Kudos

Rachel Cusk

Kudos

Faber & Faber

Перевод: Анастасия Басова

Copyright © 2018, Rachel Cusk

All rights reserved

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2022

Она встала и ушла.

Может, ей не стоило? Не стоило что?

Вставать и уходить.

Нет, я думаю, стоило,

Потому что становилось темнее.

Становилось что? Темнее. Да, но,

Когда она ушла,

Было еще достаточно

Светло, чтобы видеть путь.

И это был последний раз, когда она могла…

Могла? …встать и уйти.

Это был последний раз, самый последний раз,

После она бы уже не смогла

Встать и уйти.

Стиви Смит. Она встала и ушла

Мужчина рядом со мной в самолете был таким высоким, что не помещался в кресле. Его локти выступали за пределы подлокотников, а колени упирались в переднее сиденье, из-за чего человек, сидящий там, раздраженно оборачивался всякий раз, когда мужчина двигался. Он изогнулся, пытаясь закинуть ногу на ногу, и случайно задел человека, сидящего справа.

– Извините, – сказал он.

Несколько минут он сидел неподвижно, глубоко вдыхая и выдыхая через нос и сжав на коленях руки, но вскоре ему стало неудобно, и он снова попытался выпрямить ноги, так что весь передний ряд кресел двинулся туда-сюда. В конце концов я спросила, не хочет ли он поменяться местами, так как я сидела у прохода. Он согласился с таким рвением, будто я предложила ему коммерчески выгодную сделку.

– Обычно я путешествую бизнес-классом, – пояснил он, пока мы менялись местами. – В нем больше пространства для ног.

Он вытянул ноги в проход и с облегчением уронил голову на спинку кресла.

– Большое спасибо, – сказал он.

Самолет медленно покатился по взлетной полосе. Мой сосед удовлетворенно вздохнул и, кажется, почти сразу заснул. В проходе возникла стюардесса и остановилась у его ног.

– Сэр? – сказала она. – Сэр?

Проснувшись, он дернулся и неуклюже убрал ноги в узкое пространство перед собой, чтобы она могла пройти. Самолет остановился на несколько минут, затем резко двинулся вперед и снова остановился. Из иллюминатора была видна очередь из других самолетов, ожидающих взлета. Мужчина начал клевать носом, и вскоре его ноги опять оказались в проходе. Стюардесса вернулась.

– Сэр, – сказала она. – Во время взлета проход должен оставаться свободным.

Он подобрал ноги.

– Извините, – сказал он.

Она ушла, и через некоторое время он снова стал засыпать. За окном над плоским серым ландшафтом лежал туман, так что земля сливалась с пасмурным небом едва различимыми горизонтальными полосами, напоминая море. В переднем ряду разговаривали мужчина и женщина. Так грустно, сказала женщина, и мужчина вздохнул в ответ. Это действительно очень грустно, повторила она. В проходе, застеленном ковролином, послышались приближающиеся шаги, и у кресла вновь появилась стюардесса. Она положила руку на плечо моего соседа и потрясла его.

– Боюсь, мне придется попросить вас убрать ноги с прохода, – сказала она.

– Извините, – сказал мужчина. – Похоже, я всё время засыпаю.

– Мне придется всё-таки попросить вас не засыпать.

– Я совсем не спал прошлой ночью, – сказал он.

– Боюсь, это не моя проблема, – сказала она. – Загораживая проход, вы подвергаете опасности других пассажиров.

