Читать книгу: «Дело с янтарной пуговицей», страница 2

Он снова спустился к лавке. Свет все так же безжизненно сочился сквозь витрину. Лавка мертвых вещей. Теперь он понимал это название куда глубже. Эти вещи были не просто старыми. Они были опасными. Они были свидетелями, и за их молчание кто-то был готов убивать. Он посмотрел на отражение своего усталого лица в пыльном стекле. За его спиной проехал дребезжащий трамвай, прошагал патруль. Город жил своей напряженной, скрытной жизнью. Но настоящая жизнь, настоящая драма разыгралась здесь, среди этих мертвых вещей. И она еще не была окончена.

Лавров побрел в сторону управления. В кармане пальто лежал холодный комочек – шкатулка из тайника. А во внутреннем кармане, завернутая в платок, все еще хранила фантомное тепло янтарная пуговица. Она больше не казалась просто уликой. Она была символом. Осколком того самого «застывшего солнца», о котором говорил покойный антиквар. Солнца давно ушедшего мира, которое вдруг опалило настоящее.

В своем кабинете на Литейном, 4, он сел за стол и выложил перед собой все, что у него было. Янтарную пуговицу. Шкатулку. Из шкатулки достал дагерротип, открытку и кусок янтаря с комаром внутри. Он разложил их на зеленом казенном сукне стола. Это был скудный улов, но Лавров чувствовал его вес. Это была та самая первая нить, за которую теперь нужно было тянуть.

Первое: пуговица. Он еще раз рассмотрел ее при свете настольной лампы. Идеальная полировка, тонкая работа. И крошечная трещинка, похожая на молнию. Она была уникальна. Нужно было найти специалиста, ювелира, который мог бы сказать что-то о ее происхождении, возрасте, возможно, даже о мастере.

Второе: фотография. Рига, 1914 год. Офицер и дама. Нужно было пробить по архивам. Задача почти невыполнимая. Сколько таких офицеров было в Риге накануне Великой войны? Но попробовать стоило. Возможно, удастся опознать полк по деталям формы.

Третье: открытка из Кенигсберга. 1922 год. Веймарская республика. Текст на немецком. Нужно было отдать на точный перевод. Инициалы «V.S.». И упоминание «солнечного камня». Это явно было связано с похищенной коллекцией. Кенигсберг – янтарная столица мира. Все сходилось.

Четвертое: свидетельские показания Потаповой. Уверенный баритон. Дорогой одеколон с запахом хвои и горчинки. Напряженный разговор в течение сорока минут. Глухой удар. Все это рисовало портрет убийцы: человек не из простого люда, уверенный в себе, знавший Гуревича и, вероятно, вызывавший у него страх.

И пятое: список должников Гуревича. Его нужно было изучить под лупой. Деньги – вечный мотив. Возможно, история с коллекцией и прошлым – лишь дымовая завеса, а корень зла – в банальном долге, который не хотели отдавать.

Лавров потер виски. Голова гудела от мыслей и недостатка сна. Он встал и подошел к окну. Внизу, по Литейному, текли редкие автомобили и вереницы согнувшихся под ветром прохожих. Город-призрак, город-тайна. Каждый из этих людей нес в себе свою историю, свой страх, свой скелет в шкафу. Работа Лаврова заключалась в том, чтобы время от времени открывать эти шкафы. И он знал, что, потянув за янтарную нить, он рискует выпустить на волю таких демонов прошлого, справиться с которыми будет не под силу и всему его управлению. Но он уже сделал первый шаг. Он вошел в лавку мертвых вещей и услышал их тихий, настойчивый шепот. И теперь он не мог остановиться, пока не разберет до конца то, о чем они ему поведали. Он снова взял в руки пуговицу. Теплая, гладкая, она казалась живой в его холодных пальцах. Маяк в тумане лжи. Он должен был привести его к истине. Или к гибели. В этом городе разница между ними часто была почти неразличима.

