Читать книгу: «Год Дракона», страница 4

Столица Республики. Давным-давно

Их посадили за одну парту в самом начале четвёртого класса, и ещё тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению всегда находиться в центре внимания. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, исполнявшихся Корабельщикову в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21.

Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал – так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом.

Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Своего отца Корабельщиков помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. А Бернштейн-старший был классным мастером-меховщиком, виртуозом своего дела, к которому вечно стояла очередь далеко не из самых последних людей в «рэспублике», и деньги у них, конечно, водились. Данькина мать, сколько Андрей её помнил, никогда не работала: бегство из гетто в сорок втором и две голодные зимы в партизанском отряде, видимо, оставили о себе такую память – она подолгу пропадала на всяких грязях и водах. Хозяйством Бернштейнов ведала Дуня – добрейшей души пожилая женщина из Полоцка, постоянно жившая вместе с ними в четырёхкомнатной «сталинке» на Ленинском проспекте. Она вечно потчевала Андрея какими-то плюшками, стоило ему заглянуть к Бернштейнам, – но Даньке приходилось в этом смысле куда хуже!

Он был единственным, поздним ребёнком, – со всеми вытекающими. И Корабельщикова, всегда переживавшего Данькины успехи и неудачи, словно свои собственные, всегда поражал тот, казалось, бесхребетный конформизм, с которым Данька воспринимал окружающую действительность. Андрей относил это за счёт благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома своего друга.

Ну, а когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он всего-навсего с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звёзд полна: власть – говно, и власть советская – тоже. К сожалению. Доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, куда более для здоровья пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороху, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу едва ли не до инфаркта.

Он был весёлый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и как потом выяснилось, не очень потихоньку, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всём этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – частенько и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова. (Сам Андрей, пользуясь дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговорённый срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли.) Весёлый, не жадный и уже на машине. Тогда. И лёгкий. Не легковесный, а именно лёгкий, и к этой лёгкости тянуло Андрея, словно магнитом.

Но этот же Данька был – ужас какой мечтатель. Когда-то они мечтали вместе, а теперь Андрей почувствовал себя слегка ошарашенным и даже – разочарованным. От мечтаний о звездолётах и экспедициях на планету Торманс, которыми они делились взахлёб, когда им было лет по двенадцать, Данька вдруг перешёл к убийственно земным вещам: он возмечтал стать богатым. Но зачем, изумился Андрей. Затем, чтобы менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени, пояснил Данька. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» – недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала – миллиардов сорок – пятьдесят», – на полном серьёзе ответил друг детства. Андрей ещё раз внимательно взглянул на Даньку, – но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того – он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевёл разговор на другую тему. Андрей же тогда, грешным делом, решил – это розыгрыш. Допустить всамделишность подобного желания – такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог.

И ещё одна странность имелась у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он выучил наизусть весь регистр её улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были! Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, о скульптурах на Карловом мосту и орлое¹³ на башне Староместской Ратуши. Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелёк самого великолепного из чешских королей, императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, излагаемые Данькой с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории. И отнюдь не на девчонок, что подходили ему по возрасту и статусу, – девчонки Даньку мало интересовали, – а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно. Самой известной Андрею «жертвой» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму» – милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, – такая она была… Лет на десять их старше, – тогда она вовсе не казалась Андрею молодой. С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не попёрли.

Как-то, набравшись наглости, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:

– Завидуешь?

Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали ещё до официального начала учебного года. Татьянин День! Она училась на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать.

Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал: такого на самом деле не может происходить – тем более, с ним. Но – происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза. Но с Татьяной не так-то легко было сладить. У этой девочки был такой характер!

Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать!

– У меня все в порядке, Дань. Ты же знаешь.

– Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?

– Ты не боишься?

– Чего?!

– Того. Чей-нибудь муж котлету из тебя сделает!

– Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное. Да и нет у них никаких мужей, Дюхон. А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела. Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.

– А почему они все такие?

– Какие?

– Одинаковые.

– Как это?!

– Я не знаю. Это тебя надо спросить. Все – как будто снегурочки бывшие!