Он потер лицо и сменил позу. Вытащил телефон, проверил его и положил обратно в карман. Она ждала, наблюдая за ним. В конце концов, будто удовлетворившись тем, что он действительно ей подчинился, она ушла. Он покачал головой и пожал плечами, будто выражая непонимание перед невидимой аудиторией. Ему было за сорок, лицо его было одновременно красивым и заурядным, а высокую фигуру облачал чистый, выглаженный, ничем не примечательный выходной костюм делового человека. На его запястье были тяжелые серебряные часы, а на ногах блестящие и, похоже, новые кожаные ботинки; его образ внушал безликую и условную мужественность, как солдатская форма. К этому времени самолет продвинулся в очереди и медленно поворачивал по широкой дуге в сторону взлетной полосы. Туман сменился дождем, и капли стекали по стеклу иллюминатора. Мужчина устало посмотрел на блестящую взлетную полосу. Грохот двигателей нарастал, самолет наконец устремился вперед и затем, трясясь и дребезжа, стал подниматься через слои толстых ватных облаков. Еще какое-то время в разрывах серой пелены под нами виднелась унылая зеленая сеть полей с похожими на кубики домами и островками деревьев, пока облака полностью не скрыли их. Мужчина еще раз глубоко вздохнул, и через несколько минут его голова склонилась к груди: он снова задремал. В салоне загорелись лампы и раздался звуковой сигнал. Вскоре у нашего ряда появилась стюардесса и встала там, где спящий мужчина снова вытянул ноги в проход.

– Сэр? – сказала она. – Извините?

Он поднял голову и недоуменно осмотрелся. Увидев стюардессу, стоящую перед ним с тележкой, он медленно, c усилием убрал ноги, чтобы она могла пройти. Она смотрела на него, поджав губы, ее брови поднялись дугой.

– Спасибо, – сказала она, почти не скрывая сарказм.

– Это не моя вина, – сказал он ей.

Она бросила на него взгляд из-под густо накрашенных ресниц. Взгляд был холодным.

– Я просто пытаюсь выполнять свою работу, – сказала она.

– Я понимаю, – ответил он. – Но это не моя вина, что кресла расположены слишком близко.

Последовала пауза, во время которой они смотрели друг на друга.

– С этим вопросом вам нужно обратиться в авиакомпанию, – сказала она.

– Я обращаюсь к вам, – сказал он.

Она скрестила руки и подняла подбородок.

– Обычно я путешествую бизнес-классом, – сказал он, – так что это не проблема.

– На этом рейсе не предусмотрен бизнес-класс, – сказала она, – но есть много других авиаперевозчиков.

– Так что, вы предлагаете мне лететь другим рейсом? – спросил он.

– Да, – сказала она.

– Превосходно, – сказал он. – Огромное спасибо!

Он раздраженно рассмеялся ей вслед. Некоторое время он продолжал смущенно улыбаться, как человек, который по ошибке вышел на сцену, а потом, очевидно, чтобы скрыть неловкость, повернулся ко мне и спросил, зачем я лечу в Европу.

Я сказала, что я писательница и еду выступать на литературном фестивале.

На его лице тотчас появилась вежливая заинтересованность.

– Моя жена много читает, – сказал он. – Она даже состоит в каком-то книжном клубе.

Мы оба замолчали.

– Что именно вы пишете? – спросил он немного погодя.

Я сказала, что это трудно объяснить, и он кивнул головой. Он стал барабанить пальцами по бедрам, а ботинками неритмично постукивать по ковровому покрытию. Затем он потряс головой и энергично потер пальцами виски.

– Если я перестану говорить, – сказал он наконец, – я снова засну.

Он сказал это прагматично, будто привык решать проблемы за счет личных чувств, но, когда я повернулась к нему, к моему удивлению, оказалось, что он смотрит на меня умоляюще. Его глаза с желтоватыми белками были воспалены, а аккуратно подстриженные волосы стояли торчком в тех местах, где он тер голову.

– В салоне при взлете явно понижают уровень кислорода, чтобы вогнать людей в сонное состояние, – сказал он, – так что пусть не жалуются, когда это срабатывает. У меня есть друг-пилот, – добавил он. – Это он мне рассказал.

Странность в том, продолжил мужчина, что, несмотря на свою профессию, этот друг – фанатичный защитник окружающей среды. Он водит маленький электромобиль и живет в доме на солнечных батареях и с ветряными мельницами.

