Он как раз собирался спать, но тут что-то поехало по его голове, а потом и вообще взбесилось, начало лохматить волосы и наматывать их на себя, и снова лохматить, как в собаку – нежность такая, или игра. Тогда он подумал: «Нет, я сошел с ума, и никакой это не самолет, но я дома, и это рука моей девушки». Чтобы убедиться в этом, пришлось открыть глаза и сразу же увидеть, что вокруг нет ни штор рубиново-серых, драматических, ни каменных картин, ни мерного шкафа, а под ним вовсе не кровать, но тупик. Сомнений не оставалось: это был полет. Предстояло выяснить: может, он во сне? и Талеб грубо вывернул кожу на руке, отчего стало так больно, как подлинная боль, и никаких признаков сновидения.

А чья-то рука продолжала возиться в его волосах, и тогда человек подумал: «Это, наверное, кто-то из знакомых. Увидел меня в зале ожидания, и теперь вот пугает так, шутит так». И он стал размышлять, кто бы мог оказаться на этом рейсе. Конечно, проще всего было развернуться прямо сейчас и посмотреть, но тогда вся интрига моментально исчезнет, а ему хотелось как-то подыграть остроумно: к примеру, дёрнуть эту руку и сказать: «Оливер-гулливер!» или «Эльза-стрекоза!», то есть застать их, в некотором смысле, врасплох.

Он вспоминал и раздумывал. «Кто бы мог полететь вот так, в середине недели, на север страны?.. Может быть, это Линда, пилюльный агент: она часто летает, путешествует так – оса, осень, осенило её махнуть куда-нибудь в глушь и – скука, сколько бы не летал, хоть и во сне; решила пошутить – глотнула виски, порылась в голове у приятеля… Вряд ли, она терпеть не может виски. Может, это Гир-мануфактурщик: он пьющий, и руки у него, как грабли для волос – можно шариться… Нет, это же чушь: Гиру удалили чувство юмора… Или не до конца удалили?»

Мужчина задирал глаза и пытался высмотреть именные отпечатки на пальцах, но – мрак и темнота: ничего не увидел. К тому же, кто теперь читатель по коже? Никто не читатель. На пальцах бы всё объяснить и побыстрей… Ногти хотел рассмотреть, определить, мужчина это или женщина. Сминался в кресле, выводил глаза из орбит, но рука ускользала, и выяснить ничего не удалось.

Если только осмелиться и пощупать её… «Рука же трогает меня, значит, она имеет повод трогать; почему бы и мне не попробовать?» Но у него такие обычные пальцы, рабочие кончики для познания (тыканием), и нужная температура как главное качество; он же ничего не поймёт там, ну, разве что кольцо встретится или знак, например, перо (синица сидела)… Хотя, какая синица, это же самолёт?! Но – небо; и это не место для синиц.

…Талеб хотел почесать голову, но там всё ещё была эта загадочная рука, и тогда он задумал встать, прямо вот так, с наскока. Оперся на подлокотники и выдвинул тело к самолетному потолку, иными словами, поднялся (сам не ожидал, что осмелится). Встал и смотрел на того шутника, который был логическим окончанием рукошутки.

Это была женщина зрелого возраста, довольно миловидная, с выдержанным лицом. Он был уверен, что видит её впервые.

Надо было решиться, но он стоял, как дурак, в проходе и всё смотрел на её руку с короткими ненакрашенными ногтями, и всё пытался додумать, что эта рука делала у него на голове. Версий практически не было: что-то про тик, но это никакая не версия. Нужно было проявить решимость, и он как раз захватил проявитель в этот раз, уверовал в личные силы и спросил:

– Простите, а что это было?

Вот так взял и спросил. Даже не поздоровался, даже в глаза ей не заглянул, а всё на руку – как будто с ней и беседовал, с рукой. Однако вскоре это показалось ему не слишком уместным, и тогда он перевел глаза женщине на лицо и терпеливо дожидался ответа, перетаптывался с пятки на мысок, как бы массируя уязвимость. Но обладательница руки только улыбалась и дышала как обычно, сидела как обычно, она была так умиротворена и, казалось, совершенно не собиралась отвечать за свои поступки. Правда, через некоторое время дамочка всё же открыла свой обыденного строения рот и сказала:

– А что тут было?

