Как хорошо,
Как зелено тебе теперь растётся,
Пусть трудно, пусть!
В конце дороги и тебя коснётся
Все та же грусть,
Ты – так же, как и я, – в последний вечер
Споешь о том,
Что жизнь длинна, но все ж – не бесконечна.
Сухим листом
Удобрим почву – каждому, кто следом
Растет, спеша…
 
 
Звени ж и дальше – зеленью победной! —
Моя душа.
 

«Жду звонка – как последнего выстрела…»

 
Жду звонка – как последнего выстрела
Перед мирною тишиной.
 
 
В одиночку, наверное, выстою,
Додрожу болевой струной.
Жизнь, корявая и прекрасная,
Доведет меня в поводу
(Можно будни окрашивать в праздники,
Можно век продудеть в дуду).
Доживу, допорхаю бабочкой,
Мотыльком над огнем свечи.
Но зачем-то шепчу я набожно,
И зачем-то твержу: не молчи!
Ты ведь чувствуешь (иль мне чудится?),
Как, не зная судьбы пока,
Все ж надеюсь:
за-
благо-
рассудится…
 
 
И зачем-то всё жду звонка.
 

Из книги
«Прощай, подплав!»,
2001 г.

Скажи: папа

Ксене почти что шесть лет. Насте – столько же месяцев. Когда Ксеня вырастет совсем большой, она станет доктором. Или продавцом в магазине. Или народной артисткой с микрофоном. Или воспитательницей. А может – по очереди всеми сразу или еще кем-нибудь, – как получится, она еще не решила.

Сейчас Ксенька тренируется на воспитателя.

– Скажи: «па-па», – повторяет она Насте на разные лады.

Настя улыбается, вытягивает трубочкой губы, пускает пузыри и мычит. Говорить слово «папа» Настя не хочет. Или не может. В общем – не торопится.

Ксенька хмурится и недовольно, с надрывом в голосе, требует:

– Я кому сказала? Говори: «Па-па»!

– Что это за ребенок?! – возмущается она и дергает Настю за руку. Настя в ответ угукает, но слово «папа» так и не говорит.

Папа у Ксеньки далеко, на самой Камчатке. А у Насти папы пока еще не было, потому что Настя папу ни разу не видела. Может быть, скоро папа прилетит с Камчатки на самолете, и тогда Ксеня покажет его Насте. Конечно, покажет! Но сначала Настя должна научиться узнавать папу и говорить ему «папа». А как научишься узнавать то, чего никогда в жизни не видела?

Вот раньше, когда Насти еще совсем не было и когда Ксеня с мамой еще не летали к папе на Камчатку, и не жили там в гостинице, и не плавали на пароходе ни разу, Ксене очень хотелось иметь свою дочку или, в крайнем случае, сестренку – чтобы тоже воспитывать ее, как мама, и с ней играть. Только не такую бестолковую, как эта Настя. Стоило беспокоить папу из-за такого ребенка, – даже самого простого слова не может сказать! Бьешься с ней, бьешься…

Ксенька отворачивается от непонятливой сестры и принимается вспоминать, как они летали к папе. Как еще до того они ходили с мамой в цирк. А еще перед этим она хвостом бродила за мамой и ныла:

– Ма-а-ма, ну срости мне лялечку-у!

Мама краснела, взглядывала на облака за окном, замолкала надолго, не слыша Ксенькиного нытья. А потом, будто очнувшись, заявляла:

– Папочку своего попроси.

– Как же я его попрошу? – удивлялась Ксенька маминой недогадливости. – Он же ведь давно – на Камчатке!

– Вот на Камчатке и проси, – нервничала мама.

– Ладно, поехали тогда на Камчатку, – соглашалась быстренько Ксенька. Но мама почему-то ехать не торопилась и покупать билеты не бежала. Непонятная тогда была мама, странная какая-то.

– Мамочка-а, ну поехали скорей на Камчатку-у! – канючила опять Ксенька, и глаза у мамы делались большими и влажными. Потом мама уходила для чего-то на кухню и запиралась там.