– Ну, Дюхон, – Данька как-то по-новому посмотрел на Корабельщикова, покачал головой, вздохнул. – Скажешь тоже. Бывшие! Они устали просто. Такая жизнь, – он помолчал. – А вообще, – ты, наверное, прав. Мне их всегда больше всех жалко. У них взгляд такой. Они ждут, понимаешь? И я… Что могу. А что я могу?!

– Нельзя же всем побежать навстречу.

– Нет. Конечно, нельзя. А что делать?! Надо ведь всем. Я не могу по-другому. Это сильнее меня. Это как будто даже не я. Я, когда взгляд их встречаю, такое внутри чувствую! Запах такой. Когда тело живёт, а душа улетела уже. Меня как будто швыряет к таким. Я не умею это объяснить. Или слов таких нет. Или я их не знаю.

– Они же все чуть не в два раза тебя старше.

Данька усмехнулся невесело:

– Старушки, да? Так в этом самый кайф, Дюхон. Ты дурень. Женщина в этом возрасте только все распробовала, как следует. Только развернулась! Она уже многое знает, с ней не нужно так прыгать, как с девочкой. Вообще ничего особенного делать не нужно. Её только надо сначала потрясти до полного опупения, рассказать ей какую-нибудь майсу¹⁴, которую она ещё никогда не слышала, а потом замолчать и послушать её. А потом сказать ей, что она – нежная и удивительная, что такую ты ещё никогда не встречал, что жизнь коротка, а искусство вечно. А мне это – легко. Ну, и так далее. И все дела. И можно в кроватку.

– Ты подонок.

– О, нет, – Данька вздохнул и сделался вдруг очень серьёзным. – Такая поганая жизнь, Дюхон. И такая скука вокруг. И ничего сделать нельзя, понимаешь?! Совсем ничего. Я хочу, чтобы они почувствовали себя счастливыми. Пусть на один день. Я же не могу сделать их счастливыми навечно. Я бы с удовольствием, но я же не бог?! А так… Им со мной хорошо. Дело же не в том, что я какой-нибудь гигант, это все фигня, это вторично, – когда женщина счастлива, у неё всё хорошо и всё получается. И у мужиков тогда тоже получается.

– А ты представь себя на месте их мужей. Хотя бы на минутку!

– Я представляю. Я поэтому и не женюсь никогда, Дюхон. Никакой мужчина никогда не сможет сделать ни одну женщину навсегда счастливой. Будь он хоть кто. Поэтому – не стоит огород городить. А это, – всего лишь миг. Секунда счастья. Если женщина чувствует себя любимой, желанной, счастливой, – я к таким даже не приближаюсь. Как и они ко мне. Я грустную женщину видеть не могу, Дюхон. Сразу подхожу и начинаю утешать. Я ведь не тащу никого в койку.

– Да. Это они тебя тащат.

– Правильно. Это само получается. Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа мечется, понимаешь? Эх! Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем всё по-другому. А у меня – вот так. Я не знаю, – может, и навсегда.

– А тётя Роза – она знает?

– Нет. Ну, то есть, она понимает, – я не в кино на последнем сеансе задержался. Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной всё в порядке.

– И она ничего не говорит?

– А что она может сказать? Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разочек, в чем дело. Я не думаю, конечно, будто она пришла в неописуемый восторг от моих объяснений. Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава богу, она меня женить не пытается.

– А дети?

– Какие дети, Дюхон?! Ты в своём уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.

– Когда-нибудь большевики кончатся, Дань.

– Никогда они не кончатся, Андрей, – сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал – и прежде не слыхивал. – Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так ещё какая-нибудь гадость.

– Какая?!

– Откуда мне знать?! Какая-нибудь. Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган. Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, – только тогда это всё отступает.

– Ты всё выдумываешь, Дань, – Андрей покачал головой. – У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например.

– Ну, что – Тонечка, – Данька нахмурился. – Конечно, не получается. Я же человек. Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина – это та, что сейчас со мной. Может, они поэтому так и…

– Ты романтик.

– Или подонок?

– И то, и другое, – Андрей покачал головой. – Удивительный ты, все-таки, человек.

– Это ты – удивительный человек. Ты всерьёз жениться надумал?

Андрей, помедлив, кивнул.

– Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.

– Нет. Это не дурость.

– Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?

– Я знаю, так и будет.

– Я же говорю, – ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но пускай тебе повезёт! И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, – тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?

– Понял.

– Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь – ты первый начал. Так что – держись, Дюхон! Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, она почти снегурочка, – и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. – Ирисок тебе отсыпать?

Это значило – занять деньжат. «Занять» – даже это был эвфемизм. Андрею всегда казалось – Данька принимает возвращаемые долги лишь затем, чтобы его не оскорбить.

– Не надо. Спасибо.

– Да, знаю я твоё «спасибо». Так уж прямо и не надо.

– Я сам.

– Что – сам?! Чего ты плетёшь-то – сам?! Или попадёшь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас.

– А тебе?

– Я себе ещё нафарцую. Деньги – говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А ещё лучше – незаметно. Чтобы никто даже не понял! У меня всё есть, Дюхон. Кроме самого главного. А все остальное тогда – ни к чему вовсе.

– Это же я тебе завидовал всегда, – Андрею показалось, он сейчас заплачет.

– Ты не завидовал, – Данька улыбнулся. – Зависть – это совсем другое. Зависть – это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь всё, чтобы у всех остальных – не было тоже. И я тебе не завидую. Я ведь хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня. У всех!

– Так не бывает.

– Понятно, не бывает. Здесь – не бывает.

– А где бывает? Там? В Америке? В Израиле?

– Мы, наверное, скоро уедем, Дюхон, – вздохнул Данька.

– Куда?! – опешил Андрей.

– В Штаты, скорее всего.

– Зачем?! Почему?!

– Я тоже от этого не в восторге, – пожал плечами Данька. – Мне тут удобно, уютно, всё схвачено. Просто, если меня в армию заберут, мама этого не переживёт. Дело тут… В общем, я это знаю.

– Как это – в армию?! У нас же военная кафедра!

– Её закроют летом, Дюхон, – он усмехнулся. – Мы с тобой попали в демографическую яму – дети детей войны, нас слишком мало, страна же – по-прежнему в кольце врагов. Понимаешь, какая петрушенция. Если бы меня научили ходить строем за пару недель, а потом отправили заниматься делом – я бы не возражал. Но никого не интересует, что я умею. Тем более – чего я хочу или смог бы. Им надо процент обеспечить. Поэтому меня загребут и отправят строить дачу какому-нибудь генералу. Или канаву рыть – отсюда и до обеда. Они от этого скоро схлопнутся, как чёрная дыра, Дюхон. Вся страна. Просрали державу уже, в общем. Понимаешь, Дюхон?

– Но можно же как-то… выкрутиться, – краснея и морщась, пробормотал Андрей. – С вашими связями…

– Нет, – покачал головой Данька. – Отец не станет. Мама – она да, она бы костьми легла, но отец – нет. И ей не позволит. И я не позволю. Я еврей, Дюхон. Я не могу допустить, чтобы мне шипели вслед: вывернулся, жидовская морда. Устроился. Пролез. Спрятался за спину русского Ваньки, тутэйшаго Янки. Они служат Родине, а он джинсами спекулирует, тварь. Но и пушечным мясом – не буду тоже. Если они не могут – не хотят, чтобы я служил Родине – я уйду. Так всегда было – и, наверное, будет. До скончания веков. Здесь. Только это, Дюхон – не мой мир.

И в тот же миг – такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.

– Что?! Что это значит?!

– Если б я сам это знал, Дюхон. Я здесь не на месте, моё место… Только где это место, я не знаю. Я его всё время ищу, а его нет.

– А где же?!

– Не знаю, Дюхон.

– Это бред. Чепуха. Фантастика!

– Обязательно. Именно, – Данька оскалился вдруг отчаянно. – Я на самом деле чувствую так. Плевать. Если я его найду, – я и тебя позову, Дюхон. Тебя – непременно. И ты тоже сможешь. Если захочешь. Все смогут. Я всех позову!

Бог ты мой, подумал тогда Андрей. Да что же это такое?!

* * *

Данькин отъезд словно вышиб почву из-под ног у Андрея. Если ли бы не Таня – одному богу известно, что бы он натворил. Татьяна, с её «математическим», ясным умом, всё разложила по полочкам: Данька – умница, он не пропадёт, и надо жить дальше. Надо, думал, Андрей, возвращаясь к себе в спальный район, где жил вместе с матерью. Надо, – но как?!