Талеб засосал слюну из слюнных желез, сглотнул максимально тихо и старался не выдать своё бесконечное изумление, но голос не слушался, и он говорил, как через трубу. Хотя это только вначале, потом нормально говорил.

– Ну, вы сейчас теребили мне волосы… как бы. Женщина не менялась в лице.

– О, вы об этом.

– Да, я об этом. Кажется, мы совершенно незнакомы, а вы теребили мне волосы в тот самый момент, когда я пытался уснуть. И даже если исключить эту добавку – о том, что я пытался уснуть – то у нас останется вполне себе конкретное действие: вы теребили мне волосы.

– Я теребила, это правда. Но вы же знаете, какое сейчас время…

– Какое время?

Посмотрел на часы: четверть двенадцатого. О чем это могло говорить? Может быть, каждый день за час до полуночи пассажирам этой компании разрешается лохматить друг друга? Может быть, так собирают статическое электричество и потом как-то его используют?.. И вопрос продолжал висеть, как в воздухе подвешенный без вешалки висел, и Талеб помнил, что задал его именно он, значит, отвечать должен другой человек, поэтому он в который раз метнул взгляд сначала на руки, а потом на лицо собеседницы и приготовился слушать.

Пока он проводил эти мыслительные ритуалы, женщина старательно фиксировала на лице вежливую улыбку, но сейчас та стала понемногу спадать, и она сказала голосом таким, почти бытовым:

– Вы просите меня объяснять очевидное?

– Прошу вас, да.

– Ну, бросьте, это же понятно.

– А мне нет. Я в некотором смысле недопонял. Расскажите, будьте так добры.

Она сложила руки, как-то их переплела между собой, наверное, чтоб не отвлекали, а потом, конечно, вздохнула – такие дамы любили повздыхать, и Талеб уже приготовился к самому худшему, к тому, что сейчас будет долгий душераздирающий рассказ на тему не сложившейся личной жизни, и как четвертый муж ушёл к парикмахерше, и от этого у неё душевная травма, и фобия, и невроз, и особое отношение к мужским волосам. Он уже приготовился, но нытья никакого не было. Женщина убрала улыбку и коротко, по делу, объяснила:

– Сейчас такое время, что границы размыты, и человеческое пространство перестало существовать. Нет никаких запретов и законов.

– Но это же просто невежливо!

– Вежливость постигла та же судьба.

– Но почему вы делали это именно со мной?..

– Ну, во-первых, вы сидите ближе всех спереди, и это определяющий фактор. К тому же, волосы у вас оказались мягкие, и мне понравилось в них копаться. Да и вы должны быть довольны.

– Я должен быть доволен? От того, что чужой человек роется в моей голове?! Почему я должен быть доволен?

– Потому что границы размыты, и у человека есть только два варианта поведения: либо быть довольным, либо не обращать внимания на то, что происходит. Как бы он ни реагировал, он не может ничего изменить. И если я захочу снова потрогать ваши волосы, я сделаю это, и поверьте, никто не сможет меня остановить.

– Но я! Я смогу вас остановить! Я уберу вашу руку.

– Это можно. Но вскоре я снова запущу её в ваши волосы снова. Говорю же: граница исчезла. Тут бесполезно спорить, надо просто смириться, мой дорогой.

Мужчина слушал её и понимал, что в который раз пытается возвращаться в те времена, когда эта ситуация казалось бы абсурдной. А ведь он думал, что рецидива не будет, что он уже приспособился, но иногда они прорезывались сквозь него, как нелепые страхи или непонятные ощущения. Граница же исчезла, а он продолжает цепляться за прошлое…

Талеб сел в кресло и попытался успокоиться. Лучше всего было поспать. Он закрыл глаза, уложил голову набок и только собирался раствориться в забытье, как почувствовал, что кто-то подергивает его за ухо. «Граница исчезла, всё в порядке», – проговорил он сам для себя, натянул плед и провалился в сон.

ЖИВОТНОЕ МУРАШКИ

Они двигались по узким проходам металлических улиц, огибая скважины, в которых лежала личная чья-то жидкая суша, обходя радиоловушки для воров, уворачиваясь от сканеров и глазков. Они выбрали тёмную гуманную ночь, когда прожекторы плохо справлялись со своей работой: лучи превращались в размазню и ползали пятнами по предметам. В такую ночь мало кому захотелось бы гулять ногами по публичным дорогам или посиживать на открытой веранде за разговорами, но это была отличная ночь для каждого, кто хотел бы провернуть темное дельце.