– Когда он приходит к нам в гости на ужин, – сказал он, – его всегда можно найти у мусорных контейнеров, где он сортирует упаковки и бутылки, пока все остальные веселятся за столом. Его представление об отпуске, – сказал он, – это забраться со всем своим снаряжением в горы где-нибудь в Уэльсе и сидеть там в палатке под дождем две недели, разговаривая с овцами.

И тем не менее этот же самый человек регулярно надевает форму, забирается в кабину пятидесятитонной машины, изрыгающей дым, и с пьяными туристами на борту летит на Канарские острова. Сложно придумать маршрут хуже, и всё-таки его друг летает по нему много лет. Он работает на бюджетную авиакомпанию, которая безжалостно экономит на всём, а пассажиры, похоже, ведут себя как животные в зоопарке. Он забирает их бледными, а обратно привозит загорелыми, и, несмотря на то, что зарабатывает меньше всех в кругу их друзей, часть денег он отдает на благотворительность.

– Просто мой друг, – сказал он растерянно, – действительно хороший парень. Я знаю его много лет, и, похоже, чем хуже все вокруг, тем лучше он становится. Однажды он сказал мне, – продолжил он, – что в кабине у них есть экран, на котором видно, что происходит в салоне. Он сказал, что сначала просто не мог на него смотреть, потому что слишком тягостно было наблюдать за тем, как ведут себя эти люди. Но через какое-то время он стал чуть ли не одержим этим экраном. Он смотрел в него сотни часов. Он говорил, это чем-то похоже на медитацию. – И всё равно, – сказал он, – я бы не смог работать в этой сфере. Первое, что я сделал, когда ушел в отставку, – разрезал карту постоянного клиента авиакомпании. Я поклялся, что никогда больше никуда не полечу.

Я сказала, что он выглядит слишком молодо, чтобы быть в отставке.

– На моем рабочем столе была таблица под названием «Свобода», – сказал он, криво ухмыльнувшись. – По сути, она состояла из столбцов цифр, которые в итоге должны были сложиться в определенную сумму, и я дал себе обещание, что, когда это произойдет, я смогу уйти.

Он был директором международной управляющей компании, сказал он, и работа предполагала постоянные разъезды. К примеру, за две недели он мог побывать в Азии, Северной Америке и Австралии, и в этом не было ничего необычного. Однажды он полетел в Южную Африку ради одной встречи и сел в обратный самолет, как только встреча закончилась. Несколько раз они с женой выбирали точку на карте между теми городами, в которых находились, чтобы провести отпуск вместе. Однажды, когда из-за кризиса в австралийском филиале компании ему пришлось остаться там, чтобы со всем разобраться, он три месяца не видел детей. Он начал работать в восемнадцать, сейчас ему сорок шесть, и он надеется, что у него будет достаточно времени, чтобы успеть пожить иначе. У него есть дом в Котсуолдс, куда он почти никогда не ездил, и гараж с велосипедами, лыжами и разным спортивным инвентарем, которым он толком не успел воспользоваться; у него есть семья и друзья, всё общение с которыми в последние двадцать лет сводилось к словам «привет» и «пока», так как обычно он либо собирался уезжать и должен был готовиться к поездке и ложиться спать раньше, либо возвращался страшно уставшим. Он читал где-то об одном средневековом методе наказания: арестанта заточали в помещении, специально спроектированном так, чтобы узник не мог никуда вытянуть ни руки, ни ноги, и, хотя от одной только мысли об этом наказании его прошибает пот, это, пожалуй, хорошая метафора его образа жизни.

Я спросила, соответствует ли его жизнь после освобождения из этой тюрьмы названию его таблицы.

– Смешно, что вы спросили, – сказал он. – С того момента, как я ушел с работы, я начал замечать, что постоянно ссорюсь с людьми. Моя семья жалуется, что я теперь всё время дома и пытаюсь их контролировать. Они не говорят, конечно, что хотят вернуть всё как было. Но я знаю, они об этом думают.

