Читать книгу: «Экватор. Колониальный роман», страница 2

В те летние дни, тем не менее, ему сопутствовала какая-то жуткая тоска, которая докучала ему даже больше, чем случавшиеся иногда пасмурные утренние часы, собиравшие детей и купальщиков на пляжном песке, подальше от воды. Дни казались ему чересчур длинными для вездесущей праздности. Как дурная привычка, не приносящая удовольствия, как состояние покоя, но настолько глупое и лишенное всякого смысла, что оно нервировало его и погружало в состояние апатии. Прогуливаясь по утрам и устало волоча ноги вечерами, он часто спрашивал себя: зачем он здесь, для чего ему проживать оставшиеся от отпуска дни, находясь в этом абсурдном неосознанном ожидании, что что-то произойдет, будучи при этом уверенным, что ничто и никогда не случится?

В течение тех двух недель он еще лишь дважды видел Матилду. Даже, точнее, видел ее в компании других, на достаточном, недосягаемом для него расстоянии. Первый раз это было на концерте, в городском саду после ужина. Она шла с группой людей, а он был вместе с Жуаном и двумя приятелями. Она поприветствовала Жуана, крепко поцеловав кузена, и, похоже, только потом обратила внимание на него: «Здравствуйте, и вы здесь? Все еще отдыаете?» Он лишь ограничился глупой репликой: «Вероятно», надеясь, что она спросит, до какого числа. Однако Матилда продолжила свой путь с прощальной полуулыбкой, вскоре затерявшись в огромной толпе дам, детей и молодых людей. Во второй раз это было на балу в казино, когда он только успел войти в зал, придя туда из бара, оторвавшись от набивших оскомину разговоров с одними и теми же собеседниками. Он остановился у входа, оценивая взглядом обстановку в зале, и неожиданно увидел ее. Матилда была ослепительна в длинном до пола платье желто-белого цвета на бретельках. Ее волосы были прихвачены диадемой с бриллиантами, лицо выглядело загорелым и чуть раскрасневшимся. Она казалась еще выше ростом и еще легче в движениях, танцуя медленный вальс в объятиях своего мужа. Матилда смотрела в ту сторону, где стоял Луиш-Бернарду, но еще не видела его, улыбаясь словам, которые муж говорил ей на ухо. Когда же, наконец, его пристальный взгляд встретился с ее, она на секунду замешкалась, будто бы не узнала его, а потом адресовала ему – не то чтобы кивок головы, а едва заметное приветствие глазами. Сразу вслед за этим ее партнер резко развернул ее в танце, и она исчезла из поля зрения Луиша-Бернарду, а потом и вовсе потерялась среди счастливых пар, танцевавших в тот летний вечер.

Он развернулся и, покинув бал и казино, вышел наружу, чтобы выкурить сигарету, пытаясь проанализировать свои чувства. Ярость? Да, ярость, но какая-то глупая, неразумная и безосновательная. Ревность. Ревность, иррациональная, которой он не мог управлять. А еще – грусть, пустота, идущая откуда-то изнутри, с голосом, который говорил: «Ты никогда не будешь таким же счастливым, у тебя никогда не будет такой женщины, той, которую ты мог бы назвать своей. Каждый творит свою собственную судьбу, и свою ты уже сотворил. Ты не живешь собственным счастьем, а всего лишь той его малой частью, которую тебе удается украсть у других». Ему вдруг стало тошно от себя самого, от своей жизни, от своего «я», от свободы, еще недавно вызывавшей в нем такое восхищение. Бал был окончательно испорчен. Отдых сделался невыносимым. Он чувствовал себя птицей-чужаком, оказавшейся не в своей счастливой стае, счастливой как-то по-глупому и необъяснимо. Луиш-Бернарду покинул бал как раз, когда там началось какое-то оживление, и спешно направился назад в отель. На стойке администрации он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему подготовили счет, посмотрел расписание поездов и лег поверх покрывала, сняв лишь фрак, и так и заснул одетым рядом с окном, глядящим на океан.