Они хотели не то что бы именно провернуть, но тоже шли на некоторый риск: если конвой засечет – допросы начнутся, опознания, а там и до коробки недалеко – это когда людей запирали в том месте, где ни коммуникаций, ни дверей; в коробках быстро становились изгоями, то же – неудачниками.

Но они, кажется, понимали, на что идут. Это была парочка: девушка и мужчина. Он немного проще, податливый, но надёжный, а она смелая, настойчивая, это по силуэтам можно было предсказать, и по движениям, из которых видно было, как каждый из них дополняет другого. Теперь парочка замерла и стояла перед дверью около большого фонаря с липким светом.

– Ты уверен, что он здесь живет?

– Здесь. Посмотри на следы: это стопа, целая стопа, значит, у него бывают необычные гости. Люди давно ведь ходят на мысках, крадучись.

– Надеюсь, ты прав.

Девушка подошла к дому вплотную, прижалась ухом к твёрдой тени жилища, а потом легонько стукнула по двери. Оба замерли.

Через некоторое время во внутренней стороне дома что-то шелохнулось, подошло ближе – тяжелое и тёплое, ближе подошло, совсем близко, и гости почувствовали на себе пристальный, напряжённый взгляд. Глаз поискал чего-то через щёлку и отстранился. Прошла ещё пара минут.

– Заходите, – наконец, раздался глуховатый голос изнутри. Они вошли и сразу же увидели комнату. Это была такая комната, в которых что-то прячут, комната-цилиндр с двойным дном, только кролика там не было, хотя, может, и кролик был в этом цилиндре (люди немного подзабыли, как они выглядят – кролики). На полках стояли какие-то склянки, мотки нитей, катушки, молотки, наждак и гигантское проволочное веретено.

На полу сидел мужчина, перед ним лежали две плотные блестящие пластины с отверстиями разных размеров. Можно было подумать, что это инструмент – музыкальный инструмент; можно было подумать, что это кафинкис или торча, на таких инструментах играют лёжа, но этот человек сидел, и он вовсе не походил на музыканта, но походил на проволочного мастера.

– Здравствуйте, вы проволочный мастер? – спросила девушка.

– Немного, – сказал человек. – Вам нужна проволока?

– Нет, мы пришли… – начал мужчина. – Нам Феофан сказал, что вы можете сделать то, что мы не застали уже… Хотелось бы их увидеть.

– Присаживайтесь, – сказал сдержанно человек и указал рукой на циновки, что лежали около стены рядом с моточными горшками, из которых тянулись проволочные фигуры.

Девушка говорила:

– Меня зовут Вида, а это мой муж Яннис, и у нас есть старая машина, она очень старая, и внутри, в салоне, там было что-то такое…

– Вы принесли?

– У нас с собой, да.

Яннис помешкал немного с мешком: руки немели, помешкал, но всё же раскрыл их – руки, мешок, и вынул из полотнища кожаное сиденье, изрядно подержанное.

– Этого хватит?

– Смотря кого вы хотите.

Мужчина огляделся по сторонам, не упустив из внимания окно – вдруг кто наблюдает, но окно было завешено полностью, и даже с крыши не попасть – низкая и вся сплошным потолком ехала. Кажется, можно было говорить. И человек развеялся так сразу, погладил кожу на сиденье, глянул на девушку, кивнули друг другу – и прошептал:

– «Корову». Мы хотим «корову».

Человек-мастер выдохнул воздух, как будто зол был, но он был не зол и не рычащее, он просто смеялся. Он так смеялся: нитки дрожали, цветы в горшках как от ветра туда-сюда растительной проволокой ходили – так он смеялся.

– Вы действительно хотите «корову»? Это странный выбор, обычно хотят собак или бобров. Или тушканчика.

– Но мы корову хотим. Мы думаем, оно было особенное такое, – утвердила девушка.

– «Корова» было красивым животным, – сказал мастер серьезным голосом. – Оно было большим, ростом с дом, так что, вы понимаете, я смогу только уменьшенную копию…

– Это нам подходит.

– Значит, говорите, корову.

– Её самую.