К примеру, он и представить не мог, что они так поздно встают. Все эти годы он уходил из дома еще до рассвета, и мысль о них, дремлющих в темноте, придавала его жизни смысл и позволяла чувствовать себя их защитником. Если бы он знал, насколько они ленивы, он бы думал о них иначе. Иногда ему приходится ждать до обеда, пока они проснутся; он даже стал заходить к ним в спальни и раздвигать шторы, как это делал в его детстве отец, и поразился тому, с какой враждебностью они это восприняли. Он попытался упорядочить их приемы пищи – все они, как он выяснил, едят разную еду в разное время – и привить им привычку делать зарядку, и упорно старается верить, что всеобъемлющий бунт, который спровоцировали эти новые меры, служит доказательством их необходимости.

– Я много разговариваю с уборщицей, – сказал он. – Она приходит к восьми. Она говорит, что так продолжается уже долгие годы.

Он рассказывал всё это смущенно и доверительно, и было понятно, что он говорит ради развлечения, а не для того, чтобы вызвать во мне возмущение. На его губах играла неодобрительная улыбка, приоткрывая ровный ряд крепких белых зубов. За время разговора он оживился, и его отчаянное, диковатое выражение лица сменилось добродушной маской рассказчика. У меня сложилось впечатление, что он рассказывал эти истории раньше и ему это нравилось: он будто открыл для себя силу и притягательность проживания событий заново, когда их жало уже вынуто. Для этого, как я понимала, надо было суметь подобраться вплотную к тому, что создает впечатление правды, но не позволять своим чувствам обрести над тобой власть.

Я спросила, каким образом, несмотря на клятву, он опять оказался в самолете.

Он улыбнулся снова, как-то застенчиво, и провел рукой по тонким темно-русым волосам.

– Моя дочь выступает на музыкальном фестивале, – сказал он. – Она играет в школьном оркестре. На этом, как его, гобое.

Он должен был вылететь вчера с женой и детьми, но их собака заболела, и ему пришлось отпустить их одних. Это может прозвучать смешно, но собака, похоже, самый главный член их семьи. Ему пришлось просидеть с ней всю ночь и наутро сразу ехать в аэропорт.

– По правде говоря, мне не следовало садиться за руль, – сказал он тихим голосом, положив руку на разделявший нас подлокотник. – Я почти ничего не видел. По дороге я то и дело натыкался на рекламные плакаты с одинаковыми словами и в какой-то момент начал думать, что они стоят там специально для меня. Вы понимаете, о чем я, – они повсюду. Мне потребовалась целая вечность, чтобы понять, что это за плакаты*. Я даже подумал, – сказал он со всё той же смущенной улыбкой, – что схожу с ума. Я не мог понять, кто их выбрал и почему. Казалось, они обращаются ко мне лично. Конечно, – добавил он, – я слежу за новостями, но с тех пор, как ушел с работы, я немного отстаю от жизни.

Я сказала, что вопросом «уйти или остаться» мы и вправду обычно задаемся наедине с собой, и можно даже сказать, что он лежит в основе самоопределения. Если не знать политической повестки, то можно подумать, что наблюдаешь не за играми демократии, а за высвобождением индивидуального сознания в поле публичного.

– Смешно, – сказал мужчина, – но, кажется, я задавался этим вопросом всю сознательную жизнь.

Я спросила, что случилось с собакой.

Поначалу он смутился, будто не мог вспомнить, о какой собаке речь. Затем нахмурился, надул губы и тяжело вздохнул.

– Это довольно длинная история, – сказал он.

Их пес – его звали Пилот – был уже довольно старым, сказал он, хотя никто бы так не подумал, глядя на него. Пилот появился у них с женой сразу после свадьбы. Они купили дом за городом, сказал он, и это было идеальное место, чтобы завести собаку. Пилот был маленьким щенком, но уже тогда у него были огромные лапы; они знали, что собаки этой породы бывают очень большими, но оказались совсем не готовы к тому, что Пилот вырастет до таких размеров. Они всё время думали, что дальше расти уже некуда, но он рос и рос, и иногда было даже смешно наблюдать за тем, как рядом с ним всё становилось несоразмерно маленьким – их дом, машина и даже они сами.