Он проснулся раньше других постояльцев, чтобы не опоздать на поезд из Мафры, отбывающий в 10:30. Дети уже завтракали в буфете вместе со своими нянями, пока взрослые досыпали часы, проведенные на вчерашнем балу. Он шел, рассеянно ступая вниз по ступенькам, ведущим к выходу из отеля, когда вдруг сердце его замерло, и он остановился, буквально остолбенев от того, что увидел перед собой. Между двумя лестничными пролетами, глядя на него таким же окаменевшим взглядом, стояла Матилда в белом платье с легким декольте, позволявшим ему сверху видеть, как от тяжелого дыхания вздымается ее грудь, напоминая своим трепетом раненое животное.

Со стороны они были похожи на две статуи, смотрящие друг на друга. Луиш-Бернарду был первым, кто нарушил молчание.

– Матилда! Вы здесь, так рано? Я был уверен, что после вчерашнего вечера вы еще спите.

– А вы, Луиш, что вчера с вами произошло? Вы исчезли…

– Да. Балы – это не совсем для меня. Мне нечего было там делать, и поэтому я вернулся.

– Нечего делать? Что вы хотите этим сказать? Разве на балы ходят не для того, чтобы танцевать?

– Мне не с кем было танцевать…

– Ах, какой вы требовательный. Так уж и не с кем?

– Я увидел вас, и мне показалось, что вы очень счастливы.

– Да, я танцевала со своим мужем…

Напрасно Луиш-Бернарду ловил хоть какой-то сигнал, хороший или плохой, в том, как она это произнесла. Тщетно. Это было сказано так, как будто было самым естественным в мире ответом. Он вздохнул, призвав себя вернуться к реальности. Оглядел ее снова: красивая, такая беспечная и счастливая, еще недавно бывшая в объятиях своего мужа, живущая в мире, который Луишу-Бернарду не принадлежит и где ему нет места.

– Ну, что ж, Матилда, вы только не сказали, что вы здесь делаете так рано.

– Я провожаю в Лиссабон свою тетю, ее поезд уходит в половине одиннадцатого.

– А, ну тогда мы поедем вместе. Я тоже еду этим поездом.

– Вы едете в Лиссабон?

– Да, для меня отдых закончился… – и чуть засомневавшись, он добавил, – после вчерашнего бала.

Матилда промолчала. Она посмотрела ему в глаза, и ему показалось, что в ее взгляде он увидел сострадание. Луиш-Бернарду казался себе беспомощным и нелепым. Восемь утра, темный лестничный пролет, и вот он здесь, не знающий, что сказать, рядом с женщиной, которая околдовала его в ту лунную ночь на террасе. Он протянул ей руку:

– Что ж, осталось попрощаться, так ведь?

Она пожала протянутую ей руку. Рука была холодной, а ее, наоборот, горячей. Это было обыкновенное рукопожатие, которое продлилось ровно столько, сколько длятся подобные рутинные вещи. В ее поведении не чувствовалось ни спешки, ни намерения продлить эти секунды…

– Прощайте, Луиш-Бернарду. До встречи, когда-нибудь.

– Хорошего окончания отпуска.

– Спасибо, – она начала подниматься наверх, направляясь к тому месту, где он только что находился. Инстинктивно он отстранился, чтобы позволить ей пройти. Они разошлись, не глядя друг на друга, однако он почувствовал ее так близко, словно холодок, пробежавший по телу. Он стал спускаться по лестнице, слыша позади себя, как ее шаги удаляются. Удаляются навсегда из его жизни. Его горло схватил спазм. Луиш-Бернарду уже почти дошел до ступеньки, откуда не мог бы больше видеть ее и слышать ее шаги. Он остановился, развернулся и, не успев толком совладать с собой, позвал ее севшим голосом:

– Матилда!

– Да? – Она тоже остановилась. Теперь все было наоборот, она смотрела на него сверху вниз, а он поднял голову вверх, чтобы видеть ее.

– Я вас больше не увижу?

– Меня? Не знаю. Кто знает? Если люди живы, они всегда встречаются, не так ли?