– Ну, что ж. Закройте мешок и спрячьте под полку, я займусь этим, когда не будет опасности. Приходите через пару недель, принесите ещё одно такое – в качестве платы. И будьте осторожны по дороге: ночами патрули дежурят ближе к рассвету, не попадитесь там.

– Мы всё поняли, мастер.

Человек кивнул, опустил лицо, опустил взгляд и продолжил тянуть свою проволоку через одно из мизерных отверстий на деревянной пластине с точными указателями величин как нот, и это была немая музыка.

…Парочка вышла на улицу, разбивая световой ковёр на мистические фигуры, которым не было названия. Спрятали пустой мешок под одеждой, запахнулись в тени, чтобы казаться серее. Мужчина смущенно искрился, и оба были в особом состоянии нервов, настолько особом, что даже вспомнили в один момент вместе о старом подарке: это было слово, тайное слово, которое им подарил один из знакомых – тот самый Феофан. «Взбудоражены» – сейчас оно подходило как никогда.

– А что ты думаешь, мастер их видел? – поинтересовалась она тихо-тихо, пока они выбирались из окрестностей.

– Почему бы и нет? Я читал, что некоторые смогли избежать… И они помнят.

– Как же они смогли избежать?

– Просто не восприняли всерьез.

– Но эти заглушки… Как они смогли уберечься, если все дышат? Как они могли не дышать?

– Какие-то фильтры для ноздрей… Я читал.

– И как они поняли?

– Загадка.

…Две недели промчались стремительно, и вот опять тёмной влажной ночью они крались по мясистым земляным рытвинам осторожно, боясь внедриться в сюрприз, как то ловушка или агрессивные норы. И вот опять всё повторилось у дома: глаз около двери, глухой голос, время ожидания. Человек сидел в той же позе.

– Здравствуйте, мастер, мы пришли, вот.

– Присаживайтесь туда же. Сумку под лавку.

– Хорошо, хорошо.

Потом они сидели в тишине, и хозяин нагнетал предвкушение, и все предвкушали, и это было торжественное вступление, кажется, так можно было определить – как «торжественное» от слова «торже» и вступление. Наконец, мастер улыбнулся и медленно выдвинул из пола ящик, где покоилась тайна.

– Я открою, – сказала девушка, переняв сверток, как опыт.

– Осторожней, милая. Там, наверное, зубы…

– Оно не было хищником, – смеялся проволочник, и все вместе смеялись, пока она разматывала чехол.

Это был такой момент для них сейчас, это был момент, когда они вот-вот должны были увидеть фрагмент времени, которое у них выкрали, отобрали, запечатали маркировкой несуществования. Такой момент… Вида открыла и тут же вскрикнула, не сдержалась:

– Это оно – «корова»! Боже… Оно такое красивое.

– Очень красивое!

– Зубы как стены…

– И рога!

– А тут ещё что-то на животе…

– Это вымя, – пояснил мастер.

– Вымя… Как это хорошо звучит и выглядит…

– Как растянутая звезда.

– И такое ведь бывает! Надо же…

Они теребили это существо, передавали из рук в руки и всё пытались перескочить от обычной вежливости к настоящему восторгу. Им было бы страшно делать это в другом месте: это была такая проблема в их эпохе – эмоции приравнивались к порокам. Быть эмоциональным считалось неприличным, и все, как могли, выгоняли из себя лишние чувства, стараясь посвятить вещам более нормальным – карьере, статусам, накоплениям.

Проблема казалась бы вымышленной, если бы не нападения слабости. Когда они начались, это было как преждевременный маразм: люди становились такими сентиментальными, плакали всё время. Компании рушились, из-за мягкотелых дурачков обваливались биржи и приходили в негодность экономики целых стран. Чем больше было трогательности в природе, тем слабее становились люди. И тогда было принято решение избавиться от всех трогательных вещей. Сначала убили всех зверей (скрыли из вида на особых континентах), птиц сослали на острова (остались как крылатые выражения), ввели штрафы за сюсюканье с детьми, изъяли из пользования «неправильные» фильмы и книги запаролили книжностью. Романтика стала дурным тоном, любовь перестали искать, её считали неприятностью, симптомом…

…Вида и Яннис смотрели сейчас на «корову» и хотели что-то сделать такое, они не понимали: им хотелось иметь мокрые глаза, но это было так странно, ведь мокрые глаза обычно имели только пожарники и больные. Поэтому они сдержались. Ещё раз поблагодарили проволочного мастера, сели в машину и поехали домой.