Проходя мимо почтовых ящиков, он увидел – в их «шуфлядке»¹⁵ что-то лежит. Андрей достал чистый конверт – без марки, без адреса – и вынул записку. Сердце глухо стукнулось в рёбра: Данькин почерк!

«Приветик, Дюхон! Мы даже не попрощались толком, прости. Честно сказать, не хватило духу. Я не могу забрать тебя с собой и не могу остаться, – ну, ты знаешь. Зайди на вокзал, там, в ячейке с нашим номером, лежит кулёк с ирисками для тебя. Если не захочешь взять себе, можешь раздать, кому понадобится, я не обижусь. Кому, сам решишь. Будь здоров, Андрюшка! Я тебя люблю. И Таньку тоже. Армия тебе не грозит, так что женись на ней скорее, дурень. И передай привет от меня. Может, ещё увидимся?

Д.»

Ячейка с «нашим» номером – 1217 – была их «тайником» ещё со школьных лет, когда они играли в «Штирлица». 12 серий, 17 мгновений весны. И шифр – 4711, кёльнская вода, любимый Данькин запах.

Андрей помчался на вокзал – метро ещё работало. Он влетел в зал камеры хранения, дрожащими руками набрал шифр, достал «пятнашку» и опустил её в прорезь автомата. Клацнув, дверца распахнулась. Андрей увидел щегольскую папку из натуральной кожи, с которой Данька ходил в институт. Андрей, затаив дыхание, потянул за замок «молнии».

Внутри лежали пятнадцать пачек десятирублёвок, перехваченные стандартной бумажной инкассаторской бандеролью с бледно-красными полосками. Новые и старые купюры, – вперемешку.

* * *

Он шёл пешком по освещённому проспекту, прижимая к груди папку с этими чудовищными деньгами, ничего не замечая вокруг. Татьяна, открыв ему дверь и увидев его мокрое лицо, втащила Андрея на кухню.

Они сидели друг против друга – Данькина папка посреди стола, его письмо. Татьяна, с полными слёз глазами, прижав кулак ко рту – и Андрей, сгорбленный и нахохлившийся, как подбитая птица. Такими их и застала Татьянина мать, проснувшаяся от света посреди ночи в квартире.

Она вопила что-то о ворах и бандитах, о друзьях, которые до тюрьмы доведут, о загубленной жизни со щенком-голодранцем. Андрею было всё равно – он даже не слушал.

– Какая же ты дура, мама, – задумчиво произнесла Татьяна. – Боже мой, ну почему же ты такая дурища?

Она вышла и вернулась буквально через минуту – полностью одетой, со спортивной сумкой в руке, с которой бегала на тренировки в фехтовальную секцию:

– Идём, Андрей.

– Доченька, – испуганно забормотала мать, сбавив тон и как-то враз сделавшись маленькой, жалкой. – Доченька, Андрей, Андрей, доченька, да как же, куда же, ведь ночь на дворе…

– Андрей! – страшно закричала Татьяна. – Ты идёшь?!

Потом они, конечно же, помирились. Алевтина Петровна извинялась и даже всплакнула: поймите меня, Андрюша, я так испугалась, да я столько денег сразу в жизни своей не видела. А ему было по-прежнему всё равно, да и что толку упорствовать в ссоре?

Деньги пошли на кооперативную «двушку», – их собственное с Татьяной жильё. Когда-нибудь мы ему всё вернём, твёрдо сказала Татьяна. Не деньгами, – деньгами он не возьмёт. Но вернём, – обязательно.

А потом такое началось и столько всего случилось! Горбачёв, независимость, падение Берлинской стены, Коронный Союз и Балканская война, едва не ставшая мировой. И Лукашенко, конечно. Который остановил всё, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперёд и два назад», несмотря на неопределённость и беспокойство. В воздухе, – быть может, впервые за много-много лет, – по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя лёгкие распрямляться навстречу. Но это оказался всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избраный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, – и тех, кто отчаянно этого хотел, и тех, кто был до смерти против.

Андрей приспособился, приноровился. Крутился с «Диалогом», организовывал встречи и семинары, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом. И иногда – нет, не часто, но все-таки, – вспоминал Даньку и чувствовал, как ноет под ложечкой от чувства неведомой, беспричинной вины. Нет, не деньги были тому причиной. Деньги – говно. Это Андрей запомнил.