– Я очень высокий, – сказал он, – и иногда устаешь быть выше всех остальных. Но рядом с Пилотом я чувствовал себя совершенно обычным.

Его жена была беременна их первым ребенком, так что забота о Пилоте легла на его плечи: тогда он не путешествовал так много по работе и в течение нескольких месяцев почти всё свободное время дрессировал Пилота, гулял с ним по холмам, воспитывал его характер. Он никогда не баловал его и не шел на уступки; он усердно тренировал его и умеренно поощрял, и когда, будучи еще молодым, Пилот погнался за стадом овец, он, не колеблясь, ударил его с такой силой, что сам удивился. Он был очень внимателен к тому, как ведет себя в присутствии Пилота, будто тот был человеком, и действительно, повзрослев, Пилот стал необычайно умным, огромным и крепким и научился яростно лаять. Он относился ко всем членам семьи внимательно и с уважением, что настораживало других людей, хотя сами они со временем привыкли. Например, когда в прошлом году их сын серьезно заболел пневмонией, Пилот сидел у двери его комнаты и днем и ночью, и, если ребенок звал родителей, он сразу же приходил за ними. Он чувствовал, когда у их дочери начинался депрессивный эпизод, и это даже отражалось на нем самом, а они иногда замечали неладное только из-за того, что Пилот становился замкнутым и отрешенным. И в то же время, когда в дом приходил незнакомец, он превращался в невероятно бдительную и суровую сторожевую собаку. Незнакомые люди при виде него испытывали ужас, и не без оснований, потому что он без колебаний убил бы их, если бы они представляли угрозу для членов его семьи.

Когда Пилоту было года три-четыре, карьера моего соседа резко пошла вверх, и он начал ездить в длительные командировки: он мог себе это позволить, потому что знал, что в его отсутствие семья будет в безопасности. Иногда, сказал он, в отъезде он думал о Пилоте и чувствовал, что собака близка ему, как никто другой. Поэтому в трудный час он не мог оставить Пилота одного, несмотря на то что его дочь должна была исполнять сольную партию на концерте и репетировала ее много недель. Она выступает на международном фестивале, где должно собраться много людей, – это фантастический шанс. И несмотря на это, Бетси не хотела оставлять Пилота. Ему пришлось немало потрудиться, чтобы заставить ее поехать: она как будто не доверяла ему заботу о его собственной собаке.

Я спросила, какое произведение она играет, и он снова взъерошил волосы.

– Я точно не знаю, – сказал он. – Ее мама, конечно, смогла бы ответить.

Он даже не представлял, что его дочь так хорошо играет на гобое, добавил он. Она начала брать уроки, когда ей было шесть или семь, и, по правде говоря, звучало это так ужасно, что ему приходилось просить ее заниматься в своей комнате. От этого писка у него сводило челюсть, особенно после длительного перелета. Иногда пронзительный и назойливый звук проникал через закрытые двери, и если он пытался отоспаться после смены часовых поясов, то это сильно раздражало. Пару раз он даже задумался, не издевается ли дочь над ним, но, скорее всего, ровно столько же она занималась и в его отсутствие. Несколько раз он даже предложил ей меньше заниматься на гобое и уделять больше внимания другим вещам, но его слова были встречены с тем же пренебрежением, что и попытки добиться соблюдения дисциплины в распорядке дня. И по правде говоря, когда она спросила, на что именно ей лучше тратить время, он мог предложить только то, чем сам увлекался в детстве, – общение и телевизор, – что почему-то казалось ему более нормальным. Но насколько ему известно, Бетси едва ли можно назвать нормальным ребенком. К примеру, она страдает от бессонницы, а много ли четырнадцатилетних девочек не могут спать? Вместо ужина она горстями закидывает в рот сухие хлопья прямо из коробки, стоя у кухонного шкафа. Она никогда нигде не бывает и, поскольку мама ее повсюду возит, редко ходит пешком. Ему говорили, что, когда его нет дома, она гуляет с Пилотом каждый день, но верится с трудом, так как он никогда этого не видел. Дошло до того, что он начал беспокоиться, как она вообще сможет покинуть родительский дом. Вдруг им придется оставить ее у себя навсегда как своего рода неудавшийся эксперимент?