Первая нить

Кабинет Аркадия Лаврова на Литейном, 4, был не просто рабочим местом, а скорее кельей, добровольным заточением, где единственным окном в мир служили чужие трагедии, изложенные сухим языком протоколов. Воздух здесь был густым и неподвижным, пропитанным запахом дешевых папирос, остывшего чая и пыльных бумаг, которые, казалось, впитывали в себя всю скорбь и страх, проходившие через эти стены. Утро не принесло с собой ни света, ни облегчения. Оно лишь сменило черную тушь ночи на серую акварель безнадежности, размывшую контуры зданий за окном и оставившую на стекле влажные подтеки, похожие на слезы. Лавров не спал. Сон в такие ночи был роскошью, непозволительной и неуместной, как смех на похоронах. Он провел часы, глядя в потолок своей казенной комнаты, пока тени на нем сплетались в причудливые узоры, а в голове неустанно прокручивались детали минувшего вечера: темная лужа крови на стертом паркете, удивленный взгляд мертвых глаз Гуревича, и маленький, теплый на ощупь комочек янтаря, лежащий теперь в нагрудном кармане его кителя.

Он сидел за своим массивным дубовым столом, заваленным папками текущих дел – мелкие кражи, пьяные драки, бытовые ссоры, закончившиеся поножовщиной, – вся та рутина городской жизни, которая составляла фон для настоящих драм. Сейчас все это казалось ему пресным и незначительным. Перед ним на зеленом казенном сукне лежали трофеи, извлеченные из лавки мертвых вещей. Пять предметов, пять немых свидетелей, которые знали правду, но говорили на языке, который еще предстояло расшифровать. Янтарная пуговица. Шкатулка из карельской березы. Старый дагерротип. Почтовая открытка из Кенигсберга. И дикий, необработанный кусок янтаря с застывшим в нем доисторическим комаром. Это был не просто набор улик. Это был алтарь чужой памяти, оскверненный грубым и жестоким вторжением.

Лавров снова взял в руки пуговицу. При свете утренней лампы она казалась еще более совершенной. Ее гладкая, отполированная поверхность хранила тепло, словно живая. Он провел по ней подушечкой пальца, нащупывав едва заметную трещинку, похожую на застывшую вспышку молнии. Это была не просто деталь одежды. Это была вещь с историей, вещь, которую носили, которой дорожили. Она была слишком идеальна для того, чтобы оторваться в борьбе, и слишком ценна, чтобы быть оброненной случайно. Ее оставили. Намеренно. Как подпись. Как вызов. Это была первая нить, и она была крепкой, упругой, отливающей медом и старым золотом. Но куда она вела?

Он отодвинул пуговицу и взял дагерротип. Рига. Май 1914 года. За три месяца до выстрела в Сараево, до того, как мир рухнул в пропасть, из которой выберется уже совсем другим. Молодой офицер в форме императорской армии, с гордой осанкой и лихо закрученными усами. И женщина рядом с ним, строгая и красивая, с намеком на улыбку в уголках губ. Их лица были серьезны, но во взглядах сквозило то, что не скроет ни одна фотопластинка – нежность и общая тайна. Кто они? Кем они стали после того, как мир вокруг них сгорел дотла? Был ли этот офицер тем самым Гуревичем, Исааком Львовичем, тихим стариком-антикваром? Маловероятно. Черты лица не совпадали. Тогда кто? Родственник? Друг из прошлого? И почему старик так бережно хранил этот снимок в потайном ящике? Этот дагерротип был не просто воспоминанием. Он был ключом. Ключом к личности Гуревича, к его настоящей, похороненной жизни.

Затем открытка. Кенигсберг, 1922 год. Веймарская республика, время хаоса, инфляции и реваншистских настроений. Немецкий текст, написанный готическим шрифтом, был ему непонятен, но сами слова «Königsberg» и «солнечный камень» звучали как код. Кенигсберг – мировая столица янтаря. Коллекция Гуревича, как гласил список на дверце сейфа, была именно оттуда, из восемнадцатого века. Связь была очевидной. Инициалы «V.S.». Кто скрывался за ними? Друг? Партнер? Или враг?

И, наконец, необработанный камень с инклюзом. Он был сердцем этой маленькой коллекции памяти. В отличие от изящных изделий из сейфа, он был диким, первозданным. В его прозрачной глубине застыл миг, которому были миллионы лет. Это был символ чего-то вечного, неизменного, пережившего все империи и революции. Гуревич хранил его не как ценность, а как талисман. Талисман чего? Ушедшей эпохи? Потерянной любви? Или клятвы, данной когда-то давно?