«Ну, все, хватит, – подумал он про себя. – Эта женщина – какой-то кусок льда. Весь разговор более чем абсурден, а вся эта затея – полное безумие, которое может закончиться только фарсом».

– Нет, оставаться живым недостаточно. Все зависит от того, как жить. Находят не только то, что находят, но и то, что ищут. Мы не листья на ветру, не звери, бредущие неизвестно куда. Мы люди, обладающие собственными желаниями.

– И ваше желание, Луиш-Бернарду, заключается в том, чтобы снова со мной встретиться?

– Да, Матилда. Мое желание – встретиться с вами снова.

– А могу я спросить, для чего?

– Я и сам не знаю, для чего или почему. Может, для того, чтобы возобновить разговор, не законченный тогда, в ту лунную ночь.

– Но ведь столько разговоров остаются незаконченными! Может, мудрость как раз в том и заключается, чтобы не пытаться возобновлять их, а оставить навсегда на том самом месте, на котором они остановились?

– Вы, Матилда, задаете столько вопросов и почти не даете ответов.

– Если бы они у меня были, Луиш! – Ее вздох был таким глубоким, а голос идущим настолько издалека, что на мгновение он испугался, что этот вздох разбудит весь спящий отель, и тогда некоторое количество постояльцев выглянут из дверей, дабы выяснить, что же стало причиной этого женского вздоха, который их всех разбудил. «В любом случае, – подумал он, – больше сказать нечего».

В некоторые моменты своей жизни Луиш-Бернарду удивлял себя самого тем, что был способен находить внутренние силы, буквально выстреливать вперед, когда оказывался загнанным в угол, когда выхода уже не было и пробиться разумными средствами было уже невозможно. Именно в ту секунду, не отдавая себе отчета в том, что делает, так, будто его тело подалось вперед, не завися от его разума, он вдруг начал медленно подниматься по ступенькам вверх, продолжая смотреть Матилде прямо в глаза. Она, не сдвинувшись ни на миллиметр, увидела, как он приближается, почувствовала как, подойдя к ней, он положил обе руки ей на плечи, как наклонился и как потом поцеловал ее в губы. Матилда закрыла глаза, по-прежнему не двигаясь, одна рука ее продолжала держаться за перила, а другая безвольно повисла вдоль тела. Она ожидала, что он сейчас же отпрянет от нее, но он мягко усилил свой поцелуй, и почему-то теперь их сухие губы стали влажными; она почувствовала, как его язык медленно проник в ее рот и задержался там настолько, что это показалось вечностью. Потом наконец он отстранился и запечатлел на ее губах еще один нежный короткий поцелуй. Она услышала, как он тихо сказал «до свидания, Матилда», слышала, как он спускается вниз по лестнице, ступает на кафель первого этажа и уходит. Только тогда она открыла глаза, медленно опустилась и села на верхнюю ступеньку лестницы, а потом еще долго, без единой мысли в голове, смотрела перед собой какое-то время и вряд ли смогла бы сказать потом, длилось ли это пятнадцать минут или целый час.

* * *

Э́вора. Полдень. Поезд подошел к станции, расположенной в самом сердце Алентежу. Около двадцати пассажиров сошли, и примерно с десяток зашли в вагоны. Продавцы прохладительных напитков и еды обходили вагоны с внешней стороны состава, предлагая свой товар – овечий сыр, колбаски, мед, фрукты и лечебные травы. Одна цыганка с тремя детьми, грязными и в рваной одежде, протягивала руку к окнам, в то время как смущенные пассажиры отстранялись от нее вглубь вагона. Чуть в стороне пожилая женщина, с головы до ног в черном, установила прямо на земле скамейку с сухофруктами в маленьких деревянных ящичках. Двое мужчин у здания станции, опершись о свои трости, наблюдали за происходившим в полной тишине так, будто ничего более интересного, чем прибытие поезда из Баррейру в тот день не произошло.

«Вот и родина, во всем ее блеске!» – подумал Луиш-Бернарду. Он тоже стоял у окна своего вагона. Потянувшись всем телом, он стряхнул с себя сонливость, охватившую его за четыре монотонных часа путешествия. До Вила-Висозы, к которой вела недавно сооруженная дополнительная ветка, оставался еще час с небольшим. Злые языки говорили, что ветку проложили специально для сеньора Дона Карлуша и Семьи.