– Это животные…

– Страхи?

– Это животные, – вот что она сказала. – Теперь мы знаем, как всё было раньше. И я чувствую это…

– Что?

Она ещё раз приоткрыла коробку, взглянула на их «корову», потом метнулась к своему мужчине и стала неистово целовать его в губы.

УЗЕЛ И ШИПИТ

Он стоял над ней своевременно, нависал обстоятельством, как вис, но головой вверх. Наждачная тишина и медленная тайна. Сейчас пора было. Она и сама знала: пора было рассказать. И так столько времени держала при себе, всё не могла отпустить. Наконец, села на стул – комната такая упругая, натянутая по углам, и ни одной двери – как она сюда вошла?.. Кажется, что ни одной двери, но это иллюзия, это полумрак клеит глаза, а вообще-то тут одни двери, как будто это кабинет дверей, и вот она смотрит на все эти выходы и будто бы знает, что там по ступенькам вниз магнитные коридоры, там что-то спрятано – невидимое, густое – шевелится…

Как бы это? Подвальное хранилище. Может, интерпретация жизни… Людей тут нет. Вещи особого содержания, хоть и не вещи вовсе: «что-то» конвертировано в однородную информацию, и к названиям приклеены тела, выловленные известными способами: опытом, реакцией; другие на чистых именах держатся. Назови это «каталог невозможного».

– Вот у меня есть для вас… – сказала она подоспевшим голосом.

– Для меня есть?

Мужчина повернул лицо, как бы отдельно от головы – лицо, повернулся, зрачки в одну сторону – понаехали, потом ещё внешняя благосклонность, улыбка, такт – и как их мастерят (интересными собеседниками). Совсем ведь не похоже: чудолобый.

– Куда будете говорить?

– В историю сразу пишите, в общее достояние, или как это у вас…

– Можете своими словами.

– Они все мои. Все, что я буду говорить. Только вот оно новое, не знаю, как и выразить.

– Представьте, что мы приятели, беседуем, и вы мне что-то…

– Сообщение? Я поняла, поняла. Надо расслабиться.

– Просто рассказать.

– Рас-ска-зать… Ладно, ничего сложного. Вот как-то сижу я в своей комнате… Это интересно вам?

– Конечно.

– Вначале окно… Окно. Сижу я, и тут вдруг оно как появилось! Я его отчетливо так увидела. Увидела и сразу поняла, что это новое, его раньше не было в мире… И – да, да, я помню, что количество материи неизменно, но это точно не отсюда. Оно новое, понимаете?! Ну, может, дырка где-то и оттуда полезло…

– И как оно смотрелось?

– Это и есть ваш вопрос?.. Оно не смотрелось само, но я на него смотрела – какой-то узел и шипит. Да, именно так. Ни к чему не пристегнут, висел там, чистый такой, никем не названный ещё, и, может быть, я первая его увидела, и тоже думаю: надо как-то назвать. А потом стало жалко: вот он передо мной – тайна, а я его готовыми словами…

– Но всё-таки отнесли сюда.

– Это историческое, наверное, для всех людей. Потому и отнесла.

– Ну, а подробней. У вас что-то осталось?

– Впечатление осталось. Но не слишком отчетливое. Это что-то такое – узел. Не совокупность данного, но откуда-то вылезло. Оттуда не лезло раньше, но теперь началось.

– И как вы узнали?

– Я увидела. Человек видит своими качествами, и я увидела своими. Ин-ту…

– Не надо про это. Говорите общими словами.

– Мышь, лень. Ие.

– Ие?..

– Я же рассказала про узел. И шипит. Вы дадите мне билетик?

– Зеленый билетик?

– Он самый.

– Тот, на котором портрет человека?

– Конечно, такой билетик.

– Я вам дам. Но сначала опишите этот узел.

– Это был узел такой… То есть, он не шипел, а шипит. Как имя предмета или собственное. Узел и шипит. Понимаете? Что-то новое образовалось, вылезло, больше не знаю, как и сказать.

– Но оно плотное?

– Оно из каких-то сил. Я сначала подумала: может, это бог материализовался? Ну, знаете, люди думали столько лет об одном и том же, а потом возникли вот такие узлы и торчат около окон…

– А потом что?