Лавров встал и прошелся по кабинету. Голова гудела от недосыпа и напряжения. Это дело уже сейчас распадалось на несколько направлений, каждое из которых уводило в прошлое. Нужно было действовать методично, шаг за шагом распутывая этот клубок. Первое – пуговица. Нужно найти специалиста, который мог бы определить ее происхождение, возраст и, возможно, мастера. Это сузит круг поисков. Второе – открытка. Отдать на перевод. Каждое слово могло иметь значение. Третье – бумаги Гуревича. Среди долговых расписок и счетов могли скрываться имена, которые прольют свет на мотивы убийства. Деньги – самый простой и самый частый мотив. И только потом, когда появятся первые зацепки, можно будет вернуться к дагерротипу и попытаться пробить его по архивам, хотя это и казалось почти безнадежным.

Он решил начать с пуговицы. С самой материальной, самой осязаемой улики. В Ленинграде еще оставались мастера старой школы, ювелиры и антиквары, чья память хранила знания об ушедшем мире вещей. Они работали в маленьких, полуподвальных мастерских, затерянных в лабиринтах дворов-колодцев, и жили вне времени, в своем собственном мире, где ценность измерялась не рублями, а искусством и историей. Лавров знал одного такого человека. Соломон Яковлевич Зархи. Старый еврей, который до революции держал известную ювелирную лавку на Невском, а теперь чинил часы и паял брошки в крохотной каморке на Гороховой. Говорили, что его руки помнят, как выглядели яйца Фаберже, а глаза могли отличить настоящий бриллиант от подделки в полной темноте. Если кто и мог что-то сказать об этой пуговице, то только он.

Лавров аккуратно завернул пуговицу в чистый носовой платок, положил в карман. Шкатулку с ее содержимым он запер в сейфе своего кабинета. Это была его тайна, его козырь, который нельзя было никому показывать до поры до времени. Он накинул пальто, нахлобучил шляпу и вышел из кабинета. Коридоры управления были уже полны людей. Скрипели двери, трезвонили телефоны, сновал курьер с папками. Огромный, безличный механизм государственной машины начинал свой новый день. Лавров прошел сквозь эту суету, никем не замеченный, чувствуя себя чужеродным элементом. Его мир сейчас был сосредоточен не здесь, а в тихой, пыльной лавке на Литейном, и в маленьком солнечном осколке, лежавшем у него в кармане.

Улица встретила его сырым, промозглым ветром. Небо висело низко, серое и тяжелое, как мокрая шинель. Город жил своей обычной, нервной жизнью. Спешили по делам люди с озабоченными, замкнутыми лицами, дребезжали трамваи, оставляя на рельсах снопы искр, гудели редкие автомобили. Лавров не поехал на трамвае. Он пошел пешком, чтобы привести мысли в порядок. Пуговица. Дорогой одеколон с запахом хвои. Уверенный мужской баритон. Напряженный разговор. Глухой удар. Все это складывалось в портрет убийцы. Человек с положением, со средствами. Не уличный налетчик, не вор-домушник. Кто-то, кого Гуревич знал и, вероятно, боялся. Кто-то, кто пришел не просто грабить, а сводить счеты. Коллекция янтаря была лишь поводом, или, возможно, платой. Платой за молчание, которое Гуревич нарушил или собирался нарушить. Или платой за то, чтобы прошлое осталось в прошлом.

Мастерская Зархи находилась в глубоком дворе-колодце на Гороховой. Чтобы попасть туда, нужно было пройти через низкую, темную подворотню, пахнущую сыростью и кошками. Двор был похож на каменный мешок, со стенами, покрытыми потеками и лишаями. Единственным признаком жизни были веревки с сохнущим бельем, протянутые между окнами. Дверь в мастерскую была обита рваным дерматином и не имела вывески, лишь маленькая, потускневшая латунная табличка с выгравированной фамилией «Зархи». Лавров постучал. После долгой паузы за дверью послышалось шарканье, звякнул засов. Дверь приоткрылась, и в щели показался глаз, старый, выцветший, но все еще острый и внимательный.

«Что вам угодно?» – прозвучал тихий, дребезжащий голос.

«Соломон Яковлевич? Следователь Лавров. У меня к вам дело, не терпящее отлагательств. И не связанное, – добавил он, понизив голос, – с вашими прежними делами».

Старик помолчал, изучая его лицо. Потом медленно открыл дверь. «Проходите, раз так».