Луиш-Бернарду уже прочел все газеты, что вез из Лиссабона, уже успел полчасика вздремнуть, так что не очень понимал, чем еще можно себя занять. Снова присев, он закурил сигарету как раз в тот момент, когда поезд дернулся и стал медленно набирать ход, оставляя позади белые дома Э́воры. В своих мыслях он вернулся к Матилде, к их расставанию на лестнице Гранд-отеля Эрисейры. С тех пор уже прошло три месяца, и теперь их разделяла уже целая осень.

Матилда жила в семейном поместье своего мужа в Вила Франка де Шира, неподалеку от Лиссабона. Можно было с таким же успехом сказать, что она жила в провинции. В обычных обстоятельствах они могли бы так провести год, даже больше, и не встретиться: если встречи не ищут, она не случается. В октябре он написал ей письмо, которое доверил передать Жуану, понадеявшись на его осмотрительность, о чем, кстати, сразу же пожалел. Жуан страстно воспротивился роли сводника, которую отвел ему Луиш-Бернарду, аргументируя это тем, что его кузина замужем, и он очень уважает ее мужа. Он спросил, чего Луиш-Бернарду добивается этой своей мальчишеской и довольно опасной игрой. Стоило большого труда убедить его передать письмо, но самое плохое было то, что Луиш-Бернарду и сам вдруг понял, что то, что в итоге получилось, не стоило их совместных усилий: письмо вышло каким-то вымученным, бездушным, бессмысленным, и, когда он спросил Жуана, какой была реакция Матилды, тот сказал: «Да никакой. Положила письмо в карман, без комментариев и даже не спросила, как ты».

Первого ноября, в день поминовения усопших – почему он и запомнил эту дату, – было воскресенье, у всех был выходной. Луиш-Бернарду сидел дома один и наблюдал, как за окном идет дождь. Побродив по дому с ощущением полной бессмысленности происходящего, он вдруг представил себя здесь же, но через двадцать лет: та же мебель с неизменным тонким слоем пыли, в зеркале он же, но уже с сединой в волосах, морщинами от каких-то забот; под ногами скрипят половицы; на стене с незапамятных времен висит портрет родителей в серебряной рамке, его контора по-прежнему ждет его появления утром в понедельник, а «Каталина», «Катарина» и «Катавенту» с каждым годом все медленнее рассекают воду…

Луиш-Бернарду сел за свой секретер со стопкой листов белой бумаги и принялся за подробное письмо Матилде. Он вложил в него всю душу и сердце, написал все, рискуя всем, чем только можно, и в самом конце попросил прощения, добавив, что, если не получит никакого ответа, то никогда, никогда больше не потревожит ее.

В конце месяца она ответила. Жуан приехал на улицу Алекрим, чтобы передать ему письмо.

– На, держи. Это от Матилды, она просила тебе передать. Чует мое сердце, все это закончится плохо, и я никогда не прощу себя за эту дурацкую роль почтового голубя.

Луиш-Бернарду ничего не ответил. Наверное, надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, что-нибудь, что оправдало бы Матилду и как-то скрыло бы чрезвычайную важность для него этого письма. Но он так ничего и не сказал. Едва сдержав себя и подождав, пока Жуан уедет, Луиш-Бернарду с явным удовольствием начал раскрывать письмо, не спеша, оставаясь внимательным к каждой детали – к качеству бумаги, к тому, как она его сложила, к его запаху.

«Луиш-Бернарду,

Я отвечаю на Ваше второе письмо, не на первое. Отвечаю на тот Ваш поцелуй на лестнице, а не на игру словами, которыми Вы пытались вскружить голову бедной глупышке, живущей вдали от расставленных ловушек, в которых вы, похоже, знаете толк. Я отвечаю не вашему умению соблазнять, а той вашей растерянности, которая показалась мне очевидной в Вашем взгляде.