Однажды вечером Бетси играла на школьном концерте, и он пошел туда вместе с женой. Ожидая, что втайне ему будет скучно, он кое-как уместился на маленьком стуле рядом с другими родителями. В зале загорелся свет, и перед оркестром на сцене появилась девочка, в которой он не сразу узнал Бетси. Прежде всего, она казалась намного старше, но было в ней и что-то еще – казалось, она в нем не нуждается и не упрекает его одним только своим существованием, и это было поразительным облегчением. Стоило ему признать, что это она, как он почувствовал сильнейший страх, предвещающий недоброе. Он был абсолютно уверен, что она опозорится, и сжал руку жены, полагая, что она испытывает то же самое. В зал зашел дирижер – мужчина, которого он приготовился возненавидеть, одетый в черные джинсы и водолазку, – и оркестр начал играть, а чуть позже вступила и Бетси. Он заметил, как внимательно Бетси смотрит на дирижера большими немигающими глазами и как слушается малейших его жестов, кивая головой и поднимая инструмент к губам. Он и не знал, что его дочь способна на такой молчаливый подвиг близости и повиновения: сам он не мог убедить ее есть хлопья из тарелки. Только через несколько минут он связал жуткий, ползучий звук с ней в буквальном смысле: он повидал немало зрителей, чтобы понять, что эта публика очарована, заворожена, и только тогда смог действительно слушать. От этих звуков из глаз у него ручьями потекли слезы, и люди начали оборачиваться на него. После концерта Бетси утверждала, что видела со сцены, как он плачет, из-за его роста. Она сказала, что ей было очень неловко.

Я спросила, как он думает, почему он заплакал; его рот неожиданно дернулся вниз, и он постарался закрыть его своей большой рукой.

– По правде говоря, – сказал он, – думаю, я всегда беспокоился, что с ней что-то не так.

Я сказала, что, как мне кажется, многим легче видеть проблемы в детях, чем в себе, и он посмотрел на меня так, будто на мгновение задумался над этой теорией, а потом решительно покачал головой.

С раннего детства, сказал он, Бетси отличалась от других детей – и не в лучшую сторону. Она была невероятно нервной: на пляже, например, она не выносила ощущение песка под ногами, так что им приходилось повсюду носить ее на руках. Она ненавидела звучание определенных слов и начинала кричать и закрывать уши руками, если кто-то их произносил. Список продуктов, которые она не ела, и причин, по которым она их не ела, был таким длинным, что его было невозможно запомнить. У нее была аллергия на всё, и она постоянно болела, а кроме того, как он уже говорил, страдала бессонницей. Они с женой часто просыпались среди ночи из-за того, что Бетси стояла у их кровати, как привидение, в ночной рубашке и смотрела на них. Когда она стала старше, наиболее серьезной проблемой оказалась ее необычайная чувствительность к тому, что она называла ложью, но на самом деле, с его точки зрения, это были обычные условности и особенности взрослой речи. Она утверждала, что люди почти всегда говорят фальшиво и неискренне, и когда он спрашивал, откуда она это знает, она отвечала, что определяет по звуку. Как он уже говорил, даже в детстве она не могла выносить звучания определенных слов, но, когда она стала старше и начала ходить в школу, это только усугубилось. Они перевели ее в другую школу, где с ее проблемами работают более умело, но тем не менее, когда твой ребенок выбегает из комнаты, зажав уши руками, просто потому, что гостья сказала, что уже сыта и не сможет съесть десерт, или что бизнес процветает, несмотря на ухудшение экономической ситуации, – это несколько осложняет семейные и социальные отношения. Они с женой изо всех сил пытались понять дочь и даже, когда дети ложились спать, разговаривали друг с другом и старались развить в себе ее чувствительность. Прислушиваясь к фразам, чтобы выявить в них фальшь, они обнаружили, что многое из того, что мы говорим, уже задано самой ситуацией и что, если действительно задуматься над этим, можно признать, что слова часто не отражают наших чувств. Но они всё еще регулярно попадают в немилость дочери, и он заметил, что его жена говорит всё меньше и меньше, – он думает, это из-за Бетси, общаться с которой – всё равно что ходить по минному полю, так что легче молчать.