Мастерская была крохотной, не больше чулана. Здесь царил полумрак, и пахло удивительной смесью запахов: канифолью, машинным маслом, сургучом, пылью и чем-то кислым, металлическим. Единственным источником света была лампа с зеленым абажуром на верстаке, заваленном инструментами, деталями часов, коробочками с камнями и какими-то непонятными механизмами. Сам Зархи был маленьким, высохшим старичком в потертом жилете, надетом поверх рубашки, и в смешном кожаном фартуке. Его лицо было покрыто сеткой глубоких морщин, а на носу сидели очки с толстыми линзами, через которые его глаза казались огромными и мудрыми, как у совы.

«Слушаю вас, товарищ следователь», – сказал он, указывая на единственный табурет, заваленный старыми журналами. Лавров остался стоять.

«Мне нужна ваша консультация, Соломон Яковлевич. Как знатока. Не как ювелира, а именно как знатока».

«Это теперь редко кому нужно, – вздохнул Зархи. – Нынче ценят не знание, а умение быстро работать напильником. Что у вас?»

Лавров молча достал платок и развернул его на краю верстака, сдвинув в сторону россыпь часовых шестеренок. Янтарная пуговица вспыхнула в луче лампы теплым, живым светом.

Старик наклонился. Его огромные глаза за стеклами очков, казалось, впились в маленький предмет. Он долго молчал, не двигаясь. Потом протянул иссохшую, в пигментных пятнах руку, и взял лупу, похожую на окуляр от микроскопа. Он поднес ее к глазу и снова склонился над пуговицей. Лавров ждал, не смея нарушить тишину. В мастерской было слышно только тиканье десятков часов, висевших на стенах. Они тикали вразнобой, создавая причудливую, хаотичную симфонию времени.

«Так-так… – наконец пробормотал Зархи, не отрываясь от осмотра. – Интересно. Очень интересно».

Он осторожно взял пуговицу тонким пинцетом, повертел ее, рассматривая со всех сторон. Он смотрел на нее не как на улику, а как на произведение искусства, как на послание из другого мира.

«Ну что скажете?» – не выдержал Лавров.

Зархи отложил лупу и посмотрел на следователя. Его глаза за стеклами очков были серьезны и печальны.

«Что я могу сказать… Это не пуговица. То есть, по форме это пуговица, но по сути – это драгоценность. Янтарь – балтийский. Судя по цвету и прозрачности – из старых месторождений, Пальмникен, скорее всего. То, что сейчас добывают, уже не то, мутное. Это – чистая слеза. Работа… – он сделал паузу, подбирая слова. – Работа кенигсбергская. Конец девятнадцатого, может, самое начало двадцатого века. Школа старых мастеров. Посмотрите на эту полировку. Ее делали не машиной, а вручную, льняной тканью с мелом. Часами. Днями. Чтобы добиться такой глубины. И дырочки… Видите, какие они ровные, без единого скола. Это сверлили вручную, самым тонким сверлом. Нынешние мастера так не умеют. Или не хотят. Слишком долго».

«Она дорогая?» – спросил Лавров.

Зархи усмехнулся. «Дорогая… Это слово сейчас ничего не значит. За нее можно получить сто рублей, а можно и десять лет лагерей. В старое время за одну такую пуговицу можно было купить хорошую корову. А за комплект на мужской жилет – небольшой домик в пригороде. Такие вещи делали на заказ, для очень богатых и знатных людей. Это не ширпотреб. Это знак статуса. Признак принадлежности к определенному кругу».

Он снова взял пуговицу пинцетом. «А вот это, – он указал на тонкую трещинку, – самое интересное».

«Брак?»

«Нет. Это не брак. Это особенность. Янтарь – камень живой, он дышит, меняется. Иногда от перепада температур, или от времени, внутри возникают такие напряжения. Они создают эти трещинки. Но здесь она особенная. Слишком четкая, похожая на рисунок. Я видел такое раньше, очень давно. Был в Кенигсберге один мастер, немец, по фамилии Штайнмец. Каменщик, если перевести. Он верил, что у каждого куска янтаря есть душа, и он умел ее находить. Он мог так обработать камень, что внутренние напряжения создавали уникальный узор. Это был его почерк, его подпись. Он считал, что это не он делает, а сам камень ему подсказывает. Он умер еще до войны, его мастерская сгорела. Но вещи его остались. Их очень мало, и они ценятся знатоками на вес золота. Я почти уверен, что это его работа».

Лавров почувствовал, как нить в его руках натянулась. Это было больше, чем он ожидал. Пуговица обретала имя, историю, почти биографию.

«Значит, человек, который носил эту пуговицу, либо очень богат, либо унаследовал ее, либо… украл», – заключил Лавров.