И, наконец, я отвечаю не злу, которое вы можете мне причинить, а добру, которое, как я полагаю, мне удалось в вас разглядеть. Такого человека мне нечего бояться, потому что он не сделает мне плохо. Разве не так, Луиш-Бернарду? Вы ведь не сделаете мне плохо? И мы сможем продолжить разговор, прерванный в ту лунную ночь на летней террасе?

Конечно, я знаю, что задаю слишком много вопросов. Однако, если Ваш ответ на них – «да», то тогда я подам вам знак, через Жуана, чтобы мы могли снова встретиться. Однако до тех пор прошу Вас ничего не предпринимать. Когда же Вы соберетесь прийти, то со злом, прошу Вас, лучше не приходите. Я стану Вас уважать за этот отказ еще сильнее. И буду хранить о Вас только самые нежные воспоминания».

Знак был подан накануне. Когда он столкнулся с Жуаном на выходе из «Бразилейра», в районе Шиаду, и тот сказал ему, будто это было самой обычной в мире вещью:

– У меня для тебя записка от Матилды. Передам завтра, за ужином в «Центральном». Ты сам-то идешь?

«Столько всего сразу, – подумал Луиш-Бернарду. – Столько всего в один-единственный день: и король, и принцесса».

II

В то утро в Вила-Висозе Дон Карлуш проснулся чуть раньше семи, разбуженный своим постельничим. Быстро приведя себя в порядок в уборной, он вернулся в свои покои, соседствовавшие с покоями королевы, и оделся, как всегда, прибегнув к помощи слуги, чтобы надеть узкие, невысокие сапоги на шнуровке. Данная операция требовала почти гимнастических усилий, к которым его сто десять килограммов веса не очень располагали. Вслед за этим, перед ним предстал Тейшейра, местный аптекарь, для того чтобы, как обычно, побрить Его Величество стальной бритвой Sheffield. Ритуал этот исполнялся им со сдержанной проворностью мастера и доставлял королю явное удовольствие.

Одетый, причесанный, освежившийся одеколоном Дон Карлуш пересек своей тяжелой, широкой поступью переднюю, соединяющую королевские покои с часовней и столовой, и затем спустился этажом ниже к дворцовым залам. Он направился прямиком к «зеленому залу», названному так из-за зеленого дамасского шелка, которым были драпированы его стены. Там короля уже ждали компаньоны по охоте, гревшиеся у мраморного камина. Завтрак был накрыт, слуги стояли, выстроившись чуть сзади, чтобы по первому сигналу начать прислуживать за столом. Дон Карлуш, явно в хорошем настроении, сделал широкий жест рукой и воскликнул:

– Доброе утро, господа! Приступим, а то куропатки ждать не будут!

Кроме короля, за завтраком сидели еще двенадцать человек: маркиз-барон де-Алвиту, виконт де-Ассека-Паеш, граф Сабугоза, Мануэл де-Каштру Гимараэньш, граф Химе́нес-и-Молина, дон Фернанду де-Серпа, Хьюго О’Нил, Чартерс де-Азеведу, полковник Жузе́ Лобо-де-Вашконселуш, офицер по особым поручениям и майор Пинту Башту, фельд-адъютант. Кроме них здесь также присутствовали граф де-Арнозу, личный секретарь короля, и граф Мафрский, врач королевской семьи. Последние не планировали сопровождать короля на охоте и предпочли занять свое утро другими делами. Среди собравшихся не было только принца Дона Луиша-Филипе, постоянного участника подобных выездов, которого задержала в Лиссабоне какая-то церемония в Военной Академии.

Подавали сок, выжатый из местных апельсинов, по общему мнению, лучших в мире, чай, поджаренный хлеб с маслом, зрелый овечий сыр, персиковый джем и яичницу с ветчиной. За кофе некоторые господа закурили по первой в этот день сигаре, однако времени, чтобы посидеть за столом и насладиться процессом, не было. Все быстро спустились на первый этаж, где надели теплые куртки по случаю довольно промозглого декабрьского утра с инеем, накрывшим землю.