Возможно, именно потому, что Пилот не мог говорить и, следовательно, врать, Бетси обожала его так сильно, что это иногда пугало. Однако не так давно случился эпизод, который впервые заставил его усомниться в том, что такое правда в понимании Бетси, и задуматься о ее тирании в отношении того, как преподнести историю. Он взял ее с собой на прогулку с Пилотом, и собака неожиданно сбежала. Они были в парке старого поместья, а он совсем забыл, что там держат оленей, и спустил Пилота с поводка. Обычно Пилот был безупречно послушным и не трогал домашний скот, но в этот раз повел себя совершенно несвойственно своему характеру. Только что он был рядом с ними, а затем вдруг пропал из виду.

– Вы не поверите, – сказал он, – какую скорость мог развить Пилот. Он был огромным, и, если уж он решил куда-то побежать, никто не мог его догнать. Его скачки становились такими длинными, будто он переключал передачу. Не успели мы опомниться, а он был уже в пятидесяти ярдах от нас, – сказал он, – и мы просто стояли и смотрели, как он летит через парк. Когда олени увидели его, они бросились бежать, хотя было уже слишком поздно. Их было, наверное, несколько сотен. Не знаю, видели ли вы когда-нибудь нечто подобное, – сказал он, – но это было ужасное и всё-таки красивое зрелище. Олени бежали рядом, как одно целое, – так льется вода. Мы смотрели, как они потоком несутся через парк, а Пилот наступает им на пятки, и, несмотря на всё это, я был заворожен. Они то и дело поворачивали и петляли большими восьмерками, а он бежал вслед за ними; это выглядело так, будто он направляет их, заставляя чертить узор, который уже был у него в голове. Около пяти минут они продолжали двигаться в том же духе, описывая круг за кругом большими плавными линиями, а потом ему вдруг будто стало скучно или он решил положить этому конец. Без особых усилий он удвоил скорость, ворвался в середину стада, схватил одного из самых молодых оленей и повалил на землю. Рядом с нами стояла женщина, – сказал он, – и она начала кричать и грозить, что донесет на нас и вызовет сюда кого-нибудь, кто пристрелит собаку. Пока я пытался успокоить ее, мы вдруг услышали шум позади, обернулись и увидели, что Бетси упала в обморок. Она лежала без чувств на траве, и у нее из головы шла кровь – при падении она ударилась о камень. Честно говоря, – сказал он, – казалось, будто она умерла. Пилот к этому времени убежал в лес, а женщина стала так сильно переживать за Бетси, что забыла о желании пристрелить собаку, помогла мне дотащить Бетси до машины и даже поехала с нами в больницу. С Бетси, конечно же, было всё в порядке.

Он невесело рассмеялся и покачал головой.

Я спросила, что случилось с собакой.