«Либо все вместе, – поправил Зархи. – Такие вещи не носят просто так. Их носят с гордостью. Или со страхом. Они – как клеймо. Они связывают с прошлым. А в наше время связь с прошлым – это опасная болезнь, товарищ следователь».

Старик осторожно положил пуговицу обратно на платок. Он выглядел уставшим, словно этот короткий экскурс в прошлое отнял у него все силы.

«Спасибо, Соломон Яковлевич. Вы мне очень помогли».

«Я ничего не сделал, – отмахнулся старик. – Я просто прочел то, что написано на этой вещи. Они все говорят, эти старые предметы. Нужно только уметь слушать. Будьте осторожны. Вещи, подобные этой, не приносят счастья. Они пахнут кровью и потерями».

Лавров аккуратно завернул пуговицу и убрал в карман. Он кивнул старому ювелиру и вышел из мастерской. Двор-колодец показался ему еще более мрачным и тесным. Слова Зархи звенели в ушах. «Клеймо. Связь с прошлым. Пахнут кровью». Янтарная нить вела в Кенигсберг, в мастерскую давно умершего немца, в мир, где статус определялся не партбилетом, а пуговицами на жилете. И кто-то из этого мира все еще был здесь, в Ленинграде, и убивал, чтобы защитить свои тайны.

Вернувшись в управление, Лавров первым делом отдал открытку из Кенигсберга в отдел переводов. Дежурный лейтенант, молодой парень с комсомольским значком на гимнастерке, принял ее с недоумением, повертев в руках, словно диковинку.

«Готический шрифт, товарищ следователь? Откуда это у вас?»

«Не твое дело, – отрезал Лавров. – Мне нужен точный, дословный перевод. Сегодня же. Это важно».

Пока переводчики корпели над немецким текстом, Лавров заперся в кабинете с бумагами, изъятыми со стола Гуревича. Это была самая скучная, но и самая необходимая часть работы. Гора счетов, квитанций, расписок. Гуревич, как и предполагал Лавров, занимался не только антиквариатом, но и ростовщичеством. Он давал деньги в долг под проценты. Список его должников был обширен и разнообразен. Тут были и мелкие торговцы с ближайшего рынка, и какие-то артисты из мюзик-холла, и соседи по дому. Но среди десятков фамилий три привлекли его особое внимание. Они были обведены карандашом в гроссбухе антиквара, словно он сам считал их особенными.

Первая фамилия – Широков Борис Петрович. Сумма долга была внушительной – десять тысяч рублей. По тем временам – целое состояние. Рядом с фамилией стояла пометка: «За янтарные слезы». И дата, месячной давности. Лавров навел справки по внутреннему телефону. Широков Борис Петрович оказался не кем иным, как заместителем управляющего трестом «Ленпищепром». Человек с положением, связями, наверняка с доступом к спецраспределителю и прочим благам номенклатуры. Влиятельный чиновник, как и говорилось в аннотации к его неписаному делу. Что за «янтарные слезы»? Вероятно, речь шла об ожерелье «Слезы Гелиад» из похищенной коллекции. Значит, Широков страстно желал заполучить коллекцию, но не имел на это средств? Или купил ее в долг и не хотел отдавать? Убийство как способ решения финансовых проблем – классика жанра. И у человека такого ранга наверняка были способы заставить замолчать простого антиквара. И достать дорогой одеколон – тоже.

Вторая фамилия – Вертинская Лилия Адамовна. Суммы были меньше, но их было много. По двести, по триста рублей, почти каждую неделю. И почти все не погашены. Рядом с последней записью стояло одно слово, написанное нервным почерком Гуревича: «Шантаж». Лавров снова снял трубку. Вертинская Лилия, двадцати четырех лет, певица в кабаре «Летучая мышь» на Невском. Молодая, красивая, наверняка живущая не по средствам. Опутанная долгами и шантажом. Что мог знать о ней Гуревич? Какую тайну ее прошлого или настоящего он держал в своих руках, заставляя ее платить? Возможно, она решила, что смерть кредитора – лучший выход из положения. Но могла ли хрупкая певица нанести такой точный и сильный удар тяжелым пресс-папье? Или у нее был сообщник? Мужчина с уверенным баритоном и дорогим одеколоном. Ее любовник. Покровитель.