Перед главным фасадом Дворца графов Брагансских стояли запряженными три рессорных брека для охотников, два шарабана для секретарей и оруженосцев, а также для отобранных еще накануне ружей и боеприпасов. Тут же был прицеп с собаками, уже чрезвычайно возбужденными, готовыми к командам и обнюхивающими все вокруг. Дон Карлуш дал поручение Томе́, своему неизменному личному «секретарю» по охотничьим делам, чтобы тот прихватил кофр с парой ружей Holland and Holland, подарком Леопольда, короля Бельгии, а также пару James Purdey, сделанных в Лондоне на заказ специально ему по руке: король предпочитал выбирать ружье одной или другой фирмы в зависимости от ситуации на охоте. Иногда, впрочем, он мог все утро стрелять из одного и того же ружья. Однако в таких случаях все объяснялось, скорее, суеверием или пристрастиями самого стрелка, нежели какими-то научными причинами.

В то утро небольшая группа охотников короля Португалии отправлялась на гон и отстрел куропаток в местечко, находившееся примерно в пяти километрах от резиденции. Эту слегка холмистую территорию с рощами из пробкового дерева и каменного дуба пересекали две речушки, заросшие по берегам кустами ладанника. Охотники собирались провести четыре «выгона» с двух разных позиций, по системе, известной как «орел и решка»: сначала загонщики гонят птицу к засаде, где их ожидают охотники, а потом выгон ведется к той же засаде, но уже с противоположного направления. Между одним и другим «выгоном» охотнику нужно только повернуться вокруг своей оси на 180 градусов. Последнее время, из-за своего лишнего веса, король предпочитал выгон так называемой стрельбе «на подъем», когда нужно было проходить долгие километры вдоль холмов и долин, поднимаясь и вновь опускаясь, погружаясь ногами в грязь, скользя по мелкой гальке, и при этом не отставать от собак, преследующих бегущую и летящую впереди дичь.

Небольшая армия загонщиков, бедный, едва обутый народ, набранный среди местных жителей за несколько монет и за обещание по птице каждому, ожидала охотников на первом из условленных мест. Пока прибывшие из Дворца помощники распределяли по жребию «ворота» – место засады со сменным направлением стрельбы, в соответствии с переменой направления «выгона», пока выгружались ружья и сумки с патронами, собаки выпускались из прицепа, а оруженосцы-секретари нагружались разным охотничьим скарбом, загонщики выдвигались на свои отправные точки в одном, двух или трех километрах от так называемых «ворот».

Стелющийся туман, поднимавшийся над покрытыми инеем полями, только начал рассеиваться, но холод был все столь же безжалостным. В сопровождении Томе́ и своего оруженосца, а также двух собак – Джебе, пойнтера в рыжих и белых пятнах и серого бретонского спаниеля Дивера – Дон Карлуш направился к «воротам», выпавшим ему по жребию. Они представляли собой примитивное укрытие из наваленных дубовых веток, за которыми, как предполагалось, летящие куропатки заметят его только тогда, когда окажутся уже на позволительном для выстрела расстоянии.