– Пилот вернулся той же ночью, – сказал он. – Я услышал его возле двери, и, когда открыл, он не стал заходить, а просто стоял снаружи и смотрел на меня. Он был совершенно грязный и весь в крови, и он знал, что ему грозит. Он ждал этого. Хотя я ненавидел его бить, – сказал он грустно, – мне пришлось сделать это два или три раза в жизни. Мы оба знали, что без этого он не мог бы быть тем, кем был. Но Бетси отказалась принять то, что он сделал. Она не прикасалась к нему и не говорила с ним в течение многих недель. Со мной она тоже не говорила. Она просто этого не поняла. Я сказал ей: знаешь, ты ничему не научишь собаку, если будешь обижаться на нее или будешь постоянно не в настроении. Она просто станет хитрой и нечестной. Знаешь, сказал я ей, ты чувствуешь себя в безопасности, когда меня нет, потому что понимаешь, что, если кто-то тронет одного из вас, Пилот сделает с ним то, что сделал с этим оленем. Он может сидеть с тобой на диване, приносить тебе вещи, лежать рядом на кровати, когда ты болеешь, но, когда в дверь стучит кто-то незнакомый, он готов при необходимости убить его. Он – животное, сказал я, и ему нужна дисциплина, а когда ты навязываешь ему свою чувствительность, ты пытаешься изменить его природу.

На какое-то время он замолчал и, подняв подбородок, стал смотреть в серый проход, где сквозь море людей стюардесса толкала свою тележку. Она поворачивалась к пассажирам налево и направо, сгибаясь в талии, и приподнятые уголки ее глаз и губ были так резко очерчены, что казались вырезанными в гладком овале ее лица. Ее автоматические движения были завораживающими, и мужчина, по-видимому, впал в оцепенение, наблюдая за ней. Через некоторое время он начал клевать носом, пока его голова вдруг не свалилась на грудь, и тогда он снова выпрямился.

– Простите, – сказал он.

Он энергично потер лицо, посмотрел через меня в иллюминатор и, глубоко вдохнув и выдохнув через нос, спросил, была ли я раньше в этой части Европы.

Я сказала, что была тут всего один раз, много лет назад, вместе с сыном. Жизнь тогда казалась ему трудной, и я подумала, сказала я, что поездка пойдет ему на пользу. Но потом в последнюю минуту я решила взять с собой еще одного мальчика, сына моей подруги. Подруга болела, ей нужно было ложиться в больницу, и я подумала, что это может ей помочь. Мальчики не очень ладили между собой, сказала я, мне надо было опекать сына подруги, так что уделить всё внимание моему собственному сыну, как он, вероятно, ожидал, у меня не вышло. В это время проходила выставка, на которую я очень хотела попасть, так что однажды утром я уговорила их обоих пойти со мной в галерею. Я думала, мы сможем дойти до нее пешком, но неправильно рассчитала расстояние, и в конце концов мы бесконечно долго шли по какому-то шоссе под проливным дождем. Оказалось, что сын моей подруги никогда не ходил в галереи и не интересовался искусством; он начал безобразничать, смотрителям пришлось сделать ему выговор, и в конечном счете его попросили покинуть галерею. В результате мне пришлось сидеть с ним в кафе в мокрой одежде, пока мой сын смотрел выставку один. Его не было около часа, сказала я, и, вернувшись, он описал мне всё, что видел. Я не знаю, сказала я, возможно ли приписать окончательную ценность опыту родительства, увидеть его во всей полноте, но то время, когда мы сидели в кафе и он рассказывал о выставке, было одним из самых светлых моментов. В числе прочего он видел огромный деревянный короб, в котором художник воссоздал свою собственную комнату в натуральную величину. В ней было всё: мебель, одежда, печатная машинка, стопки бумаг и открытые книги на столе, грязные чашки из-под кофе, – но она была перевернута так, что пол превратился в потолок, и вся комната была вверх дном. Эта комната, попасть в которую можно было через маленький дверной проем, особенно сильно поразила моего сына, и он провел в ней много времени. Спустя годы я часто вспоминала его описание, сказала я, и представляла его сидящим там – в мире, который содержит все те же элементы, но в нем всё наоборот и выглядит совсем не так, как ты ожидаешь.