– Стала сомневаться, конечно, решила его потрогать… Не как бога, но чтобы понять, из чего оно состоит. Так я вытянула руку, но его нельзя было потрогать. Его можно было просмотреть, и я просмотрела. А ещё речь… Оказалось возможным его проговорить.

– Вы храбрая.

– Я храбрая. Проговорила «узел и шипит». То, что в голову первое пришло.

– Странное имя.

– Растерялась…

– И где оно сейчас?

– Этого не могу сказать. Я проговорила, и оно исчезло. Ну, как бы засосалось в слова, и ему необязательно стало быть видимым.

– То есть, сейчас оно хранится в том словосочетании, которое вы всё время произносите?

– Вот именно.

– И вы понимаете, что после того, как я дам вам зеленый билетик, и вы подпишите договор, вы не сможете это никогда повторить? Ни-ког-да. Если вы ещё раз скажете это, вас будут судить, как преступницу.

– Зачем вы так?

– Я должен вас предупредить, потому что это обязательное правило. Раньше было ограничение типа «всуе», но теперь мы требуем полного молчания.

– Ладно, я поняла.

– Хорошо. Тогда спасибо за информацию, распишитесь, ещё раз… И держите ваш зеленый билет.

– Вот же, настоящий зеленый!

– Билет. Только вы осторожнее там с ин-ту…

– Я знаю, знаю.

Приёмщик аккуратно сложил бумаги – два комплекта, первый убрал в шкаф, второй поместил в конверт и отдал женщине, потом вежливое лицо и собирался её провожать до одной из дверей, привстал уже, но она так нервно его остановила.

– У меня ещё один вопрос, простите… И ещё раз простите, это, конечно, не моё дело, но я должна спросить, чтобы мне потом всю жизнь продержаться в этом молчании, я должна сейчас узнать: что вы с ними делаете, с этими штуками, которые просачиваются? В этом многослойном пространстве так сложно контролировать…

– На это я не могу вам ответить.

– Что-то секретное. Так я и думала. У вас тут густота кромешная, и ни одного растения даже, хоть бы цветочек в горшке или деревце… Они же как в тюрьме тут, бедненькие такие, а может, это щенки или дети, и не могут сами себя защитить, не могут вырваться из слов, которыми названы… Жалко их, до чего жалко их! И что-то со мной не так… Как это сказать, как же это сказать?.. Говорю: отдайте мне назад, вот ваш билет, отдайте мне!

– Возврат мы не осуществляем.

– Да что вы такое?! У меня бумаги тут, давайте я сотру, зачеркну – перепишите.

– Никакого возврата.

– Как же это?.. Дядечка, существо, отдайте назад! Отдайте… Иначе я возьму и скажу, я скажу…

Голос сорвался в еле слышное бормотание, и женщина расплакалась, выдавливая со слезами рыб, которые заплыли в глаза…

– Вот видите, эти рыбы, почему вы их не заберете? Они тоже не местные.

– Рыбы у многих. Вот что бывает, если вовремя нам не сдать.

– Если вовремя. Вам. Не сдать.

– Я так и сказал.

– Ладно, что ли… попробовать уйти надо… попробовать уйти. Но это полумандраж: не думала, что так тяжело будет расстаться… Теперь я не знаю… прихожу, а его нет – это как? Он у меня почти в каждой фразе жил, и я так привязалась, держала его своими словами, и он был близкий, герметично упакованный… в жизнь упакованный, такой мой… Рыбы точно не подойдут?

– Нам надо закрываться, извините.

– Вы и так закрыты… Ладно уж, билет мне пригодится, с портретом билет, а это моё… ваше останется тут, его будут изучать, и совсем не страшно… разные опыты…

Гостья встала, руки дергались, лицо, голова, и было невооруженным глазом заметно слово, передавленное в её горле – комок, но другое слово. Так она сотрясалась, и чудолобый тоже натянутый стоял, как бы готовый к самому худшему. Это был решающий сейчас момент: или уйдёт, или скажет. Присутствие летучей фразы, рука на сигнале, готовность номер один…

Женщина откашлялась.

– Всего доброго.

Развернулась и вошла в одну из дверей, где продолжалась одномерная жизнь с понятными вещами.

– И вам всего. Всего доб-ро-го, – ответил приемщик, выдохнул и отключил записывающее устройство.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?