Ожидание куропаток редко длилось менее получаса при каждом «выгоне». Иногда случалось, что появлялись одинокие птицы, когда еще не были даже слышны голоса загонщиков. Основная же масса появлялась только к концу их работы, когда куропаткам оставалось только устремиться в сторону сидевших в засаде охотников. В это время Дон Карлуш любил сидеть в своем раскладном парусиновом кресле, выкуривая первую за утро тонкую сигару, и молча размышлять, пока собаки возятся у его ног, а заряженные Томе́ ружья ждут, что он схватит их в любую секунду, лишь только заслышатся взмахи крыльев летящей дичи. Король думал о том, что его в то время волновало, в частности, о полученной накануне телеграмме из Мозамбика, от тамошнего губернатора. Он хотел, и вполне обоснованно, абсолютных полномочий в управлении своей Провинцией, чтобы не лавировать в зависимости от настроений, попыток вмешательств в его дела со стороны министра по заморским территориям и политиков, управляющих колониями из Лиссабона. По сути, его история была похожа на ту, что пережил там же за несколько лет до этого Моузинью де-Албукерке, когда, будучи назначенным королевским комиссаром в Мозамбике, он в конце концов был вынужден подать в отставку, преданный соответствующим постановлением: при несогласии с ним короля, но, тем не менее за монаршей подписью, оно лишало его права принимать прямо на месте безотлагательные решения, без необходимости предварительно ублажать тщеславие политиков с Дворцовой площади. Дон Карлуш восхищался мужеством и военными качествами Моузинью, его патриотизмом и верностью короне. Даже на расстоянии король чувствовал, что был прав в том конфликте. Однако также хорошо и без излишних иллюзий король осознавал, что вряд ли сможет отстоять его перед правительством, без того чтобы спровоцировать политический кризис, совсем не желательный в то время. «В ссоре с правительством – из любви к королю, в ссоре с королем – из любви к родине». И вот, почти десять лет спустя, история повторялась: в полном бессилии Дон Карлуш наблюдал, как идет наперекосяк политика в заморских провинциях, ставшая уже предметом постоянных общественных споров, вместо того чтобы быть одним из важнейших государственных вопросов, порождающих консенсус и единство. Король вздохнул и, в раздражении, отогнал эти мысли прочь.

Еще никогда монархия и Королевский дом не подвергались такому количеству столь злобных выпадов. Не проходило и дня, чтобы республиканская пресса не разражалась бешенством по поводу короля, королевы, наследников престола и самого института королевской власти. Дон Карлуш открывал газеты и наблюдал, как на него нападают со всех сторон, карикатурно изображают, высмеивают и просто оскорбляют. Предлогом для этого могло служить все, что угодно: если он занимался политикой, говорили, что это потому, что он мечтает об абсолютной власти и лишь вносит путаницу в процесс управления государством. Если он, наоборот, намеренно держался от этого подальше, это означало, что страна, якобы, ему безразлична и интересны только охота в Алентежу и светские развлечения. Республиканская партия крепла параллельно с народным недовольством, престиж государства подрывался каждый день, будучи отданным на откуп любым крикливым демагогам в дешевой забегаловке; те немногие друзья, которые были у короля и которым он мог доверять, не имели никакого политического влияния, а если и имели, то быстро теряли его именно потому, что являлись его друзьями. Он был королем в королевстве, где чувствовал себя преданным со всех сторон, властелином Империи, которую великие нации – королевские дома, связанные с ним кровными узами – страстно вожделели и бессовестно домогались. Имея хотя бы малейший повод, Англия мигом увела бы у него всю его империю, вместе с ним самим и его троном. Моузинью был прав, разоблачив маневры англичан в Родезии и Замбии, но эти здешние недоумки никогда не понимали, что чем слабее король, тем в бо́льшей опасности будет сама империя. Это же касалось и Сан-Томе́ и При́нсипи, чьи кофе и какао доставляли кучу неприятностей английскому экспорту из Габона и Нигерии. Да, кстати о Сан-Томе́… Король вспомнил о намеченном обеде с тем парнем, которого ему так рекомендовали, с Валенсой. Поначалу Дон Карлуш поморщился, когда ему назвали это имя: он читал его статьи и ему показалось, что того нельзя назвать ни серьезным человеком, ни большим знатоком предмета, о котором он рассуждал. Но Королевский совет настоял на данной кандидатуре, особо подчеркнув, что это человек новый, не имеющий ни политических, ни партийных обязательств, вне сомнения интеллигентный и не без лидерских амбиций. И король позволил себя убедить:

– Хорошо. Пусть он приедет в Вила-Висозу, я посмотрю ему в глаза и пойму, внушает ли он мне доверие. Бернарду, пригласите его сюда на обед в какой-нибудь тихий, спокойный денек. Да, и узнайте, охотник ли он: если да, то это уже хороший знак.