А потом, когда глаза у мамы становились опять нормальными, она объясняла Ксене, что Камчатка – далеко, что самолеты туда еще пока не летают, но скоро полетят, и что жить там пока негде, и что вообще папа – в море, на корабле. Кораблей тогда Ксеня еще ни разу не видела, а может, видела, но забыла. А море – видела, но по телевизору, и никак не могла понять: где же там, в море, папа и что он там делает, вместо того, чтобы ростить ей лялечку?

– Срости тогда ты! – требовала она снова от мамы, но мама не поддавалась. Будто бы без папы даже такого простого дела сделать не могла!

Правда, теперь лялечка у Ксени есть. Но разве она такую просила? Это ведь не лялька, а одно мучение, даже «папа» сказать не может! Только и умеет, что глаза таращить да подгузники мочить, мама уже устала их каждый день стирать.

– Давно пора самой на горшок садиться! – воспитывает Ксенька сестру. – Маму бы пожалела.

И качает головой, совсем как бабушка.

А бабушка у Ксени – молодец. Она и маме помогает, и Ксеню не обижает, и не плачет никогда. А еще она – хороший воспитатель, вон какую внучку вырастила! – Ксенька с удовольствием оглядывает себя в большом зеркале.

– Поискать таких внучек! – добавляет она, уже – для Насти. Но Настя все равно ничего не говорит, а только угукает.

Тогда Ксеня достает из шкафа альбом с папиной фотографией и принимается объяснять Насте, кто там нарисован. На фотографии папа – красивый, молодой, еще с усами и с ножиком на желтом ремне.

– Это – кортик, – показывает пальцем Ксеня сестре, – скажи: «кор-тик».

– У-гу, – говорит Настя.

– Не «угу», а «кортик». Эх ты! Ножик такой, не понимаешь, что ли?

– Ы-гы, – улыбается Настя.

Нет, лучше уж с ней слово «папа» разучивать, а потом – все остальные. Все равно ведь у папы кортика теперь нет, его какие-то «матросы» из железного ящика-сейфа утащили. Ну, взяли без спроса, а ящик – сломали.

Ксеня тоже ломает иногда игрушки, но только свои, а чужие еще почти ничьи не ломала. И без спроса ничего не берет. И всегда все на место кладет после того, как поиграет. А «матросы» папин ножик на место не положили. Наверное, не наигрались еще или забыли… А, все равно он тупой, этот ножик, им даже хлеба не нарежешь, – Ксеня пробовала.

Железный ящик-сейф у папы в каюте стоит, ну, в комнате такой, на корабле. Ксеня там не была ни разу, но папа рассказывал. Они с мамой к папе сначала на самолете летели, даже на двух самолетах, а потом – на пароходе ехали, и маму тогда укачало, а Ксеню – нет. И Настю тоже укачает, потому что она – бестолковая и никого не слушается.

А Ксеня – толковая, и всех почти слушается: и маму, и бабушку, и тетю Таню, и даже папу. Только папу она редко слушается, потому что папа на своей Камчатке, а Ксеня – здесь. Но когда папе дадут там квартиру, и они с мамой и Настей, а может даже с бабушкой, прилетят опять к папе и начнут с ним жить!.. Тогда-то Ксеня обязательно будет слушаться папу чаще.

Она бы и сейчас слушалась бы папу. Конечно, слушалась бы, почему – нет? Папа – добрый, он бы и с Настей помог управиться. Как миленькая у него заговорила бы. Заговорила бы, заговорила бы – Ксеня знает!

А так – приходится этим самой заниматься, пока они без папы живут. И сколько еще так жить – даже маме неизвестно. Может, еще год. Или два года. Или еще больше. Может быть, Настя уже вырастет такой, как Ксеня, а Ксеня в школу пойдет, а потом – в институт. Почти что шесть лет, может быть, будет Насте, а она так и не научится без папы говорить!

– Это сколько же ребенок молчать будет! – громко вздыхает Ксеня, совсем как бабушка, и, захлопнув альбом, опять принимается мучить сестру:

– Противная девчонка, скажи быстро: па-па.