И третья фамилия. Самая интригующая. Орлов Григорий Всеволодович. Сумма долга была значительной, но напротив нее стояла жирная пометка: «Погашено полностью». И дата – два дня назад. За день до убийства. Это было странно. Слишком своевременно. Лавров запросил данные на Орлова. И тут его ждал сюрприз. В картотеке такого человека не значилось. Ни в Ленинграде, ни в области. Человек без прошлого. Призрак. Бывший белогвардейский офицер, вернувшийся из эмиграции под чужим именем? Очень может быть. Имя и отчество – Григорий Всеволодович – звучали слишком по-старому, слишком дворянски для советской действительности. Возможно, он расплатился с Гуревичем, но антиквар знал его настоящую личность и мог выдать его. И тогда Орлов, или как его там на самом деле, заставил его замолчать навсегда. И тогда фотография офицера в рижской форме обретала новый, зловещий смысл. Мог ли это быть он сам, сорок лет назад?

Три имени. Три нити, отходящие от главного узла. Влиятельный чиновник. Отчаявшаяся певица. Таинственный человек без прошлого. Каждый из них идеально вписывался в картину преступления. У каждого был мотив.

В дверь постучали. Это был лейтенант из отдела переводов, он принес листок бумаги.

«Вот, товарищ следователь. Как вы просили».

Лавров взял листок. На нем был напечатан аккуратный текст.

«Моему дорогому И.,

Благодарю тебя за нашу встречу. Этот солнечный камень всегда будет напоминать мне о нашей дружбе и о том дне. Храни его, и пусть он хранит тебя. Надеюсь на скорую встречу в лучших обстоятельствах.

Твой верный V.S.

Кенигсберг, октябрь 1922 года».

Лавров перечитал текст несколько раз. Простые, почти протокольные слова. Но за ними чувствовалась скрытая глубина. «Солнечный камень». Речь могла идти как о всей коллекции, так и о том самом необработанном куске с комаром. «Храни его, и пусть он хранит тебя». Это было похоже на передачу некоего талисмана, оберега. Исаак Гуревич был тем самым «И.». А кто такой «V.S.»? Фамилия на «С», имя на «В»? Или наоборот? И почему они встречались в Кенигсберге в двадцать втором году? Времена были смутные. Эмиграция, контрабанда, шпионаж. Возможно, коллекция янтаря была не просто набором красивых вещей, а платой за услугу, за спасение, за выезд из Советской России. И теперь, спустя годы, кто-то из участников той старой сделки вернулся, чтобы забрать свое. Или чтобы уничтожить последнего свидетеля.

День клонился к вечеру. Серый свет за окном сгущался, превращаясь в синие сумерки. В соседних кабинетах зажигался свет. Город готовился к ночи, к новому погружению в свои тайны и страхи. Лавров сидел за столом, и перед ним лежали три фамилии и один переведенный текст. Первая нить, которую он так долго искал, теперь разделилась на несколько тонких, но прочных волокон. Каждое из них вело в свою темноту. Широков – в лабиринты власти и номенклатурных интриг. Вертинская – в блестящий и порочный мир кабаре, полный дешевых драм и дорогих секретов. Орлов – в бездну прошлого, в туман эмиграции и гражданской войны.

Он чувствовал себя охотником, вышедшим на след сразу трех опасных зверей. Нужно было выбрать, по какому следу идти первым. Широков был самым опасным. Неосторожный шаг – и он сам мог превратиться из охотника в жертву. Вертинская казалась самой уязвимой, ее было бы проще всего расколоть, но интуиция подсказывала Лаврову, что она, скорее всего, лишь пешка в чужой игре. Оставался Орлов. Человек-загадка. Его след был самым холодным, но он вел прямиком в то прошлое, откуда, как был уверен Лавров, и пришла смерть в лавку Исаака Гуревича. Именно там, в мире, запечатленном на старом дагерротипе, следовало искать истоки этой истории.

Лавров убрал все бумаги в сейф. Он оставил на столе только листок с тремя фамилиями. Он долго смотрел на них, а потом обвел одну. Орлов Григорий Всеволодович. Он начнет с призрака. Найти человека, которого не существует, – достойная задача для длинной ленинградской ночи. Он встал, надел пальто и шляпу. В кармане лежал маленький, гладкий комочек янтаря. Он уже не казался ему просто уликой. Он был ключом, компасом. И этот компас указывал на юг, в сторону Риги 1914 года, и на запад, в сторону Кенигсберга 1922-го. Путь предстоял долгий и темный. Но первая нить была в его руках, и он не собирался ее отпускать.