Но нет, небольшое расследование, проведенное графом Арнозу, не выявило у Луиша-Бернарду Валенсы охотничьих пристрастий. Поэтому он был приглашен просто на обед. «Уверен, тоскливый получится разговор, – подумал Дон Карлуш. – Даже не уверен, что мне удастся приблизиться к теме как к таковой, наверняка придется ходить вокруг да около»…

Со стороны левых «ворот» прозвучали два выстрела. Дичь пошла, поначалу преимущественно с краев: именно там двигались загонщики, постепенно образуя собой полукруг в форме подковы. Однако основная часть птицы все равно появится в центре и ближе к концу. Издалека слышались голоса загонщиков, которые прочесывали лес, поднимая на крыло птицу, прятавшуюся на земле. Вверху и где-то впереди послышался крик куропатки, которую уже, похоже, вспугнули, и Дон Карлуш инстинктивно поднялся и взял одно из ружей Holland, приготовленных Томе́. Король уперся прикладом в пояс, чувствуя правой рукой гладкий холод стали, левой поглаживая деревянное цевьё. Из головы его мгновенно выветрились все прежние мысли. В те секунды не существовало уже ничего, кроме него и охотничьего ружья; они слились друг с другом в единое целое, внимая всем знакам и звукам леса. Адреналин подступал к горлу, сердце билось сильнее, казалось, все утро сконцентрировалось в том моменте, приближение которого он ощущал все более явственно. Так прошло минут десять. Ничего не происходило, только он, король, его секретарь, его собаки, его ружье – онемевшие, погруженные в природу и в вечное состояние охотника, поджидающего свою добычу, как это было еще с незапамятных времен, когда самый первый охотник укрылся в засаде, чтобы застать врасплох своего зверя.

Он смотрел в правую сторону, туда, откуда слышал крик куропатки, однако первая птица появилась слева. Она пулей летела вперед, в тишине и на огромной скорости, примерно в двадцати метрах над землей. Дон Карлуш сначала заметил ее краем глаза, больше догадавшись о ней, чем увидев ее, вскинул ружье, уперев его, как следует в левое плечо. Рука короля, как говорят в этих случаях, «повела ружьем» в течение пары секунд, повторяя полет птицы так, чтобы левый ствол опередил ее примерно на метр, прежде чем он выстрелил. Пораженная на полной скорости куропатка еще продолжала линию своего полета, раскинув в стороны крылья и планируя над миром, который вдруг внезапно захлопнулся перед ней, и потом, словно ударившись о стену, упала в пике вниз прямо на землю, с глухим и сухим стуком. Дону Карлушу не нужно было выяснять, убита она или только ранена: то, как птица прервала свой полет и как быстро устремилась к земле вниз головой, уже было верным признаком того, что выстрел оказался смертельным. Томе́ слегка присвистнул в знак одобрения, протягивая королю другое заряженное двумя патронами ружье. В тот вечер он будет вынужден еще не раз публично восхищаться мастерством Сеньора Дона Карлуша, преумножая славу превосходного стрелка, каковым слыл глава дома династии Браганса.

Дальше все пошло по нарастающей по мере того, как загонщики продолжали приближаться к позициям, где, спрятавшись в своих укрытиях, находились стрелки. Куропатки пошли – по одной, парами и небольшими группами из четырех-пяти птиц. Они летели вперед разными траекториями, какие-то чуть выше, какие-то почти на бреющем полете. Последнее было для охотников сложнее всего, потому что они сливались с листвой и становились заметными лишь в самый последний момент. Выстрелы уже звучали беспрерывно, и иногда по одной куропатке стреляли подряд сразу из нескольких «ворот». Случалось, что некоторым птицам, каким-то чудом, удавалось избежать пули, однако большинство из них вынуждено было прощаться с небом, будучи не в силах противостоять этой стене из свинца, из-под которой с земли поднимался вверх запах пороха в то время, как охотники уже с трудом удерживали в руках обжигающие стволы ружей. Укрепившись ногами в земле и постоянно смотря вперед, даже отдавая ружье Томе́ для перезарядки, Дон Карлуш стрелял метко, с той мягкостью в жестах, которая была достойна короля. Первый «выгон» он завершил двенадцатью куропатками и одним зайцем, которых тут же, со страстью, бросились подбирать Джебе и Дивор, как только Томе́ спустил их с поводка и дал им команду «Апорт!»